Ловцы человеков

Касса в виде фанерного с прорезью ящика, мимо которого на улице проходили те, кто провел здесь какое-то время, пополнялась самыми разномастными денежками. Кидали их по своему усмотрению: кто – лишь бы обозначить приличие своего прихода, кто – бросал все, что мог на это отдать, кто-то и не оставлял взноса. По вечерам Антон удивлялся: денежный ворох, который можно подкинуть в воздух, уже не вызывает у него прилива особых чувств. Даже наоборот: эти утомительные общения с народом труд всего лишь второстепенный, который делается даже не ради получения прибыли.

Зачем тогда он? Как объяснил Владимир, во-первых, Игорь совершенствует и пробует свой дар на более «дешевом расходном материале». Во-вторых, надо поддерживать к себе постоянный интерес представителей самого разного общества, чем-то их шокировать, быть поводом для слухов, домыслов, толкований. И пусть нет пока провозглашения какого-то учения и демонстрации чудес! Чем больше неожиданности и загадочности – тем лучше. Игорю не надо рассказывать о себе самому – пусть за него расскажут другие. Пусть люди ловят слухи и гадают над тем, кто же есть Светлый, проглядывая выложенные на сайте видеоролики и записи Антона. Антон заносил в эту общую летопись и короткие пойманные им мысли.

Любят всегда то, что не изменяет. Поэтому никогда не изменяй себе, и ты научишься любить себя.

Прожив день, подумай, что из этого дня ты сможешь назвать жизнью.

В жизни всегда есть что-то главное и множество мелочей, и всегда ты жертвуешь одним ради другого. Научись делать правильный выбор.

– Ты бы, ваша светлость, обряд какой-то придумал. Вот, например, заповедал хотя бы раз в каждое лето рассвет торжественно встретить с холма какого-то, сосредоточившись на смысле своего бытия. Дескать, ловите просветление в мысли и души.

– Я еще сам его не поймал.

Антон со временем бросил попытки вывести какое-то цельное учение из всего, что он слышит и видит, находясь рядом с Игорем. Записывая что-то новое в своей летописи, он думал: пусть пишется эта книга – ее задача удивить и привлечь тех, почти тайные встречи с кем стали основным трудом для Игоря.

***

Рано утром сразу на другой день Антон и Игорем уезжали с дачи Владимира. Приехавший за ними Семен сказал коротко: «Собирайтесь, тут все слишком просто. А простота все удешевляет». И они сели в его маши ну и уехали туда, где, по словам Семена, все их слова станут более дорогими. Несколько сотен километров магистрали, потом проселочная гравийка – и машина подъезжает к возвышению, который наполовину окружает излучина реки. Склоны кургана покрыты редкими соснами, за которыми почти не видна возвышающаяся на самой вершине кургана небольшая церковь. Когда дорога в виде двух пыльных полос посреди трав и разросшихся под соснами папоротников поднималась на самую вершину, становился виден и небольшой домик около самой церкви – одноэтажный, собранный из специально затемненных для создания впечатления старости бревен.

Домик был сделан в форме креста, в центре его была кухня, от которой во все стороны отходили помещения. Первое от входа было чем-то наподобие кладовки, в остальные стороны от кухни выдвигались срубы жилых помещений. Если боковые помещения были совсем небольшими, то сруб напротив кладовки был длиннее, что придавало дому геометрическое сходство с нательными крестиками. Заканчивалась эта удлиненная часть дома, направленная в сторону реки, открытой большой террасой, в центре которой было сложено костровище-печь, больше напоминающее камин, перед которым в потоке отраженного его задней стенкой тепла можно комфортно сидеть и в холод, и в слякоть, разглядывая долину реки.

Когда машина прошуршала по усыпанной хвоей поляне и остановилась под навесом рядом с поленницами дров, Семен повел всех к маленькой церкви. Но прежде чем открыть старинный тяжеловесный замок, остановился, провел рукой в направлении уходящих за горизонт заречных просторов.

