Полынь-вода

– Отношением к солдатам и офицерам. Кмит на всех нас глядел с каким-то недовольством, осуждением. Пару раз выговорил, как я понял, свое наболевшее. Мол, ничего в нашей армии за все годы ее существования не изменилось.

– В смысле?

– В смысле обмундирования, культуры… Как ходили в кирзовых сапогах, так и ходят. Как ругались матом, так и ругаются…

– Это мне знакомо – сам служил.

– В общем, такие у меня воспоминания о кино.

– Что ж, мир тесен, – философски изрек Володя. – Давай вместе во ВГИК рванем, а?.. За это и выпьем.

– Нет. – Алексей взялся за рюмку. – У тебя своя дорога, а у меня своя.

– Это так, – согласился Захаревич и поинтересовался: – А ты чего вообще в жизни хочешь?

– Даешь ты. – Алексей крутанул головой. – Это что, так просто: определил – и на всю жизнь? Мой дед говорит: человек думает, а Бог направляет. То есть руководит человеком.

– В смысле – управляет человеческой судьбой?

– Именно так.

– Значит, твой дед верующий?

– У нас в селе почти все верующие.

– А ты?

– Да я и сам не знаю. – Алексей опустил голову. – У нас в семье никто никого не принуждал и не принуждает верить. Внутри это должно быть. А у меня пока с этим пустовато.

– Не у тебя одного. Материалисты мы. По Марксу и Ленину живем.

– Наверное…

Они замолчали и также, молча, выпили. В это время чей-то пьяный голос, заглушая шум и гам, громко возвестил:

– Нех жые Жэчпосполита, Польша!

Голос подхватили, закричали.

– Нех жые!

– Жые!

– Добжэ!

– Вив!..

Алексей и Володя повернули головы на крики. У самой сцены, где исполняла свои нехитрые песенки очкастая, худенькая певица, за сдвинутыми столами сидела группа подвыпивших молодых людей. Среди них было несколько пожилых мужчин. Все вместе, выпив за очередную здравицу, затянули какую-то старую польскую народную песню.

– Смотри внимательно… – Захаревич пододвинул свой стул к Алексею. – Поляки опять буйствуют.

– Чего это? – Алексей ничего не понимал.

– Жизнью своей недовольны. – Захаревич перешел на шепот. – Я сюда часто хожу. Уже два или три раза их в таком состоянии видел. Трезвые – ничего, а выпьют – ругают и свою партийную власть и нашу.

– И все молчат? – Алексей удивился. – Не видят, что ли?..

Захаревич кисло усмехнулся, но ответил не сразу. Отпил из бокала пиво, облизал мокрые губы и только потом проговорил:

– Делают вид, что ничего не видят. Кому охота связываться. Иностранцы все же.

– Они это всерьез? – Алексей тоже перешел на шепот. – У нас тоже жизнь не мед, но мы же живем как-то.

– Вот именно – как-то. – Захаревич пододвинулся к Алексею еще ближе. – Я недавно радио «Свобода» слушал. Так ведущий программы так прямо и сказал: «Польша выйдет из социалистического лагеря и из Варшавского Договора».

– Не может быть, – не поверил Алексей.

– Все может быть, – выдохнул Захаревич. – Все. Это тебе не кино, а жизнь. Ну, допиваем. За все хорошее…

– За все.

Алексей выпил с непонятными, смешанными чувствами, в которых наружу прорывался вдруг откуда-то взявшийся страх.

«Пора домой…»

XIV

В общежитие Алексей возвращался ночью. Пешком.

Пустынный город отдыхал от людской суеты и шума. Меж каменных громадин хозяйничал холодный ветер: колыхал набрякшие ветви одиноких деревьев, безответно стучался в потухшие окна домов, зализывал на асфальте полузамерзшие лужицы.

Алексей, кутаясь в шарф, то и дело закрывал рукой лицо от ветра и не заметил, как его нагнали четверо парней. Один из них, длинноносый, усатый, с короткими черными волосами, обходя Алексея, поприветствовал:

– Здорово.

