Смерть на Кикладах. Сборник детективов №3

Смолев последовал за ним, его познаний в греческом хватило, чтобы понять, о чем сказал помощник. Они поднялись в рубку. Переговорив с помощником, капитан отправил его на нос баркаса.

– Ну, что скажете, Василиос? – поинтересовался Алекс, внимательно наблюдая в бинокль за катером, что действительно дрейфовал метрах в ста от небольшого островка. – Ваше мнение?

– Налицо явный крен на правый борт, – встревоженно прогудел капитан, приняв бинокль от Алекса и рассматривая катер. – С таким креном сразу ясно – что-то не так! Наверняка, в трюме течь. Вон как его течением мотает. Ясно, что катер неуправляем! Людей на палубе нет, флага нет, надписи на бортах, похоже, тоже нет! Первый раз в наших водах такое вижу! Что делаем?

– Идем к катеру, – решил Смолев. – Я на него высажусь. Вы меня прикроете. «Большая Берта» с вами? Ну и отлично. Если там есть пострадавшие, окажем помощь!

– Ох, не нравится мне это все, – пробурчал капитан в бороду, берясь за штурвал и направляя баркас в сторону катера. – Мы как раз в том районе, где тело могло упасть в воду.

– Вот и проверим, что к чему, – кивнул Смолев, достав из кобуры свой «Herstal FN». – Вряд ли это просто совпадение…

Скорректировав курс, капитан закрепил штурвал, затем откинул кусок брезента и открыл крышку деревянного ящика.

Смолев увидел знакомый ему устрашающего вида дробовик сокрушительного четвертого калибра и коробки с патронами. «Большая Берта» была сделана по специальному заказу и в огневой мощи вряд ли уступила бы небольшой вертлюжной пушке, что раньше устанавливали на баркасах для защиты от пиратов. Смолев имел возможность увидеть этот дробовик в действии. Страшная вещь! Тогда он оглох почти на сутки.

Алекс пожал плечами: ничего другого все равно нет.

Он перегнулся через леер и в двух словах обрисовал Софье ситуацию. Та уже кратко перевела его слова англичанам. Джеймс удивленно и встревоженно присвистнул.

Через десять минут, когда капитан, заглушив заранее двигатель, подошел вплотную к таинственному катеру, а его помощник быстро и надежно закрепил швартовый конец, так, что и баркас, и катер теперь дрейфовали вместе, Смолев, держа пистолет в правой руке, ловко перескочил через борт катера и, осмотревшись, осторожно спустился в трюм. Все это время капитан стоял на мостике, держа наготове свой дробовик, и внимательно следил за происходящим.

Компания на корме, затаив дыхание, ждала его возвращения. Минуты тянулись, а Смолев все не появлялся. Наконец он вышел. Лицо его было непроницаемо. Все выдохнули с облегчением.

– Что там, дядя Саша? – встревоженно крикнула Соня по-русски. – Помощь кому-то нужна?

– Уже нет, – мрачно ответил Алекс. – Прости, Рыжая, мне срочно надо позвонить.

Пока Смолев набирал телефон Виктора Манна – главы Национального Бюро Интерпола, Джеймс Бэрроу, обращаясь ко всем одновременно и будто к каждому в отдельности, задумчиво произнес:

– Вот тебе и «морские суеверия» … Что же теперь будет?

Часть четвертая

Не существовало на свете силы, способной подчинить их помимо их собственного желания. Все они сохранили свободную волю, выбрав путь насилий и убийств. Противостоять им могла только смерть. Или здравый смысл.

Марио Пьюзо, «Крестный отец»

С юных лет Сальваторе Дженнаро усвоил простую истину: все люди делятся на волков и на овец. Волки живут свободной, вольной жизнью, чувствуют себя хозяевами и не подвластны ничьей воле, а овцы… Что с них взять! Их стригут и режут. Овцой Сальваторе быть не хотел, и тому были веские причины.

В Испанском квартале старого Неаполя, где он родился и вырос, это правило работало так же точно, как швейцарские часы, какие он частенько снимал с богатых зазевавшихся туристов и, не давая им опомниться, быстро убегал и бесследно терялся в муравейнике узких и грязных улочек, проворно пряча свою добычу на время в одной из десятков темных подворотен под образом Девы Марии в стеклянной раме, освещенном неровным светом лампадки – уж там-то искать точно не будут!

