365. Сказки антарктических писателей

Да что там профсоюз! Я вот начал писать рассказ про Арсения Филипповича, так он и меня съел. Потому рассказ и остался незаконченным. И никто уж никогда не узнает, была ли в нём мораль.

Юстиниан Монета Младший. Хичкок. День семьдесят седьмой

В 1947-ом году известный режиссёр Альфред Хичкок, известный своей фантазией и проницательностью, снял известный художественный фильм под названием «Дело Парадайн». В фильме сём блистательный Грегори Пек не менее блистательно сыграл блистательного адвоката Энтони Кина, который влюбился в подозрительную барышню, подозрительным образом замешанную в подозрительном деле об убийстве ейного мужа при подозрительных обстоятельствах. Вот так. Однако Хичкок при всей своей проницательности не мог и представить, насколько сильно сей фильм подействует на молодого господина, об котором и пойдёт речь в моем рассказе.

– О, как же здорово быть юристом! Вот был бы у меня диплом… – подумал молодой господин, сидючи во мраке кинотеатра и жуя горелый кукуруз.

Подумал и подал документы в университет на юридический факультет, где ему по истечении пяти лет был вручен диплом. Но не грел диплом сердце молодого человека, ибо превратился наш герой в дипломированного юриста, и нечего ему стало больше хотеть.

– О, как же здорово быть торгашом! Вот были бы у меня капиталы и нефтяные каналы! – замечтался дипломированный юрист и стал вкалывать, что твой крот, покуда не нажил барыш. Но не грел барыш сердце, ибо на сей барыш можно было купить всё, и нечего стало больше хотеть.

– О, как же здорово быть писателем! Был бы у меня печатный станок, пишущий машинок, пистельский очок и культурный багажок! – подумал торгаш, купил станок, машину и очки и принялся читать всё подряд. Он перечитал собрание сочинений Любомудрова, антологию философских трактатов Правдомыслова и томик притчей сказочника Угадаева. Его даже прозвали энциклопедическим ходоком. Но не грели знания сердце, ибо постиг господин все тонкости словесные, а об чём писать не знал. Об чём писать, ежели обо всём уже давно написано.

– О, как же здорово быть музыкантом! Был бы у меня варган, орган и барабан! – подумал ходок и скупил всевозможные гудели, пыхтели и шумихи ручной работы великих итальянских мастеров. Но не грели сердце сии гудели, ибо никак не мог сложить господин из них пьеску.

– О, как же здорово быть художником! Были бы у меня мольберты, палитры, холсты, холодильники пусты и одежда в лоскуты! – подумал музыкант и обменял имущество на мольберт и краски. Но не грел сердце пыльный мольберт и не пахли потрескавшиеся краски, ибо не видел господин вокруг столь дивных красот, кои непременно хотелось бы изобразить.

– О, как же здорово быть отшельником, посвящая жизнь очищению от скверны бытия! – подумал художник, но только собрал вещи, дабы уехать в Китай, как пришёл к нему небесный монтажник и рассказал историю о старом маразматике, недавно вернувшемся из Китая.

Загрустил художник и решил уйти в сторожа. Впрочем, сие ему тоже не удалось, ибо последняя вакансия была занята полоумным милиционером. Тогда художник устроился киномехаником в местный кинотеатр, дабы крутить гениальный фильм гениального Альфреда Хичкока о гениальном адвокате Энтони Кине, коего сыграл не менее гениальный актёр Грегори Пек, царство ему небесное…

Ходжа Землероев. Проблемы. День семьдесят восьмой

Один сталевар, член профсоюза и ударник труда, сильно раздосадованный поведением начальства, которое на три месяца задержало зарплату, влез на дерево возле управления заводом и отказался с него слезать.

– Не слезу! – говорит. – До тех пор не слезу, покуда не выдадут мне кровные гульдены, квартиру о четырёх комнатах, годовую подписку на журнал «Технология силикатных и тугоплавких неметаллических материалов» и розовый кадиллак для моей старой мамы.

Вокруг толпа собралась невероятная: милиционеры с дубинками, врачи с носилками, пожарные с сифонами да психиатры с мегафонами. Орут-кричат, сталевару слезать велят. Сталевар слезать не собирается. Как решили сию проблему? А вот как!

Проходил мимо начальник важный, злющий страшно. Увидал на дереве сталевара и приказал своим секретарям уволить сталевара, в результате чего последний слез с дерева и убежал домой, чернея от стыда.