Алексей замедлил шаг.

– Привет.

– Один гуляешь?

Парень остановился. Стал и Алексей. Какое-то мгновение они молчали. Чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, Алексей внутренне напрягся.

– Один, значит, – повторил парень, хмуро сдвинув густые брови.

«Вроде не городской, деревенский», – мелькнуло в мозгу Алексея.

Между тем парень нервно тряхнул головой, провел ладонью по вспотевшему лбу, оставляя на угреватой темной коже белый, неровный след.

– Что надо? – стараясь быть спокойным, спросил Алексей.

– Сейчас узнаешь, – жестко отрезал парень, оглядываясь по сторонам.

Его друзья, стоявшие сзади, подошли ближе, задышали в затылок. И прежде чем Алексей сообразил что происходит, получил резкие удары в спину, в плечо, под дых. Согнувшись – в голову, потом в лицо. С носа тут же потекла кровь. Алексей, тяжело хватая воздух, с трудом выпрямился и со всей силы ударил одного из нападавших в грудь. Но тут же получил несколько прямых и жестких ответных ударов. Готовясь к худшему, Алексей резко качнулся в сторону и стал отступать спиной к зданию. Но его больше не били, решив, видимо, что хватит. С его головы усатый парень сорвал новую ондатровую шапку, после чего он и его друзья быстрым шагом скрылись за углом дома.

– Сволочи! – бросил им вслед Алексей, вытирая кровь.

Придя в себя, он понуро побрел в общежитие.

Иван не спал: лежа на кровати, читал «Тихий Дон». Увидев Алексея, сразу понял, в чем дело. Сочувственно спросил:

– Сильно болит?

– Да так, – неопределенно проговорил Алексей.

Он с трудом переоделся, – боли в голове и, особенно, в спине действительно были сильными, – взял полотенце и пошел в ванную. Глядя на себя в зеркало, увидел, что нижняя губа рассечена, на подбородке синяк. «Сволочи», – мысленно опять обозвал он бивших его парней. Чувствуя слабость, поплелся в комнату, прилег на кровать. Заметив сердобольный взгляд Ивана, раздраженно бросил:

– Пройдет, не впервой.

Чтобы не говорить больше об этом, спросил Ивана:

– Ты что ж, раньше не читал Шолохова?

– Читал. – Иван взял роман. Открыв его, с минуту смотрел на какой-то рисунок. – Читал, а теперь вроде как изучаю.

– Зачем? – Алексей медленно повернулся на бок. – Ты же не критик какой.

– Просто интересно. О жизни написано интересно. Читаю и будто все вижу. Вот село ихнее, хаты, огороды, река… Почти все как у нас, на Полесье… И люди такие же, характеры ихние, хоть и столько лет прошло. Гришка, батько его, Аксинья… – Иван опустил голову. – Знаешь, уеду я отсюда, уеду.

– Куда это?

Алексей, не ожидая такого поворота в разговоре, даже привстал. Но тут же, почувствовав резкую боль в спине, опять прилег.

– В деревню свою уеду, – вздохнул Иван.

– Гляди сам, – неодобрительно проговорил Алексей. – Только тебе в твоей деревне тяжело будет.

– Чего это ты так решил?

Иван уставился на Алексея.

– Того, что у вас в деревне жизнь бедная, однообразная и какая-то бесперспективная, что ли. Словом, колхоз.

– У вас в Рубеже тоже колхоз, – напомнил Иван.

– Колхоз колхозу рознь, – рассудительно промолвил Алексей. – Да и не держатся у нас люди колхоза. Каждый год на заработки выезжают. В Сибирь, а то и дальше. А некоторые теплицы строят, огурцы, помидоры выращивают. Потом продают. Выгодное это дело. Женщины семенами занимаются. Прилично зарабатывают. Ты же сам знаешь.