Испанский квартал старого Неаполя, или Квартиери Спаньоли, тянущийся вдоль улиц Виа Тринита дельи Спаньоли и Виа Толедо, получил свое название со времен Арагонского правления XV – XVI столетий, когда здесь стояли испанские гарнизоны.

В этой части Неаполя проживали низшие слои населения, люмпены и бродяги. Уже в те времена квартал славился обилием публичных домов и сомнительных заведений, пользовавшихся успехом среди солдат испанских гарнизонов, бывших регулярными завсегдатаями местных злачных мест – отсюда и название.

Знатные неаполитанцы и просто благоразумные гости города уже в те времена старались обходить квартал стороной, поскольку грабежи, насилие и убийства были тут обычным явлением. Даже королевские указы почти не имели здесь никакого действия, а лишь усугубляли социальный хаос.

Со времен средневековья к веку двадцатому в квартале внешне мало что изменилось: мрачноватые узкие щели между домами, которые и улицами-то назвать было сложно, часто заваленные грудами мусора, с полуразвалившимися лестницами и угрожающе низко свисающим из окон бельем, которое жители квартала по-прежнему вывешивают сушиться наружу – словно напоминание о его сомнительном средневековом прошлом.

Правда, многие современные туристы, стремившиеся узнать, что такое «настоящий Неаполь», видели все иначе: в их глазах Испанский квартал был привлекателен миниатюрными узкими улочками и живописными переулками, небольшими домиками и уютными кулинарными заведениями – итальянские семейные ресторанчики здесь на каждом шагу!

Но что взять с чокнутых туристов? Пусть выдумывают себе, что хотят! Сальваторе давно отнес этих беспечных толстосумов к «овцам», что, влекомые губительным любопытством, сами заходили на его территорию, где он охотился, и часто платили за свою неосмотрительность – то фотоаппаратом или дорогой видеокамерой, то золотыми часами, а то – и пухлым бумажником, набитым деньгами и кредитными картами. Часть денег Сальваторе брал себе, а все остальное нес своему другу Винченце: тот знал, куда пристроить и ценные вещи, и банковские карты.

Когда Сальваторе было всего семь лет, в Неаполе стояли американские войска. Он часто вспоминал те годы. Его отец и мать были честными тружениками – отец не раз подчеркивал это с гордостью. Что толку? Стены сырого полуподвала, где они жили, в промозглую зиму покрывала вонючая зеленая плесень, от которой было невозможно дышать.

Младшая сестренка Сальваторе, маленькая Анита, всегда тяжело болела зимой, надсадно кашляя в своей кроватке целыми днями. Ни на доктора, ни на дорогие лекарства у семьи Дженнаро тогда не было денег. Не было денег даже на молоко. В квартале царили бедность и нищета. Мать и отец вместе с сотнями других безработных обивали пороги благотворительных организаций и кабинетов местного муниципалитета, даже отстояли почти сутки в очереди в приемную к местному депутату, – но всем было плевать! Это Неаполь! Так говорили им. Здесь нищета и бедность были всегда, пожимали плечами государственные чиновники. Не можете содержать детей, не рожайте! Не вешайте свои проблемы на государство, ему и так тяжело – кризис!

Сальваторе запомнил на всю жизнь бледное, худенькое, заострившееся личико своей младшей сестренки, на котором ярко выделялись ее черные глаза, наполненные мукой и страданием. Он запомнил и мать: отчаявшись и подавляя глухие рыдания, она часами простаивала на коленях перед образом Девы Марии, моля ее о помощи. Почерневший от горя отец постоянно сидел, безвольно сложив натруженные руки и виновато опустив голову, за столом, застеленным убогой клеенкой, где стояли бутылка дешевой граппы и треснувший стакан. Сальваторе тогда был слишком мал, чтобы помочь родителям, но их муку и отчаяние он чувствовал всем сердцем.

В одну из таких дождливых зим его младшая сестренка умерла. Умерла тихо под утро. Мать уже не плакала: у нее больше не было слез.

Той зимой, возвращаясь с холодного кладбища домой, где едва ли было теплее, Сальваторе понял, что если он хочет выжить сам и помочь семье, он должен что-то предпринять.

Однажды зимним утром, дождавшись, когда дождь наконец стихнет и ненадолго выглянет солнце, он вышел из дома и пошел со своим другом Винченце к его дяде – Доменико Гуллотта.