Один человек ощутил одиночество индивидуума в современном мегаполисе, сходил в цветочный магазин и купил горшок с цветком. Купил, а полить забыл – цветок и высох. Тогда человек вернулся в цветочный магазин, купил кактус, стал поливать его ежечасно – кактус сгнил. Как человек решил сию проблему? Он повыдергивал сухие цветы и гнилые кактусы и стал дружить с горшками, которые не гниют и не сохнут, сколько их ни поливай.

Когда-то очень давно слышал анекдот про человека, который приходил в храм и молил бога об том, чтобы тот позволил ему выиграть в лотерею автомобиль. Каждый день бился лбом об амвон и молил-молил-молил. Всех утомил. И жрецов и ангелов с небесов. Обратились ангелы к богу с просьбой помочь бедолаге. А бог им отвечает, что человек этот его самого порядком достал, и помочь бы рад, да не может, потому как дуралей даже лотерейного билета до сих пор не купил.

Мораль бесстыже проста: ежели есмь проблема, то проблема сия – не проблема, но задача, и надобно эту проблему решать. И ежели нерешаема, то сие – не проблема, а обстоятельство. Тут уж ничего другого не останется, как лечь на топчан и храпом сотрясать стены.

Юстиниан Монета Старший. Продолжение продолжений. День семьдесят девятый

Ещё одну, да? Последнюю. Честно.

Один господин жил на помойке, вонял отходами и плакал.

– Как же я вонюч! Как же я смердюч! Вот жил бы на острове Пасхи, были б не жизни, а сказки.

Налетел откуда ни возьмись ураган – и унёс господина на необитаемый тропический остров. Умылся господин в океане, скушал финик, поиграл с обезьяной, почесал пузо и разлёгся под пальмой. На следующий день господин вновь купался в океане, кушал финики, играл с обезьяной, чесал пузо и валялся под пальмой. Через неделю ему сие однообразие проело плешь так, что он забыл лечь под пальму и получил солнечный удар.

– Как же мне душ-ш-шно! Как же мне скуш-ш-шно! – взвыл господин, пнув обезьяну. – Вот жил бы в Антарктике, и ничто б меня не парило!

Налетел вдруг ураган – и унёс господина на Северный полюс. Построил господин снежный дом, поужинал толчёным китовым усцом, закусил тюленьим жирком и лёг спать. На утро же замёрз он собакой, чуть не околел.

– Ох, колотун! Ох, морозун! – стал ныть господин – Вот жил на помойке, горя не знал, пусть и неумытый, зато всегда тёплый и сытый.

Тут ветер разозлился и зашвырнул господина обратно на помойку. Обрадовался господин, ибо все мусоры, грязи и дряни показались такими родными, что зарылся он в них по уши, аки порося, и уснул. И приснился ему сон об том, как ассирийская царица Шаммурамат собирает в саду висячем виноград.

Мерседес Улитка. Докторы и доктора. День восьмидесятый

У одной бабушки по осени начались хвори, из носу потекло, а в горле завёлся перш. Записалась бабушка на приём к отоларингологу, сидит-посидит, очереди ждёт. Отоларинголог в это самое время был занят тем, что пытался извлечь маятник, застрявший в ухе у часовых дел мастера. Как же он маялся! И щипцами лез, и пинцетами, и ланцетами – никак! Хотел пальцами достать – сломал пальцы. И пошёл к хирургу.

Хирург хотел осмотреть пальцы, но повредил оными собственный глаз и пошёл к окулисту. Окулист хотел закапать глаз каплями, но лизнул пипетку, отравился и пошёл к токсикологу. Токсиколог так распереживался, аж сердце прихватило, и пошёл он к кардиологу. Кардиолог патологий не обнаружил, но хотел шандарахнуть дефибриллятором для профилактики, но его самого ударило током и он впал в кому. Отвезли его к реаниматологу. Реаниматолог разнервничался и пошёл в аптеку за таблетками. Но в аптеке никого не оказалось, лишь на окошке висела табличка с надписью «Ушла к отоларингологу».

Реаниматолог вернулся в кабинет, подсунул кардиологу нашатырь и сказал:

– Увы.

Кардиолог вышел из комы, вернулся в кабинет и сказал токсикологу:

– Увы.

Токсиколог выпил валерьянки, вернулся в кабинет и сказал окулисту:

– Увы.

Окулист проглотил активированный уголь, вернулся в кабинет и сказал хирургу:

– Увы.