– Знаю. – Иван кивнул. – Из Заболотья нашего тоже начинают выезжать на заработки. Может, и я поеду.

– Может, – передразнил Алексей. – Ты сначала определись, чем будешь заниматься, а потом увольняйся.

– Когда уеду, тогда и определюсь, – отрезал Иван.

– Из-за Марины все?

В голосе Алексея была жалость.

– Из-за нее, – признался Иван. – Обидно, знаешь.

– На обиженных воду возят, – буркнул Алексей.

– Может, и возят. – Иван надулся. – Особенно, если этого не замечает друг.

– Ты это о чем?

Алексей уставился на Ивана.

– О том, – выдавил он, – что Марина на тебя поглядывает.

– Ты что? – удивился Алексей.

– Я сказал, а ты думай, – выдохнул Иван.

– Этого еще не хватало…

Алексей осторожно лег на спину, закрыл глаза. Хотелось спать, но сон не приходил: внутри все болело. Вдобавок мучили обида и бессилие наказать ни за что избивших его и укравших шапку парней.

– Ты-то когда домой поедешь? – спросил Иван.

– Не знаю, – слабым и каким-то чужим голосом ответил Алексей. – Работа, учеба, да и денег, сам знаешь, в обрез. Не могу я часто ездить.

– Ладно. – Иван выключил настольную лампу. – Давай спать. Завтра рано подниматься. А что касается Марины, то может я в ней не разобрался. Не знаю…

*****

Дней через десять Иван уволился и уехал в Заболотье. Алексей же смог поехать в Рубеж только через два с половиной месяца.

Глава третья

I

С утра выглянуло солнце. Но воздух оставался прохладным. Дул ветерок.

К обеду небо потемнело: с запада на Рубеж двигались огромные, в полнеба, темно-металлические тучи. Поднялся сильный ветер. Он гнул деревья, рвал молодую листву, зло кружил ее в воздухе. Вскоре полетели крупные капли дождя. Прогрохотал гром, замысловато и грозно засверкала молния.

Село опустело, притихло. С мокрых, заблестевших соломенных, шиферных и черепичных крыш полилась капель. Глядя на нее, стали подвывать собаки. Сбившись под навесами, нахохлились куры.

Дождь усилился. Над самым селом мощно и раскатисто – хоть уши затыкай – громыхнуло, потом еще. Дома, хлевы, пристройки осветило ярчайшим небесным светом и тут же, на миг, все затихло и как будто провалилось в темень.

Тишину и оцепенение всполошил неожиданный и истошный крик:

– Пожар!

Молния ударила в хлев, стоявший над самой рекой, подожгла старые, сухие бревна.

Село сразу же ожило. Люди, в основном мужчины, повыскакивали из домов. На колхозном дворе, точно испугавшись, одиноко взвыл трактор. Захрапел, а потом рванулся привязанный к забору детского садика конь. Завхоз, Николай Поликарпович Филанович, больше известный по прозвищу Микула, резво перебирая толстыми ногами, выбежал из стоящей рядом котельной и бросился к коню. Отвязав его, быстро погнал подальше от огня, после чего тут же вернулся, уже без коня, и заспешил на кухню садика за ведрами…

Деревянный хлев полыхал во всю мощь. Внутри его отчаянно и страшно визжали свиньи, хрипела корова. Хозяин, долговязый Андрей Васильевич Маманович, колхозный ездовой, накинув на голову телогрейку, бросился к горящему хлеву, лихорадочно открыл засов и резко распахнул широкую дверь. Испуганно, точно от чужого, шарахнулась от него корова. Андрей схватил из кормушки клок сена, замахал на нее. Корова выбежала из хлева. Шерсть на ее спине уже дымилась. Маманович бросился открывать дверцы отсеков, где были свиньи. Открыл одну, другую. Третью не успел: огонь, плясавший на вышках, где лежало сено, гулко скатился вниз. Андрей, сбросив горячую, забивающую дыхание телогрейку, выбежал из сарая. За ним рванулся, расходясь вокруг, удушливый запах горелого мяса…

К хлеву, через огороды, уже бежали с ведрами воды и баграми соседи. С ними – Николай Поликарпович.