Сальваторе робко стоял в своих мокрых рваных ботинках на пороге хорошо обставленной квартиры на третьем этаже, окна которой выходили на залитую солнечным светом площадь, боясь сделать шаг за порог – и так вон какая лужа с него натекла! Не выгнали бы взашей…

С кухни доносился аромат пасты и жареного мяса с томатным соусом, и, сглатывая голодную слюну, Сальваторе ждал, пока Винченце, зашедший в гостиную к дяде, объяснит тому суть его визита. Из кухни пахло так пронзительно, что Сальваторе, который не ел уже вторые сутки, почти терял сознание. Когда плотный краснолицый мужчина с черными усами на мясистом лице наконец открыл дверь гостиной, мальчик был уже близок к голодному обмороку.

Дон Доменико, внимательно присмотревшись к бледному, исхудалому лицу ребенка, покачал головой и зычно крикнул в сторону кухни: «Лаура, покорми детей! Бестолковая женщина, не видишь, они голодные!» и, наклонившись к Сальваторе, положил ему тяжелую руку на плечо и добавил: «О делах потом поговорим!»

С кухни прибежала раскрасневшаяся сестра дона Доменико, толстая итальянка с плоским и добрым лицом, всплеснула руками и, обняв Сальваторе за плечи, повела его на кухню, усадила и через мгновение, которое показалось тому вечностью, поставила перед ним огромную миску с дымящейся пастой, залитой томатным соусом с мясом, чесноком и базиликом. Скоро и его дружок Винченце составил ему компанию.

Винченце, бодро усаживаясь за стол рядом с Сальваторе, дрожащей рукой робко наматывающим спагетти на вилку, весело ему подмигнул и, улучив момент, когда добрая тетка Лаура отвернулась к своим булькавшим кастрюлям, прошептал: «Все в порядке! Дядя берет тебя на работу! Я за тебя поручился, будем работать вместе!»

Родителям Сальваторе ничего не сказал в тот день. Он пришел домой уставшим, отяжелевшим от обильной пищи, молча лег спать и проспал до самого утра.

Ему было всего десять лет, когда он уже знал достаточно английских слов, чтобы предложить солдатам американского гарнизона сигареты, наркотики или проституток, стоявших в соседней подворотне, выступая своего рода торговым агентом за небольшие комиссионные.

Иногда его друг Винченце приносил ему свертки, которые надо было спрятать. Один из свертков он развернул: холодным черным блеском сверкнул ему в лицо тяжелый пистолет. От него исходил резкий характерный запах пороха. Сальваторе аккуратно завернул его вновь и спрятал, как и просили. Через месяц Винченце забрал пистолет, передав Сальваторе двадцать долларов. Их хватило на продукты для всей семьи на целую неделю. Больше содержимым свертков он никогда не интересовался, пряча и храня их столько, сколько потребуется.

Скоро к ним с Винченце примкнули еще несколько мальчишек с их улицы. Они стали промышлять в магазинах: одни отвлекали продавцов, другие воровали помаду, чулки и дешевые духи. Эти товары они легко сбывали проституткам за полцены.

Деньги Сальваторе нес домой и, втайне от отца, отдавал матери. У него родились еще две сестренки, и семья нуждалась очень сильно. Отец в очередной раз потерял работу и теперь старался найти возможность подработать в доках грузового порта, уходя туда на рассвете и возвращаясь почти заполночь.

Мать, взяв деньги, молча и крепко прижимала Сальваторе к себе, тяжело вздыхала и целовала его в голову. Она ни разу не спросила его ни о чем. Благодаря этим небольшим деньгам в доме семьи Дженнаро теперь всегда была паста, иногда даже салями, да и младшим сестренкам перепадало на молоко, а то и на конфеты.

Дон Доменико хвалил его, называл «смышленым и ловким».

Еще через год Сальваторе поручили распространять билеты подпольной лотереи. Выручку и журналы с записями о продажах он приносил лично на квартиру дона Доменико раз в неделю. Полиция никогда не задерживала его, считая его слишком юным. Он научился писать и неплохо считать. Даже сложные числа Сальваторе легко складывал в уме и почти никогда не ошибался.

Видимо, дела с лотереей шли настолько хорошо, что однажды довольный дон Доменико лично вручил ему пухлый конверт, сказав: «Твоя доля за месяц, теперь будешь получать постоянно. А вообще, парень, тебе надо пойти учиться! Уж больно ты толков! Я подумаю об этом!» и, потрепав мальчика дружески по щеке, дон Доменико снова отправил его на кухню, где тетка Лаура пекла большую пиццу. Сальваторе спрятал конверт в карман. Нетерпеливо проглотив два куска пиццы и поблагодарив добрую женщину, он выскочил за дверь.