Хирург поморгал, помигал, вернулся в кабинет и сказал отларингологу:

– Увы.

Отоларинголог взял эспандер, вернулся в кабинет и сказал часовых дел мастеру:

– Увы.

Часовщик с маятником в ухе вышел из кабинета и сказал бабушке:

– Увы.

Бабушка хотела было вернуться в аптеку, но наступил обеденный перерыв и пошла она в больничный парк кормить хлебушком голубей.

Симбир Жернов. Охотник. День восемьдесят первый

Родился однажды на свете самый обыкновенный человек. Родился и вырос. Вырос и начал учиться. Выучился и стал работать. Заработал денег – купил дом. Купил дом – завёл в доме мебель, холодильник, плиту, стиральную машину, сантехнику, жену, детей. Завёл он всё это и стал жить. Но не жилось отчего-то самому обыкновенному человеку, потому что у самого обыкновенного человека была мечта – стать охотником. Решил он выписать журнал об охоте, книжки всякие про зверьё купить и тетрадку для дневника охотничьего.

Собрался было в книжный, да жена из кухни кричит:

– Креста на тебе нет! Ты бы сначала детей спать уложил! Сколько можно над нами издеваться?

Вздохнул обыкновенный человек и отправился в детскую комнату, где, присев рядом с кроваткой, запел:

Баю-баюшки, баюНе ложися на краю.Если прибежит газель,То получит в лоб шрапнель.

Грудники засыпали в кроватке, а обыкновенный человек прислушивался к ночным шорохам. И слышались ему в ночи: стук сердца в груди гепарда, летящего над саванной, и шелест ушей африканского слона.

Пришли как-то раз к обыкновенному человеку обыкновенные друзья. И позвали друзья его на пикничок-шашлычок в загородный лесок. Собрался он, стало быть, в лесок, да жена из кухни кричит:

– Что за наказанье такое! Нажрёшься! Сходи-ка лучше в гастроном – детям еды принеси.

Вздохнул обыкновенный человек и отправился в гастроном за едой. И мечталось обыкновенному человеку по пути в гастроном, что вернётся он домой, а в доме камин чадит. А над камином ружьё висит, а над ружьём – голова вепря скалозубого. Представил, как скинет подле огня сырые болотные сапоги, а сам развалится перед камином в кресле-качалке, закурит трубку и расскажет детям об том, как едва не был съеден свирепым гризли.

Но выросли дети, выучились, пошли работать, завели дома, детей, холодильники. И решил тогда обыкновенный человек купить себе камуфляж, коньячный фляж, рюкзак, ножик-тесак, ружья и флажки, приманки да манки. Собрался, стало быть, в охотничий магазин, да жена кричит из кухни:

– Куда тебя несёт, старый пень?! Ты о детях подумал?! Им ещё жить и жить. Сходи-ка лучше в банк – пенсию на книжку положи.

Вздохнул обыкновенный человек и отправился в банк. Только по дороге прихватило сердце, инфаркты с инсультами сшибли с ног на тротуар и сомкнули веки его навечно. А вокруг люд столпился. Что делать? Надобно хоронить.

Явились тогда жёны, дети, мебель, холодильники, плиты, стиральные машины и вся сантехника, отнесли обыкновенного человека на кладбище, зарыли в землю и давай оплакивать. Но никто из них и подумать не мог, что где-то невообразимо далеко, за пределами их обыкновенного мира, спит в высокой траве охотник…

И откроет он глаза.

И увидит он гепарда, летящего над саванной.

И увидит он африканского слона, трубным зовом встречающего рассветное солнце.

Вилен Горазд. Случайности. День восемьдесят второй

Один славный комбайнёр, удостоенный всевозможных титулов и званий, орденов и медалей, поехал в областной центр получать грамоту, а, вернувшись, увидел, что ржаное поле, обещавшее дать рекордный урожай, одолел паразит.

Завёл комбайнёр могучий комбайн, да и поехал собирать уцелевшее. Но паразит был хитёр: залез он в нутро гигантской машины и заразил нутро своими выделениями. Закашлял могучий комбайн, задымился, встал поперёк гряды, признаками жизни ни на какие действия не реагирует.

Махнул рукой комбайнёр, закрылся в доме и запил. И больше в его жизни не произошло ничего, о чём стоило бы рассказать.

Один славный астрофизик гордился своим астрофизически структурированным умом. Говорил даже, что организм его на семьдесят процентов состоит из мозгов, а на остальные тридцать процентов приходятся нервные волокна, которые мозговые отделы объединяют.