Ворота двора Мамановича заскрипели и распахнулись настежь. В них отчаянной гурьбой ввалились мужики и женщины из близко стоящих и дальних домов. Неподалеку послышался рев мотора пожарной машины.

Отовсюду неслись крики, вопли, команды.

– Отгони корову!

– Свинья в дверях… Тяни ее!

– Как?

– Веревкой цепляй.

– Обходи сзади!

– Ой, что ж это творится?

– Ломай забор…

Дождь между тем усилился. Но продолжался он недолго. На западе полоса неба начала светлеть. Когда она стала совсем светлой, дождь перестал, хотя гром продолжал еще будоражить окрестности. Вскоре все стихло. И только возле догорающего хлева Мамановича продолжали гомонливо суетиться люди, поливая водой деревянные стены подступающего к огню дома, спасая все то, что можно было спасти, да причитала, вытирая подолом горючие слезы, дородная, мужиковатая хозяйка – Серафима, жена погорельца.

Последний весенний день, уходя, оставлял о себе в Рубеже недобрую память.

II

Беда, чужая ли, своя, сплачивает людей

Мужики, бабы, даже дети, помогавшие тушить пожар, возвращались к своим домам молчаливо, переживая чужое горе, как свое. Если и перебрасывались фразами, то по необходимости.

Надежда Казимировна уже подходила к своему дому, когда ее нагнала Павлина Антоновна – мать Ивана Даниша.

– За тобой, Надя, не поспеешь, – тяжело дыша, проговорила Павлина Антоновна.

– Привыкла я бегом. – Надежда Казимировна замедлила шаг. – Спросить чего хотела или что?

– Спросить, спросить. – Павлина Антоновна, скинув с головы платок, обнажила пышную, цвета пшеницы, копну волос, провела ладонями по покрасневшим, пухлым щекам. – Хотела спросить, когда твой Алексей приедет.

– А для чего он тебе?

– Да он-то мне не нужен. – Даниш махнула рукой. – Я о своем Иване хочу спросить, посоветоваться. Вроде как испортили моего хлопца в Минске.

– А что такое?

Надежда Казимировна насторожилась, остановилась. Синяя жилка на ее худощавой шее дрогнула.

– А то ты не знаешь?

– Не знаю.

– Пьет… – Павлина Антоновна поджала свои пухлые губы. – Как бросил работу в Минске, так почти что ни день, то пьяный. Хочу поговорить с твоим сыном. Может, он знает, в чем дело.

Надежда Казимировна нахмурилась.

– Я с Алексеем разговаривала недавно по телефону, но он мне ничего об Иване не говорил. Даже не знаю, что и сказать… Ты, Павлина, заходи к нам, когда Лешка приедет, заходи.

– Хорошо.

Собираясь уходить, Павлина Антоновна спросила:

– Твой еще учится?

Надежда Казимировна посветлела лицом.

– И работает, и учится.

– Значит, в городе останется?

– Не знаю. – Надежда Казимировна пожала плечами. – Хочется мне, конечно, чтобы Лешка в наше село вернулся.

– Вот это правильно, – вздохнув, одобрила мысли Городчанки Павлина Антоновна. – Лучше бы того города никому не знать.

– Это почему? – удивляясь таким словам, спросила Надежда Казимировна.

– У нас земля, а там асфальт – ничего не растет, – смахнув слезу, просто, но со смыслом, ответила Даниш. – Значит, на земле лучше, надежнее.

– Может, ты и права, – озабоченно проговорила Надежда Казимировна. – Город есть город. Не каждому он для жизни годится…

– Вот-вот… Мой уже наработался там. Теперь мало того, что пьет, так еще к Тамаре Рукавчук начал ходить. За добавкой.

– Да ты что? – не поверила Надежда Казимировна. – Это к той молодице, что с хлопцем к нам из Городка приехали?