– Я тогда, когда в «Сказке» были, почувствовал, что вдруг понял, почему по России такого вот рода церкви существуют. Прихода, считай, никакого постоянного нет, а стоят в таких местах, что выйдешь из нее и глядеть на просторы можно чуть не бесконечно. Если, конечно, эти просторы для тебя чем-то родным пахнут. В таком месте хорошо получить какое-то судьбоносное известие… Или решиться на что-то. Насмотрится так в древности какой-нибудь князь на таком месте, да и лезет потом вперед смердов в бой супротив супостата за родную, понимаешь ли, землю. И если выживет – велит церкву на таком месте поставить, чтобы выходя из нее, другие что-то подобное испытали. Я тогда подумал, что хотя и велел церковь восстановить, сам такого воодушевления все равно не испытаю.

– Для чего тогда восстанавливать?

Семен развел руками.

– Место все равно красивое, особенно если с реки смотреть. Увидел, что фрески почти все целые, да и решил: а пусть восстановят да домик поставят для священника, народ будет на службу на машинах ездить. Укрепили здание, крышу перекрыли, осталось епархии сюда только всякую утварь завезти.

– И что не вышло?

– Я-то думал, сюда какого-то старца определят, чтобы ради его авторитета на венчания народ ездил, на исповеди. А таковые уже все при деле, при своей пастве. В общем, хотела было епархия мой домик в монашеский скит превратить, да монахам я его дарить отказался. Пусть сами строят.

Церковь была невелика. Сложенная в давние годы, она даже не возносилась куполами над вершинами сосен, хотя и была видна с реки. Стены из красного кирпича местами имели наружные трещины, недавно заделанные и искусно замаскированные. В нескольких местах к стенам были сделаны укрепляющие боковые кладки кирпича. Сколько она простояла без человеческого присмотра, было понять очень трудно, во всяком случае, благодаря уцелевшей железной крыше сохранилась она неплохо. Крыша была перекрыта, но каким-то темным металлом, что создавало впечатление ее старинности. Тяжелые железные двери были заперты старинным железным винтовым замком.

Внутри храма практически ничего не было: ни икон, ни алтаря. Но зато чуть притушенный и рассеянный сосновыми вершинами солнечный свет лился сквозь зарешетчатые окна на стены, сохранившие фрески с ликами и фигурами святых, парящих в посеревшей голубизне. Казалось, все запечатленное на фресках движение нацелено на то, чтобы очнуться и быть готовым внять истину, – фигуры и лики замерли в отчаянной напряженности последних сомнений за секунду перед всепроясняющим словом грядущего Спасителя. Миг – и все будут удивлены простотой и отчаянностью откровения этого слова…

А внизу под склоном холма, на котором стояла церквушка, блестела за стволами сосен река, к которой спускалась пыльная тропинка. Указывая на реку, Семен сказал:

– Это место примечательно тем, что до него просто добраться. Но не по дороге, а по реке. Садишься в катер – и ты вроде бы уже не проситель, который сюда специально на машине маялся ехал, а так, ненароком заглянувший отдыхающий, который случайно и нежданно для себя решил заглянуть, ничего не зная и ничего не выпрашивая. Это уже совсем другое дело…

Семен постоял вдвоем с молчащим Игорем под пологом чуть колышущихся от ветра сосновых ветвей. «Как странно, – промелькнула в его голове мысль, – я даже не говорю с ним ни о чем. А кажется: погуляй я так с ним молча среди сосен, глядя на блеск воды внизу, и то, что я хочу услышать, само станет ясным для меня без всяких слов».

Семен немного смутился и решил уехать, отложив эту прогулку хотя бы на месяц. Подумал, что, наверное, тогда он и услышит о том, во что он способен верить, кроме собственной исключительности. На прощание сказал:

– Простите, но я объявляю вас современным Мессией. Превращайте воду, которая сейчас к вам потечет, в вино.

Глава 4

И вот «вода» потекла. Спустя пару дней после отъезда Семена к домику как бы нехотя поднялся от реки утомленный то ли подъемом, то ли своим колебанием перед принятием решения побывать здесь плотный немолодой мужчина с лицом, на котором застыло выражение добродушно-снисходительного ехидства. Мужчина остановился, окинул медленным взглядом строения, перевел взгляд на созерцание заречных далей и сосен.

Когда Игорь подошел к нему, тот с хитроватой ухмылкой спросил:

– Так вы и есть тот, в ком Дух сошел и пребывает?

Игорь улыбнулся:

– А вы и есть тот, кому надо поговорить не менее чем с Духом, люди уже не интересны?