Проснулся однажды астрофизик и обнаружил, что всё вокруг, буквально всё, стало полиэтиленовым: и мебель в квартире полиэтиленовая, и свет солнечный из полиэтилена, и полиэтиленовая вода из полиэтиленового крана, и полиэтиленовые дети заглядывают в полиэтиленовые окна.

Страшно стало астрофизику. Вышел он на полиэтиленовую улицу и начал искать ответ. Но ответы, которые он находил, были сплошь из полиэтилена, который плавился и сжимался, сгорая в огне безупречной логики астрофизического ума.

А между тем ум разрастался от скопища нерешённых задач: рос вширь и вдоль, пока не стало ему тесно.

Тогда ум вышел на волю и сгинул в бардо, оставив после себя лишь кусок грязного полиэтилена, втоптанного в асфальт. И больше в жизни славного астрофизика не произошло ничего, о чём стоило бы рассказать.

Однажды Румпельштильцхен забыл своё имя.

И больше в его жизни не произошло ничего…

Епифан Призма. Меня здесь нет. День восемьдесят третий

Когда-то они увидели мир, и мир этот казался бескрайним океаном с берегами, которых не существовало.

Когда-то они чертили мелом на доске первые слова, и слова эти были просты и понятны, как мартовский паводок.

Когда-то они гуляли по сумрачным аллеям, держась за руки, и неумолимое будущее искрилось из-под двери.

Когда-то они смотрели на солнце сквозь полупрозрачную листву.

Когда-то они стояли на железнодорожной платформе в ожидании поездов, следующих по всем направлениям.

Когда-то они верили в то, что можно изменить время, не зная, что время никогда не меняется.

Когда-то.

Теперь они верят в то, что на улицах, по которым они добираются до дома, не будет пробок.

Теперь они носят солнцезащитные очки.

Теперь они едут в метро, заштриховывая клетки в японском кроссворде, словно дни собственной жизни в календаре.

Здесь каждое утро просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Утренний чай. Черно-белая смурь. Небо такое же серое. Оно теперь всегда серое, серое безоблачное небо и серое солнце.

Впрочем, они никогда и не смотрят в небо. Они разговаривают, жалуются, смеются.

Ещё один день.

Ещё одно кино.

Ещё один человек.

Ещё один килограмм помидоров.

Ещё один ребёнок.

Ещё одна книга.

Ещё один футбольный матч.

Ещё один кроссворд.

Каждое утро они просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Но меня здесь нет.

Лукерья Потрачена. Подвалы. День восемьдесят четвёртый

Она любила солнце. Белое, как антиблошиный костюм. Чистое, как респиратор. Она спускалась в чумную сырость подвала, а старухи шептали ей вслед. Проклинали за отравленных котят. Самих котят старухи не брали – нечего заразу в дом тащить – подкармливали колбасными плёнками да требухой. И жалели.

Держа дуло распылителя наготове, она шлёпала по лужам с застоявшейся водой. Капельки ядов оседали на скользких, поросших грибами стенах. Но ни грибы, ни крысы, для которых были предназначены яды, не погибали в муках. Крысы даже питались отравой, слизывая со стен ядовитый конденсат. Они пришли в подвалы из неизвестного научно-исследовательского института за оврагом. Цветные, словно игрушки из детского магазина, крысы выглядели вполне безобидно, когда она приблизилась, чтобы получше рассмотреть их.

Крысы набросились на неё, ведомые неким древним заговором, который помнили только старухи у подъезда.

А может их привлёк аппетитный запах резины.

Мы об этом уже не узнаем.

Астрид Шептун. Червь. День восемьдесят пятый

Пошёл мужичок на рыбалку, а в доме оставил грудника. Грудник обрадовался и давай проказничать: то собаку на крюк повесит, то таракана съест, то петуху шею своротит, то кастрюлей козлу по рогам, хохоча, настучит.

Но наскучили груднику проказы и стал он шарить по углам. Нашарил в одном углу банку, которую отец забыл на рыбалку взять. Открыл банку, а в банке – червь! Извивается кольцами, багровой синевой блестит, сипит и в рот детский лезет. Заверещал со страху грудник, полез в люльку, а червь за ним – в люльку заполз и елозит. Грудник из люльки выпрыгнул, пополз к собаке.

– Собачка-собачка! – плачет грудник – Спаси меня от червя слизнявого!

Но мотает собака мордой, будто не признаёт.