– К ней.

– А ты что?

– А что я?.. Иван мой давно уже вырос, меня не слушает.

– Мой Алексей тоже родительские советы не очень любит, – озабоченно обронила Надежда Казимировна. – Молодежь… Ты заходи, когда Лешка приедет, заходи. Он на днях должен быть.

– Зайду.

– Ну, договорились…

Женщины, выдавив для вежливости улыбки, расстались.

Дед Федор, сидевший на лавочке у забора и наблюдавший за разговором невестки с Заголотной, – в Рубеже и Заболотье называли Павлину Антоновну и ее мужа, Василия Захаровича, Заголотными, – поинтересовался:

– О чем это вы там балагурили?

– Да так, по-бабьи. – Надежда Казимировна не стала ничего рассказывать старику. – Это вам не интересно.

Она прошла в свою хату, присела на лаву, чувствуя в душе неожиданную тревогу за Алексея.

«Что там у него?..»

Дед Федор, подозрительно поглядев невестке вслед, сутуло поковылял к реке.

Чаква неспешно и, казалось, осторожно несла свои похудевшие воды в Горынь и по ней – в Припять. Вдоль реки, по берегам, то там, то здесь, громоздились кучи бревен, которые почти всю весну на лодках возили в деревню мужики. В основном бревна предназначались для дров. И потому забирать их не спешили: до осени, а тем более до зимы было далеко.

Вода за последнюю неделю заметно спала. На оголившихся берегах зазеленела трава, упрямо полез наверх, к свету и теплу, молодой лозняк, успокоилась после нереста, застыла под корягами крупная рыба – щуки, судаки, язи. Гладь Чаквы беспокоили только редкий ветер, да домашняя птица – гуси и утки, а еще снующие от берега к берегу на самой поверхности воды стаи мелких рыбешек.

Дед Федор, глядя слезящимися глазами на воду, у берега пенистую, а посередине, до которой было метров сорок, не меньше, темно-синюю, удовлетворенно проговорил про себя:

– Вот она, жизнь, течет. Радость, горе у людей, а она течет и течет, не остановишь. Все от Бога, все от Его промысла…

III

Пожар вызвал в памяти Николая Поликарповича воспоминания о войне. Она оставила его в живых, но забрала детство. Навсегда…

Огонь в крематории Освенцима, казалось его обитателям, не потухнет никогда. Он и не потухал. Двенадцатилетний Николай Филанович ждал, когда его поведут в печь. Именно так заключенные и говорили: «В печь…»

«Пусть бы меня сразу, – думал Николай, – а маму потом…»

В Освенцим он попал вместе с матерью. После прохождения санпропускника их разлучили сразу и больше они не виделись.

Николая определили на нары третьего этажа. Вокруг барака возвышался забор из проволоки, стояли вышки, на них дежурили солдаты с пулеметами. Внизу ходили постовые с автоматами и собаками.

Было страшно и одиноко. Болели нервы. Когда становилось невмоготу, Николаю хотелось кричать, выть. Но он боялся – могли убить. А умирать не хотелось. Тем более, внутри Николая, глубоко-глубоко, ворочалась надежда – вдруг освободят?.. Призрачная надежда…

Каждое утро, часов в пять, по бараку шел немец-офицер, а с ним еще три солдата с овчаркой. Они внимательно оглядывали нары, по ходу выбирали двадцать пять-тридцать заключенных. Подходили к полуспящему человеку, грубо толкали:

– Ты…

Если кто отворачивался или, не дай Бог, морщился, тут же стаскивали с нар и пинками, палками, прикладами гнали на выход из барака. Если же улыбался, то еще разрешали пожить еще какое-то время.

Когда пришла очередь идти в печь Николаю, он испугался и как будто онемел. Стоял в группе обреченных, молчал. Но тут к нему подошел какой-то человек в черном шерстяном костюме и строго сказал: «Ты пойдешь со мной. Будешь работать».