– Люди? Нет, не интересны…

Некоторое время Игорь простоял тоже молча, разглядывая даль вместе с первым гостем этого места.

– В таких случаях иногда рассказывают старую притчу про клоуна, которому врач советует для спасения от тоски сходить в цирк и посмотреть на самого себя… – произнес он.

– А зачем – что, клоун сам не знает, как играет свою роль?

– Из зала можно будет увидеть, что исполнение этой роли пробуждает в зрителях, – чуть улыбнулся Игорь.

Первый из тех, кто пришел искать непонятно чего к живущему около одинокой церквушки человеку, про которого ему тихонько шепнули нечто очень странное, наконец, рассмеялся. Напряжение спало с него – ладно, подумал он, не будем приставать с расспросами. Я пришел сюда – меня встретили, пусть же мне явят то, чем смогли впечатлить другого человека.

Они снова помолчали какое-то время, вместе с легкой улыбкой глядя в даль.

– Бывает, что и роль злодея заставляет зрителей быть добрее друг к другу, а роль клоуна – наоборот, – произнес Игорь.

– Пусть вы не из поклонников моего жанра, но я как-то не мечтал услышать еще одно мнение о нем, когда сюда поднимался, – устало и разочарованно произнес гость.

Только тут Игорь понял, что человек, стоящий перед ним, давно знаком ему с экрана телевизора. Перед ним стоял тот, чье лицо знакомо миллионам, а он только сейчас узнал его. Странно, снова удивился он своему дару – я не узнал такое известное лицо, а уже сами собой у меня возникают слова, которые именно его и задевают. Он вспомнил прочитанную мельком в какой-то книге китайскую притчу о том, что истинно великий знаток лошадей находит из сотни тысяч лучшего коня, но не запоминает даже, какой масти этот конь. Мораль тут преподносилась в том, что только научившись не обращать внимания и не запоминать внешние мелочи, увидишь внутреннюю суть.

– Вы мечтали узнать, кто же там – под маской, – сказал он. – На этот вопрос вы не можете ответить с детского сада.

***

… Первый запомнившийся на всю жизнь восторг этот человек испытал, когда воспитательница детского сада вручила ему во время новогоднего праздника цветастую картонную маску кролика. Он напялил ее, глянул на мир сквозь прорези заячьих глаз. Мир стал каким-то другим: усеченным, отстраненным от тебя маской восторженно улыбающегося по любому поводу грызуна. Казалось, окружающая жизнь открылась в каком-то одном узко-горизонтальном разрезе. Стоптанные тапочки, заштопанные и протертые штанишки и юбочки, а также потрескавшаяся штукатурка на сером потолке не умещались в эту доступную взгляду полосу. В ней были только кружащиеся в хороводе вокруг елки маски и девчоночьи бантики… Звучала музыка: потерявшая в недавнюю войну сыновей воспитательница, полузакрыв глаза, набирала знакомые ребятишкам мелодии на рояле.

Когда все дети, покружившись с песенкой вокруг елки, занялись нехитрыми играми с перебеганием от стула к стулу, он словно ненарочно пихнул недавно чем-то насолившего ему мальчишку. Когда тот падал, он задрал маску вверх, чтобы все видели, что он не видит ничего под ногами, и шагнул рядом с павшим так, чтобы нога попала примерно на то место, где должна была быть хлопнувшая об пол ладонь того мальчишки. Под ногой что-то неясно перекатилось с легким шмяканьем, и уже за спиной веселого кролика раздался охающий вой со всхлипами.

Воспитательница, осадив его на бегу, сдернула с него маску, всмотрелась в его лицо. Но оно было по-детски наполнено восторженным стремлением куда-то бежать, что-то делать. Взгляд был широко распахнут и полон желания с удивлением ухватить что-то на лету и мчаться дальше. Она развернула его к ревущему мальчишке, руку которого заматывала смоченным в холодной воде полотенцем другая женщина. После недолгой словесной проработки заревел и второй мальчишка. Но только женщины решили успокоить и отдали ему обратно маску, он сразу напялил ее и хитро-торжествующе улыбнулся под ней, ощутив во рту солоноватый вкус текших по щекам слез.