Прямо в подъезде, не отходя от двери дона Доменико, Сальваторе достал конверт и пересчитал деньги. Там была целая тысяча, и не лир, а долларов!

Он смотрел и не верил своим глазам. Это было больше, чем он заработал за весь прошлый год! Сальваторе спрятал эти деньги в конверт и понесся домой, к матери и сестрам. В тот же день они переехали в другую квартиру, что пустовала в доме – на самом верхнем этаже. Домовладелец, узнав, кто претендует на жилье, почему-то немедленно явился сам с ключом и лично отпер дверь синьоре Дженнаро, прибавив на ухо Сальваторе, что для друзей дона Доменико он готов сделать большую скидку, жаль, что они не обратились к нему раньше.

Отец, вернувшись из порта, где он снова безрезультатно прождал весь день в поисках работы, устало пытался что-то возражать, но мать посмотрела на мужа таким взглядом, что тот сразу сник и замолчал.

Мать побежала на рынок и, вернувшись, приготовила настоящий пир! Вся семья собралась за столом, синьора Дженнаро пригласила всех соседей, таких же нищих и обездоленных, как и они сами. И здесь впервые Сальваторе услышал слово «Каморра». Сидящие за столом соседи, искоса посматривая на парнишку, говорили вполголоса о Каморре, как о чем-то могущественном и таинственном.

Сальваторе ничего не знал о Каморре.

Винченце и его дядя никогда не произносили этого слова. Они говорили: «система». «Ты работаешь в системе, мальчик, – говорили ему. – Система о тебе позаботится, только работай!» А еще звучало: «семья Гуллотта».

Свою банду мальчишки называли «Отморозки». Скоро они контролировали уже несколько улиц Испанского квартала.

Когда Сальваторе исполнилось пятнадцать, дон Доменико Гуллотта стал поручать им более серьезные вещи: получать деньги с должников на тех улицах квартала, что контролировала банда. Это были владельцы маленьких кафе, семейных ресторанчиков, продуктовых лавок и прочие торговцы, которые и сами-то едва сводили концы с концами, но это не спасало их от рэкета. «Системе» платили все. Иногда это были денежные взносы, приуроченные к многочисленным религиозным праздникам: «подарок на Рождество», «подарок на Пасху» и прочее; иногда владельцу просто говорили, что и где он будет покупать для своего ресторана. А мало ли надо ресторану! Паста, томаты, мясо, специи, морепродукты, оливковое масло, салфетки, скатерти, полиэтиленовые пакеты для мусора, наконец! Если покупаешь у «системы», у тебя не будет проблем, говорили владельцу. И он ничего не мог поделать. У него была семья. «Система» жестоко расправлялась с теми, кто осмеливался пойти наперекор. Жестоко и показательно. Но этим занимались другие. Сальваторе говорил Винченце, а Винченце докладывал дяде о непокорных, и тот сам решал, кто и как о них должен «позаботиться».

Вздумавшего возражать «семье Гуллотта» лавочника Пьеро Вида застрелили из пистолета прямо у дверей его лавки средь бела дня, когда он стоял, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к витрине своей лавки.

Проезжавший мимо скутер остановился на мгновенье, и его водитель, молодой парень лет двадцати, выхватив пистолет, выпустил в голову лавочника целых три пули. Одну – пока тот стоял, и две, когда тело уже лежало на земле. Потом убийца дал по газам, и скутер бесследно исчез в соседних переулках. Жители квартала, еще мгновение назад стоявшие у лавки, моментально испарились, и улочка опустела задолго до приезда полиции.

На следующий день младший брат Пьеро – Марио Вида – сам принес деньги в конверте дону Доменико, дрожа и покрываясь липким потом, несмотря на прохладный день. Все, до последней лиры.

Он долго стоял на коленях у закрытой двери в квартиру дона с конвертом в руках, плача от страха за себя и за свою семью. Хорошо было известно, что «система» не щадила целые семьи. Старый кодекс каморры, когда дети и женщины были неприкосновенны, давно канул в небытие.