Этот человек поставил Николая возле печи и приказал: «Вместе с золой выгребай все, что блестит. Складывай это блестящее в ведро, а потом будешь отдавать мне».

– Хорошо. – Николай покорно кивнул, понимая, что судьба ему дарит еще несколько дней жизни. – Буду делать все, что скажете…

Обреченных на смерть увели. Их уводили постоянно, а потому печь топилась беспрерывно. Едкий тошнотворный дым свободно и устрашающе разносился вокруг бараков.

Николай внимательно вглядывался в золу. Вместе с ней попадалось что-то блестящее, металлическое… Целые пригоршни. Его Николай собирал в ведро, а потом нес человеку в черном костюме. Это были кольца, зубные коронки, различные золотые украшения – все, что оставалось от сжигаемых людей.

«Скоро и я сгорю, – готовился к худшему Николай. – И меня больше не будет. Никогда…»

Разгребая золу, Николай вдруг увидел обручальное кольцо своей матери. Сознание его тут же помутилось, и он упал. Очнулся уже в бараке. А назавтра, опухший от плача, опять пошел на свою черную работу. Его жизнь поддерживала все та же надежда – а может, это не мамино кольцо, может, она жива?..

Никто не мог ответить на этот вопрос. Только время. Но и оно было равнодушно к малолетнему узнику.

На седьмой или восьмой день Николая подозвал к себе человек в черном костюме, протянул бутерброд с маргарином.

– На, подкрепись… Сегодня ночью тебе надо попытаться уйти отсюда. Поползешь под проволоку. Все обойдется – останешься жив. Заметит охрана – убьет сразу. А вместе с тобой и меня могут прикончить.

– А если я убегу, то что вы скажете охране? – спросил Николай.

– Скажу, что бросил тебя в печь – надоел…

Он перекрестил Николая: «Матка Боска, сохрани».

Николай, дождавшись ночи, прополз под проволокой, мысленно прося прощения и одновременно помощи у своей матери, судьба которой для него была и осталась неизвестной. Содрал коленки, ногти, наелся земли, но сумел убежать. Из самого настоящего ада. Уже потом, случайно, узнал, что человек в черном костюме был по национальности поляк. Он помог освободиться нескольким малолетним узникам, но потом сам был сожжен немцами. Заживо.

От Освенцима Николай отходил долго. Так долго, что его сиротское детство закончилось раньше, чем он это осознал…

«Матка Боска, сохрани», – привычно проговорил про себя Николай Поликарпович, правя конем, который тянул воз с хозяином к его дому. Тянул по Рубежу.

Завхоз был партийным, но в Бога верил, как верили – кто больше, кто меньше —практически все жители Рубежа.

IV

Среди ночи Надежда Казимировна выглянула в окно и застыла в недоумении: там, где был берег, шел по воде мальчик, одетый в длинную полотняную сорочку. Полотно сорочки было белым, что снег. Из головы мальчика исходил неяркий, но ровный и плотный свет.

Страх сковал Надежду Казимировну. Слышала она о подобных чудесах, а вот сама их никогда не видела. И вот – видит…

Чудный мальчик шел по воде неторопливо, беспечно, не глядя себе под ноги, словно и не видел воды, не чувствовал ее холода. А может, так оно и есть: паводок мальчику нипочем, он сам себе хозяин.

«Господи!..» – призвала Надежда Казимировна Спасителя, но ничего не попросила – не знала о чем просить и просить ли. Когда она мысленно обратилась к Господу, то необычный мальчик повернул голову и добродушно улыбнулся ей.

Надежда Казимировна тут же почувствовала, как внутри ее потеплело, захотелось спать. Она на мгновение закрыла глаза, а когда открыла их, то мальчика уже не было. Он как будто растаял, испарился, превратившись в едва заметное облачко тумана.

«Что ж это? – забеспокоилась Надежда Казимировна. – Если ангел, то к чему он приходил, что хотел сказать?..»