Маска стала его любимой игрушкой, впрочем, то время не отличалось обилием детских развлечений. Он одевал маску, подкрадывался к какой-нибудь девчонке, дергал ее за тощую косичку. Она оборачивалась и вспыхнувшим негодованием и обидой своей упиралась с картонную мордочку вечно улыбающегося кролика. Лицо ее тут же менялось: нельзя же изображать свои чувства намертво застывшей в улыбке маске! Девчонка сдергивала маску и порой расхохатывалась: под маской была тоже замершая гримаса с бестолково-удивленным заведенным к потолку взглядом и округло распахнутым ртом. В другой раз ее ждала диковато растянутая до ушей улыбка с подобранной под верхние зубы нижней губой и вперившиеся в нее выкатывающиеся из орбит глаза. В другой – страдальчески искривленный вниз, словно пасть акулы, рот и в безнадежной горести потухающий взгляд.

Сколько масок можно суметь надеть на себя, научившись носить хотя бы одну! Накинув ее на лицо, он мог, никого не стесняясь, упражняться в сотворении самых немыслимых физиономий, а мог просто скривить лицо в гримасе, копирующей выражение маски. Ему ужасно нравилось ходить с этой гримасой балбесно улыбающегося кролика на лице. Гримаса словно определяла его поведение – он делал восторженно-неловкие движения и принимал такие же позы, чем немало смешил своих одногруппников и даже вызывал сдержанные улыбки у взрослых.

Но однажды девчонка, к которой он подкрался и дернул за косичку, круто развернувшись, содрала с него маску, швырнула ее на пол и вскочив на край маски одной тоненькой ножкой, наотмашь шаркнула по маске второй так, что маска сразу разлетелась на две части. Половина кроличьей рожицы с одним глазом и ухом и половиной дурацкой улыбки, покружившись в воздухе, легла на пол в паре метров. Девчонка повернула свое надутое злобой лицо со сморщенными губами в сторону своего обидчика и… расхохоталась. Мальчишка стоял, поджав к груди руки с опущенными вниз ладонями и смотрел на отлетевший кусок маски с грустью и отчаянием в глазах, но при этом забыв убрать с лица гримасу веселого кролика.

Новую маску для игр ему не выдали, как он ни выклянчивал. Зато через несколько дней пристально приглядывающаяся к нему вторая воспитательница вдруг произнесла, назвав его по имени:

– Ты что это, малыш, по маске так скучаешь или забыл, что ее больше нет? Иди-ка, я тебя к зеркалу подведу.

Взглянув в зеркало, ребенок удивился: он, и правда, словно забыл, что на лицо уже не одета маска – выражение детской физиономии копировало веселую и глупую рожицу смеющегося над какой-то глупостью кролика. Он на всю жизнь запомнил тот свой детский испуг – подумалось: а вдруг маска навсегда оставила какой-то волшебный отпечаток, и он теперь всегда будет ходить с чуть вытаращенными и одновременно прищуренными глазенками, вскинутыми вверх бровями и уголками губ. Однако через секунду он тут же скорчил новую рожицу, и воспитательница отвернулась, погрозила ему вслепую пальцем и, развернув его, легонько пихнула к другим детям, всхлипнув дрогнувшим голосом: «Иди уже, только не делай больше так».

Впрочем, все это смутным воспоминанием проносилось иногда в его голове, когда он и сам, глянув в зеркало, замечал на своем лице следы той маски. Но видел он их уже с довольством: этот образ вросся в него и помогал жить на легком дыхании, обходя все ухабы и острые углы на дороге взросления. В школе он умел всегда уклониться от драки – даже если его уже приподнимал взъерошенный противник, и с рубашки с треском отлетали пуговицы, он всегда умел с непроницаемым видом веселого кролика увести разговор в сторону каких-то смешных глупостей. Противник понемногу терял свой пыл и удалялся: смешливость того мальчишки (потом юноши, потом мужчины) никогда не была зубастой. Наоборот, она всегда заставляла забыть, о том, что в мире существуют какие-то проблемы, вечно надо делать какой-то выбор…

И только однажды в его голове пронеслось: каким бы он был, не будь этого вечного пристрастия носить на лице маску потешного удивления всякими забавными глупостями? Каково должно быть настоящее выражение его лица? Он попытался изобразить его перед зеркалом, но получались какие-то гримасы. Он плюнул и больше не задумывался об этом.