Грудник к тараканам:

– Таракаши-таракашки, спасите меня от червя людоедского!

Но бегут от него тараканы в щель и усами оттуда шевелят.

Грудник к петуху:

– Петя-петушка, спаси меня от червя сосущего!

А у того – шея набекрень и глаз мёртвый в потолок.

Грудник к козлу:

– Козлик-козёлик, спаси меня от червя пиявошного!

Но козёл испугался, что опять кастрюлей в рог получит, прыгнул через окошко – и в лесок!

Завыл грудник протяжно, аки в трубу, так завыл, что стало слышно на озере, где отец водку с рыбаками пил. Прибежал отец в деревню, ворвался в дом и убил червя.

После случая сего мальчик исправился, не хулиганил больше, а когда вырос большим, стал дьяком.

Хо Сулавеси. Краб. День восемьдесят шестой

Жил да был в Японском море дальневосточный краб. Жил, значит, был, и завидовал всем представителям окружающей флоры и фауны. Завидовал полёту летучих рыб, завидовал округлостям скалистых глыб, завидовал зигзагам морского змея и таксонам Карла Линнея.

Так и жил, так и был дальневосточный краб, страдая от склонности к пожиранию трупов и прячась под камнями, пока однажды по этим камням кто-то не постучал.

Засуетился краб, заползал туда и сюда, постучал клешнями нервно и, наконец, спросил:

– Кто?

– Жак Ив Кусто! – забурлило пузырями снаружи.

Вылез краб из-под камней, чтобы попозировать перед фотокамерой великого путешественника. Завидовали ему потом многие, да недолго: через неделю выловил краба сахалинский рыбак – дядя Лёня по прозвищу Кит. Отнёс дядя Лёня ракообразное в ресторан, где его и скушали, причмокивая, охочие до японских харчей туристы.

Кушали, да палочками тыкали. Тыкали! Тыкали! Палочками! Этими куайдзы-шмуайдзы! Этими о-хаси-шмухаси! Этими manĝobastonetoj, итить!!! Прости Господи…

Арабелла Нефритова. Дракон. День восемьдесят седьмой

В далёкой вьетнамской деревушке жили два брата: Чо и То. Брат То считал себя братом умным, а брата Чо – братом глупым, имея на то все основания. Брат Чо тоже считал себя братом умным, а брата То – глупым, но никаких оснований на то не имел.

Пошёл брат Чо к мудрецу и стал просить оснований. Мудрец порылся в закромах, но ничего не нашёл, кроме котелка с рисом, махаянского трактата о сострадании и американского армейского ботинка, которым его пинал под зад отравленный парами напалма сержант.

– Оснований, брат Чо, никаких дать не может – развёл руками мудрец. – Поди-ка в горы да отруби голову дракону. Отруби да съешь, авось и помудреешь.

Пошёл брат Чо к дракону и стал рубить по-всякому. Но на месте отрубленной головы, вырастала новая, ещё хитрее и ловчее; на месте отрубленного хвоста вырастал новый – ещё вертлявее; на месте отрубленной лапы вырастала новая, ещё более разлапистая и когтистая. Наконец брат Чо устал, упал на землю и заплакал.

– Зачем ты хочешь убить меня? – спросил заметно помудревший дракон. – Какие у тебя на то основания?

– В том-то и дело! Ни для чего у меня никаких оснований. – ещё горше зарыдал брат Чо.

– А у кого они есть? Кто хотел моей смерти, брат Чо? – снова спросил дракон.

– Деревенский мудрец послал меня к тебе, ибо ты объел зерновые культуры с его полей.

– Стало быть, есть у мудреца основания?

– Стало быть, есть.

– Так почему бы тебе не пойти и не убить мудреца с целью унаследовать все его основания?

Вскочил брат Чо обрадованный с земли.

– Спасибо тебе, мудрый дракон! – засмеялся брат Чо, побежал в деревню и убил мудреца.

Став мудрецом, он вернулся в горы и убил дракона. После всего вернулся в родной дом и рассказал об этом брату То.

– Дурак ты, брат Чо! – сказал брат То и был прав, ибо имел на то все основания.