Лишь через час тяжелая дверь открылась, и Винченце, выйдя из квартиры дяди, забрал конверт у почти отчаявшегося лавочника. Племянник дона долго смотрел на Марио Вида сверху вниз с глубочайшим презрением, оттопырив нижнюю губу, потом протянул руку и двумя пальцами брезгливо взял конверт и вернулся в квартиру, захлопнув за собой дверь, не обращая внимания на рыдания и заискивающие слова благодарности у себя за спиной. Сам дон Доменико, разумеется, так и не снизошел до просителя.

Когда Сальваторе исполнилось шестнадцать лет, он уже был заметной фигурой в своем квартале. Все знали, что он один из главарей подростковой банды, имевшей право воровать во всем Неаполе, приближенный к одному из главарей каморры.

Настал день, когда клан дона Доменико – «семья Гуллотта» – перешел на торговлю наркотиками, как и многие другие кланы. Это было самое выгодное дело. По всему кварталу были разбросаны «пьяццы» – точки, где можно было купить кокаин, героин, гашиш, марихуану, – все, что угодно, только плати! Каждая «пьяцца» имела жесткую структуру управления: у нее был «хозяин», «наблюдатели», «охранники», «продавцы» и «курьеры». Доходы с одной «пьяццы» могли составлять двести-триста тысяч евро в месяц. В кратчайший срок «семья Гуллотта» буквально озолотилась.

Все жители знали, где продают наркотики. Наркоманы, купив наркотик, кололись здесь же, под ближайшим мостом, среди луж, разбросанных шприцев, груд мусора, консервных банок и полчищ крыс. Знала и полиция Неаполя. Регулярно она проводила рейды, захватывая то одну, то другую «пьяццу». Но наркодилеры каким-то чудом всегда успевали сбросить «товар» и вовремя покинуть притон, иногда за несколько минут до прихода полицейских. Система раннего оповещения на улочках Испанского квартала работала прекрасно. Как только в воздухе звучало кодовое имя «Тереза», передаваясь из уст в уста, с одной улицы на другую – это означало: полиция вошла в квартал и планирует облаву или захват очередной «пьяццы».

Именно в шестнадцать лет Сальваторе впервые попал в тюрьму всерьез и надолго. К тому моменту у него было всего несколько задержаний по пустякам, когда, сняв с мальчика показания, полиция его отпускала. Впрочем, он уже давно сам не промышлял воровством или грабежом туристов, это время прошло.

Дон Доменико выполнил обещание: он нанял для толкового парнишки несколько учителей из университета, и те второй год обучали его математике, правописанию, юриспруденции и другим наукам. В клане его обязанностью стало ведение учета по продажам наркотиков, с чем он справлялся блестяще. «Семья Гуллотта» готовила его к поступлению в университет.

Теперь он мог не выходить из дома неделями: сводки о продажах с различных «пьяцца» курьеры доставляли ему на дом в зашифрованном виде, как и его еженедельную зарплату в полторы тысячи евро.

Но однажды полицейские во время облавы остановили скутер, на котором сидел он и еще один каморристе по имени Антонио Малакарне. Обыскав скутер, полиция нашла несколько граммов героина. Владельцу скутера – Малакарне – грозил большой срок, за ним числилось немало дел, он уже имел три судимости. И, следуя неписаному правилу Каморры, Сальваторе добровольно взял вину на себя, заявив, что наркотик принадлежит ему, в надежде, что ему ничего не будет.

Он впервые просчитался.

Судья Бартоли дал ему пять лет тюрьмы.

После суда, когда рыдающую мать отец и сестры под руки уже вывели из зала, к Сальваторе подошел сам дон Доменико и пообещал, что все останется как прежде. Синьора Дженнаро станет получать половину его зарплаты, а другая половина будет перечисляться в «тюремную кассу», что обеспечит ему приличные условия содержания.

«Ты молодец, Сальваторе! – сказал тогда дон Доменико и снова потрепал его по щеке, как тогда в детстве. – Семья гордится тобой! Ни о чем не беспокойся! Мы вытащим тебя, как только сможем!»

Зайдя в свою одиночную камеру в тюрьме Поджориале, Сальваторе Дженнаро аккуратно разложил свои вещи, книги и учебники убрал в тумбочку, – учителя должны были приходить к нему и сюда раз в неделю, этого решения добился адвокат – поставил фотографии родителей и младших сестричек на полку, лег на кровать, которую для него специально застелили чистым бельем, сложил за головой руки и закрыл глаза. Будущее его совершенно не беспокоило.

Надзиратель, обходивший вечером блок, где сидели каморристы, заглянул в его камеру. Молодой парень безмятежно спал, и, судя по всему, видел хорошие сны, потому что во сне он улыбался.