Открытым в себе талантом он в студенческую пору стал пробивать себе дорогу на сцену. Иного пути себе он не представлял: в серой бытовой и производственной жизни, где от усталости не хочется смеяться над глупостями, его лицо, наверное, самому ему скоро опротивеет. Да и в морду бить противника придется, когда в очередной раз схватят за грудки. Да и от мучительных моментов выбора не уйти, в которые придется копаться и думать: кто же все-таки там, под этой личиной?

И когда ему удалось «зацепиться на сцене», он вздохнул с огромным облегчением труса: жизнь вошла в спокойную колею, где не надо ничего выбирать и ни над чем ломать голову, знай корми своим искусством зрителей. Он глянул на отражавшиеся в зеркале черты безумно довольного жизнью кролика и сказал себе: «Все, так и живи теперь». Но почему-то добавил: «Трус…»

Жизнь на сцене закружила и заставила считать себя незаурядным талантом. И воспоминание это стерлось в круговерти и укололо только дважды. Первый раз – когда жена, проводя рукой по его шее, легонько шлепнула его по щеке и сказала:

– Эх ты, мой кролик, весе-елый…

– Больше не говори так, никогда, – он отстранил ее и отвернулся.

– Ну, сразу и лицо надо такое делать невиданное, совсем не для мастера смешливого жанра, – проворчала ущемленная в лучших порывах супруга. Он рванулся к зеркалу взглянуть на это невиданное и, наверное, какое-то настоящее лицо свое, но опять увидел очертания маски…

И второй раз – когда ему довелось поговорить со старым мастером того самого жанра, в котором подвизался и он сам. Мастер был не просто стар – он старел буквально на глазах, долгий энергетический запал, горевший бенгальским огнем в нем много лет, еще вспыхивал искрами понимающих глаз, но их насмешливость была все более грустной. Словно кто-то всевышний, пославший промыслом своим ветхость и болезни, в то же время участливо открыл свою мудрость со словами: «Успокойся – пора…»

Веселый Кролик, никогда никому не говоривший, что он так себя наименовывает, много раз смотрел выступления мастера. Вот мастер выходит на сцену под крохотной закрывающей совсем небольшую часть лица маской и сразу зал хохочет над гениальным воспроизведением манер попавшего под сарказм персонажа. Даже не над персонажем, нет – над тем убогоньким, что есть в каждом из зрителей в какой-то мере. Минута – и мастер срывает резким движением назад маску, взъерошив лохмы черных волос, и на несколько секунд замирает с широкой улыбкой и восторженно-благодарным за понимание взором. И после его выступлений люди из зала тоже идут с каким-то более легким взглядом, словно маэстро помог им чуть поскрести с себя бытовой налет того самого гаденького… А вот на выступлениях Веселого Кролика люди тоже смеются, но из зала выходят с пустыми лицами…

Мастер побеседовал с ним на редкость уважительно, и пусть не сказал чего-то особого, все равно отнесся с усталым интересом: что ж, вот те, кто идет на смену, Бог дал их рассмотреть… И только в самом конце разговора, когда они учтиво прощались, мастер потянул его за рукав, и приблизив лицо к его уху, тихо сказал:

– А нельзя ли просьбу высказать нескромную?

– Конечно, что вы!

– Вы, молодой человек, не называйте меня своим учителем. Не нашлось мне учеников. А если кто себя и назовет таким, скажите, что он врет.

– Почему? – даже не успев обидеться, спросил собеседник.

– Очень уж просто одну маску всю жизнь носить и ею на хлеб зарабатывать. А ведь когда эта маска по жизни на лице, люди вроде и посмеялись, а привыкли к ней. Словно это смешно, конечно, но так и должно быть. А я… маски надеваю, но сам-то не ношу. Впрочем, простите старика.

Мастер умер, и Веселый Кролик стал часто рассуждать на публике, каким полезным учителем тот был для него.