Убара Туму. Редахтур. День восемьдесят восьмой

Один филолог в потёртом пиджачке с матерчатыми заплатками на локтях решил найти работу и пошёл по инстанциям. Ходил он, ходил, в двери стучал, но всюду отказ получал или задачи непосильные. В одной газетке ему предложили составлять гороскоп, в другой – новостной калейдоскоп, в третьей – прогноз погод, в четвёртой – скандинавский кроссворд. Метался филолог по городу, покуда не попал в редакцию некоей сомнительной конторы по производству календарей. Редактор посмотрел в диплом и заявил, что именно его обладателя они долго искали и наконец-то нашли.

– Недавно мы получили заказ на календарь от транспортного министерства. – сказал редактор и для пущей важности надул щёку, не обезображенную флюсом. – Сочините-ка стишок, коим будет озаглавлен сей календарь! Только помните, никаких поэтических изысков. Люди в министерстве просты, аки мой флюс, так что да. И да.

Осчастливленный филолог ушёл домой, а на следующее утро притащил исписанный листок и прочёл:

Едет по парку вишнёвый трамвай.Трамвай тот ведёт гастрабайтер Кар Вай.Понял, что кины не принесутНи водки, ни каравая,Поэтому рулит трамваем.

– Кхо-кыхо! – закашлял редактор, подавившись пряником с курагой и растеряв последние зубы. – Нет, голубчик, всё не так! Я же просил, чтобы попроще. Чтобы каждый, простите, дебил понял; чтобы прочувствовал в персонаже самого себя. Этакое единение персонажа с персоной читателя. Ясно?

Филолог кивнул. На другой день принёс стишок следующего содержания:

Едет по городу автомобилАвтомобилом рулит дебилКто это выдал дебилу права?Дебил права честно на рынке купилА ежели он права те купил,Значит, дебил не такой уж дебил!

– Конь в шкап расперды! – закричал во гневе редактор и упал с кресла. – Вы это самое, что себе позволяете, а? Все вы, интеллигенты, такие. С гнильцой. Вокруг, значит, одни дураки, а вы – Джироламы и Савонаролы, да? Ладно, даю последний шанс! И запомните, чтобы никаких интеллигентских штучек!

Филолог кивнул. Новое стихотворение выглядело так:

Едет по полю тракторТрактором рулит редактор– Почему же редактор рулит на тракторе?Гражданин проснулся в редакторе!

– Вот! – закричал редактор и полез в сундук за пиастрами. – Гениально!

– Гениально? – спросил филолог. – А мне кажется, что не гениально, а генитально! И вообще! Не нужны мне ваши подачки. Вы меня оскорбили, и я вам за это вечным пером под ребро!

Так и поссорились редактор и писатель.

Жульен Полез. Мамина зимняя шапка. День восемьдесят девятый

Жил в одном городе маленький мальчик. Однажды, играя в снежный куль, он заболел и слёг с температурами в кровать. Лежит-кашляет, то покраснеет свёклой, то позеленеет лишайником, то побледнеет поганым грибом. Вызвали доктора. Из столичных.

– Все эти таблеты можете спустить в клозеты! – говорит. – Таблеты нонче, что бабьи заговоры. Болезнь надобно не вылечить, а вылежать. А чтоб скорей выздоровел, дайте ему тёплых шмоток. Пусть попреет малость, а там, глядишь, и лихорадить перестанет.

Бросилась матушка к шкафу, достала свою шапку зимнюю из крысы-ондатры и на макушку сынка своего водрузила. Полежал мальчик в той шапке, да так к оной привык, что когда выздоровел, снять отказался – собрал семейный совет и заявил:

– Слушайте и запоминайте, сродственнички. Я сей папах никогда не сниму. Пущай он мне напоминает о беспутной юности.

Так и сделал. Проходили месяцы, годы, а шапку мальчик не снимал. И в школу в ней ходил, и в университет, и на работу к мартеновским печам, пояснив коллегам-сталеварам, дескать, чтоб голову не напекло. И ничто он так не любил, как мамину зимнюю шапку. Сказать по правде, вообще никого не любил, кроме этой шапки. Потому и не дружил с ним никто.

Возвращался как-то раз сталевар в маминой зимней шапке с работы домой. А на улице зима лютует; буран непроглядный вьюжит-кружит-снежит-завихряется. Но сталевару всё нипочём, ибо знает, – пока на нём зимняя мамина шапка – плохого случиться не может. Вдруг видит: из бурана тени чёрные выдвигаются. Ближе и ближе. Присмотрелся – а это беспризорники, шушваль вокзальная, хулиганьё безродное. Подбежали хулиганы к сталевару, сорвали с головы шапку и сгинули в буран. Побежал, было, за ними, да где там… Беспросветные вьюги кругом.