Оконное стекло прохладным языком лизала тьма. Было тихо. Только слышалось тиканье настенных часов. Они отсчитывали время, отведенное для короткой ночи, за которым обязательно должен наступить день.

«Быстрее бы утро», – пожелала Надежда Казимировна.

За окном начало светлеть. Надежда Казимировна осторожно, чтобы не разбудить мужа, улеглась с ним рядом. Прочитав про себя молитву, задремала.

Чудный мальчик опять явился Надежде Казимировне. Но уже во сне, который она, проснувшись, забыла. Потом весь день ходила, вспоминала…

К вечеру Соня Широчук, местная почтальонка, привезла на велосипеде газеты: районную – «Полесское слово» и областную – «Заря». С газетами протянула письмо. Добродушно улыбаясь, сообщила:

– Вам весточка от сына.

– Спасибо, – обрадовалась Надежда Казимировна. – Дай тебе Бог здоровья.

– Здоровье есть, – погрустнела Соня. – Жениха нет.

Белое, круглое лицо девушки с ямочками на щеках пошло пятнами.

– Чего ж так? – Надежда Казимировна сочувственно вгляделась в почтальонку. – Рассказывай, если не секрет.

– Не знаю, что и рассказывать. – Соня пожала своими покатыми, широковатыми плечами. – Наверное, невезучая я.

– Невезучая?

– Так и есть.

Надежда Казимировна усмехнулась.

– Зря ты на себя наговариваешь. У каждого свой срок: родится, под венец идти, детей рожать.

– Тоже скажете: детей рожать. – Девушка смутилась. – До этого, думаю, мне еще далеко.

– Я тоже так думала. – Надежда Казимировна втянула в себя воздух, протяжно выдохнула. – А все произошло намного быстрее. Главное, сильно захотеть того, чего желаешь. Оно и придет. Дети тоже появятся, как же без них.

Почтальонка мечтательно уставилась на гладь реки, потом проронила:

– Хотелось бы, чтобы дети были послушными, а когда вырастут, то чтобы родителей своих уважали, ценили.

– А ты, когда родишь, такими их и воспитай, – посоветовала Надежда Казимировна. – Какими воспитаешь, такими и вырастут.

– Есть разные дети, – возразила Соня. – Одних вроде и не воспитывают, а они и учатся хорошо, и потом в жизни приличными людьми становятся, а другие, как к ним не относись, добра не помнят и живут только для себя. Потом даже родителей не хотят видеть.

– Ты не права, – терпеливо и мягко проговорила Надежда Казимировна. – Все дети ласки и любви хотят. Понимание, конечно, тоже должно быть. Если будет это, все сложится хорошо. А не будет, тогда ничего доброго не жди.

– Вы говорите так, как говорила моя классная руководительница.

– Что ж тут удивительного?.. Люди слеплены из одного теста. Поэтому ничего нового я тебе не скажу.

– Спасибо и за это. – Почтальонка, несмотря на полноту, проворно перекинула ногу через раму велосипеда и уселась на его сиденье. – Ну, я поеду.

Счастливо, – пожелала ей Надежда Казимировна и вдруг вспомнила свой сон.

Вспомнив, подумала: «А оно действительно так: дети разные. Одни, что ангелы, а другие неизвестно в кого пошли. Хотя чего тут неизвестного: яблоко от яблони далеко не катится – чистая правда…»

V

С самого утра в вымытое дождем окно постучалась ветка вишни. Отдернув штору, Галя приложила ладонь к влажному стеклу. Ветка прильнула к ладони, шутливо отпрянула и опять уткнулась в руку. Девушка улыбнулась, накинула кофту. Еще раз глянув на ветку, вышла на улицу, присела на скамейку. На ней уже сидела бабка Фрося – скуластая, рыхлая старуха с редкими, зачесанными назад и неровно обрезанными на уровне ушных мочек, прямыми волосами. У бабки Фроси Галя квартировала второй год. Они хоть и не сходились иногда во мнениях, но между собой ладили.