Шли годы. В сумбуре, сквозь который проступал облик новой страны, в которой вместо капитального ремонта было сделано капитальное перераспределение денег, мастерство Кролика оказалось весьма востребованным. Текли дни и деньги, и новый признанный мастер порой с удивлением пытался себе представить: да как бы было возможным теперь, в новое время, само существование того, кого он называет своим учителем? Скорее всего, он был бы угрюмым стареющим раньше времени человечком с невостребованным талантом…

Кроме работы на телевидении, он жутко любил бывать на закрытых вечеринках богатейших людей страны – почему-то ему казалось, что здесь он как самый опытный из носителей масок может легко видеть сквозь все окружающие его лица. Но вот на одной из закрытых вечеринок, где он был высокооплачиваемым ведущим, уже перед самым его уходом его мягко взял за руку и отвел в сторонку один из гостей. Кролик даже удивился – разве избранные этой страны, получившие миллиардные состояния в годы первичного распределения ее собственности, могут сами заинтересоваться чем-то кроме того, что им могут предложить за деньги? Кролик вспомнил, что поймал себя на мысли, что этот богач как-то особо внимательно приглядывается к нему – неужели видит черты надвигающейся усталости?

Но разговор зашел сначала о каких-то глупостях, и лишь потом тот вдруг спросил:

– А вы знаете, отчего Андрей (он назвал фамилию известного в стране чиновника) сумел семейное счастье вдруг найти? Вы бы сейчас посмотрели на него – не узнали бы, человек совсем другой, словно не только с работы ушел, но и всю старую жизнь позабыл.

Маска Веселого Кролика выразила крайнюю восторженность ожидания момента, когда же раскроется тайна. Но говорящий, как будто забыв о своих словах, перевел разговор совсем в другое русло. Кролик понял, что надо выдержать необходимую паузу, чтобы новость была сообщена как бы совершенно случайно и ненавязчиво по его же просьбе, и через пару минут напомнил. В ответ увидел усмешку:

– Говорит, что встретил Мессию. Не больше, не меньше. Мессия оседлый, не странствующий, добраться до его домика, говорят, удобнее всего по воде. Садитесь в катер и…

И вот Веселый Кролик только что проговорил около часа, гуляя между сосен, с этим странным молодым, как и полагается Мессии, человеком. И вот уже, наверное, пора расставаться и задать последний вопрос:

– И что же вы тогда сказали такое Андрею?

– То же, что говорю и вам…

***

После того, как первый посетивший их домик над рекой спустился вниз к своему катеру, Игорь долго сидел на том месте, глядя ему вслед на поблескивающие среди сосен искры вечернего света, отскочившие от дрожания льющейся воды. Наконец, к нему вышел Антон. Ничего не говоря о персоне быстро узнанного им гостя, он спросил:

– И что, теперь он посыплет голову пеплом и удалится в глушь лесную искать гармонии бытия?

– Нет.

– Он подвергнет конкретному анализу все составляющие своей жалкой биографии?

– Нет.

– Он подойдет к зеркалу и увидит в нем нового человека?

– Да. Но не сразу. Сначала он представит себя зрителем в цирке, который пришел посмеяться над известным клоуном, а ни чего смешного в нем он не видит. И в нем проснется отчаяние.

– Ну, что глаголет на ухо отчаяние, понятно: все пропало, жизнь была напрасна…

– Ты путаешь с унынием. Уныние считается грехом, потому что ничего не созидает и только лишает тебя сил. А отчаяние – это борьба за ускользающую надежду. Оно дает силы на самые смелые поступки.

Переварив за кружкой чая в домике полученный материал, Антон не спеша с торжествующим видом набрал на ноутбуке несколько фраз для пополнения в Интернете повествования о пришествии нового мессии. О как я могу – красиво и все по жизни и на высокой поэтической ноте! – прошептал он.

И пришел к Светлому человек, всю жизнь выставлявший себя перед людьми и, уставший видеть тех, кто повседневно ищет в нем пищу для смеха и забытья. Пришел, ибо начал чувствовать старость и отягощающие ее вопросы. Чем теперь питать свою душу – она устала от одной и той же пищи, которая дает уже не силы, а усталость? Куда теперь направить свой взгляд, устав видеть во всех лицах одно и то же?

– Что есть старость? – ответил ему Светлый,– Одним она дает мудрость простака: человек начинает видеть в минутном – вечное, в сложном – простое, в простом – сложное, в явном – тайное. Дает им дар умиляться тому, что они еще вчера и не замечали. Другим старость дает только усталость. Ведь если ты не чувствуешь голода, рано или поздно тебе приестся любая еда. А голод заставляет по-новому почувствовать вкус даже знакомой еды.