Часть пятая

– Первое правило полицейского?

– Выпить кофе?

– Отработать все версии!

Доктор Кэл Лайтман, «Обмани меня»

– Ну что, Саша, друг мой дорогой, – произнес звучным басом спортивного вида загорелый крепыш, больше похожий на борца в вольном стиле, чем на генерала Интерпола, сбежавший по трапу яхты на пристань, – вот и снова свиделись! И как ты умудряешься находить улики даже в открытом море? Это или чутье, или удача! А может, и то, и другое? Ты просто везунчик!

Друзья крепко обнялись. Белоснежная красавица яхта, на бортах которой виднелась ярко-синяя надпись «Интерпол», пришвартовалась в марине Пароса за несколько минут до того, как Смолев, отправив Петроса и Соню в гостиницу, а семью Бэрроу на Антипарос – осматривать достопримечательности, наконец освободился и смог подойти в порт, чтобы встретиться со старым другом. Виктор Манн, узнав об обнаруженном катере, не смог усидеть в Афинах и через два с половиной часа, летя на всех парах, благодаря скорости служебной моторной яхты, тоже прибыл на Парос.

– Какое уж тут везение, – произнес Смолев хмуро. – Повезло, скажешь тоже! Как той корове, что сама себя забодала… Старый Никос в расстроенных чувствах, в себя прийти никак не может. Капитан «Афины», похоже, тоже не рад, что с нами связался. Катер он, конечно, сюда на буксире привел, но исключительно по моей просьбе. Сам бы, наверняка, плюнул и связываться не стал.

– Суеверный народ, что с них взять! – махнул рукой генерал Манн. – То, что катер вы привели, – большое дело сделали. Теперь следствие, авось, сдвинется с мертвой точки. Давай-ка пройдем во-он в ту таверну. Там у них отличные креветки на гриле. Всегда, когда на Паросе бываю, у них обедаю. Я пока к тебе несся, веришь, проголодался, как черт! Да и министр все нервы истрепал: за последние три часа позвонил дважды. Мол, «дело может иметь международный резонанс», видишь ли, «важно не уронить престиж греческих сил правопорядка». О чем они там раньше думали, когда этого «кадра» отпускали на Парос? Я их предупреждал… Ладно, пойдем в таверну, перекусим, а то аж живот подвело от голода. Заодно обсудим, что имеем и, как говорится, – «кто виноват?» и «что делать?» – ох уж мне эти вечные вопросы русской интеллигенции!..

Парос, в отличие от Наксоса, уже много лет заслуженно пользовался славой туристического рая на Кикладах. Множество таверн, магазинов, отличных отелей плотно заняли всю бухту Парикии – столицы острова.

Друзья медленно шли по набережной вдоль моря. Смолев любовался белоснежными домами в густых зарослях жасмина и развалинами старой византийской крепости на высоком холме. Но самой высокой точкой города была огромная христианская церковь в византийском стиле. Белоснежная, с ярко-голубыми ставнями многочисленных оконных проемов, прорубленных в мощной кирпичной кладке, двумя высокими колокольнями-звонницами и огромным круглым куполом с красной черепицей, она произвела на Алекса сильное впечатление.

– Красавица, что тут скажешь, – проследив за восхищенным взглядом друга, согласился Манн. – Ты же на Паросе впервые? Понимаю твое состояние. Здесь много церквей. Есть одна и вовсе уникальная. Настоящий шедевр! Считается старейшей в Греции христианской церковью. Кстати, она до сих пор действует, там идут службы. Сходи, внутри тоже есть на что посмотреть. И кладка, и фрески, и иконостас…

– Что это за церковь? – поинтересовался Алекс, не в силах оторвать взгляда от прекрасного древнего храма.

– «Экатонтапилиани» – это по-гречески. Ты же, вроде, учишь? – хитро прищурился Манн.

– Сто… сто дверей?

– Именно. «Церковь Богородицы стовратной». Или «Храм Панагии о ста вратах». Она единственная не белая, а сложена из разноцветного камня. И хоть старейший православный храм в Греции, между прочим, действующий до сих пор, заметь! Построен здесь Святой Еленой – матерью императора Константина в четвертом веке. Да, да, того самого! Храму, слава Богу, уже полторы тысячи лет, вот так-то! Да ты не туда смотришь, Саша! Во-он она, на том холме, чуть правее, видишь красный черепичный купол?