Дашуары

Троса не было. Дымчатоглазый куда-то сходил и принес яркий, как апельсин, трос. Вы сможете удержать машину? спросил он, и, не дождавшись ответа, посигналил ей габаритами. Они дотащились до дачи к вечеру, когда в затихающей листве взрывным хором запели соловьи, перекрывая Стаса Михайлова. Прервав мамин крик, ой, я уже обзвонила все больницы и морги, Яна выгрузила сумки на траву и легла на спину. Выпущенный на волю Бой так долго писал на соседскую калитку, что вышел старик Марченко и пригрозил заставить всех красить ему забор.

Спасатель снял дымчатые очки и лег рядом с Яной. А звезды скоро будут? спросил он, я люблю майские звезды. И уснул.

Утром они проснулись почти семьей. Мама, подкрасившая по этому случаю губы, жарила яичницу и смотрела на спасателя влюбленно – он успел настроить телевизор, поменять проводку на веранде и починить газонокосилку. Яна сладко потянулась, пролила кофе на скатерть и вдруг крикнула на все садовое товарищество – ВАУ! и пошла сажать помидоры.

АНЯ И НИКИТА

ты пойми, – Аня рисовала и зачеркивала квадратики в школьной тетрадке, – пойми… ну, не сердись… ты же сильный… тебе будет так лучше… ну, нам всем будет лучше – так.

Он курил, сидя вполоборота к ней и глядел в окно, где мягко падал снег, хлопьями, и синички в серых сюртучках клевали пшено из кормушки. Он думал о том, что нужно бы сала повесить, да где его взять, ведь оно продается соленым? Аня тронула его за локоть —

– Никит, – он не обернулся. – ну ты совсем не слушаешь меня? Я к тебе хорошо отношусь, понимаешь? Я даже люблю тебя, Никит. Но ты пойми, я его тоже люблю. Мне же тяжело! Я же обоих вас люблю, Никит! Ну, скажи что-нибудь, я ведь с тобой разговариваю.

Он загасил окурок в пепельнице. Пепельница была смешная, голубая, резиновая и небьющаяся, с надписью по борту – Michelin и толстячком Bibendum`омом на донышке.

– Никит, – зазвонил сотовый, Аня вышла на кухню, где говорила недолго и нежно, – все будет хорошо, ты встретишь другую, и …ну мы же совсем не подходим друг к другу, правда?

Он повернулся, посмотрел ей в глаза, молча высыпал на стол окурки, а саму пепельницу саданул об пол. Она подпрыгнула пару раз и остановилась. Никита нагнулся, поднял ее, подошел к окну – открыл – и бросил вниз. Синицы вспорхнули, загудела сигнализация, хлопнула дверь подъезда.

– ненавижу… – протянула Аня, – я ненавижу тебя!

Не дожидаясь, пока слова станут криком, он спокойно снял с вешалки куртку, похлопал себя по карманам, бросил на стол ключи и ушел.

ЛЮБОВЬ БЫВАЕТ РАЗНАЯ

Ленка позвонила, когда у меня спектакль кончился, и попросила встретиться с ней. Пока я снимала грим, переодевалась, все думала – я-то зачем ей понадобилась? Мы дружили так – в пол-ноги… Лена Бадаева, первая красавица нашего театрального училища, прима, гордячка, которую иначе, как Лиз Тейлор и не звали – за её глаза. С Леной мы не виделись лет 7, с дипломного спектакля «Дама с камелиями». Помню, как она в вишневом бархатном платье выходила на поклоны, и зал ревел, а Ленку за цветами и не видно было.

В кафе за столиком сидела незнакомая женщина, лишь фиалковыми глазами напоминавшая ту, прежнюю Бадаеву. Заказали кофе, Лена закурила и, приблизив лицо ко мне, спросила —

– что? Изменилась? Не узнать?

Я промолчала, а Лена говорила и говорила, и я не перебивала её.

– ты знаешь, я фаталисткой всегда была. Думала – как суждено, так и будет. Помнишь, Марка Полянского? Ну, двумя курсами старше? Помнишь – кто не помнил… Все с ума сходили. И я – сошла. Красиво все было – думала, на всю жизнь. А потом он уехал. И все в один момент – как в пропасть. Будто жизнь мою – выключили. Вниз падать – трудно. Из театра уволили – отказала главному, да еще грубо – нашли сразу, к чему придраться. И пошло-поехало. Пила запоями. Сейчас квартиру снимаю в Бирюлево, а работаю…. – Лена вздохнула. – продавщицей. Ну, вот… еду я как-то с работы, а у меня тачка старая – японка, праворукая – ну, встали в пробку. Понимаю – часа на два, не меньше. Окно открыла – курю, по сторонам смотрю. Чувствую – взгляд чей-то. А я уж отвыкла-то – от взглядов. Поворачиваюсь – и сердце вниз. Рядом со мной стоит крутая тачка, а в ней – сам Полянский. Прежний. Даже еще лучше. Видно, что не здесь живет, не бедствует. Он музыку перекрикивает – Ленка! Узнала? Вылезай давай, хоть поболтаем, раз такая встреча. Ну, я на полусогнутых – да еще усталая, одета хрен знает как – ну, судьба, значит. Обнялись —поцеловались, он и говорит —

– ну, ты как? В профессии? Что-то я ничего о тебе не слышал… Я, правда, в Штатах живу, но мы там тоже интересуемся…

Тут у меня телефон зазвонил, я ответила, а Марк потом и вырвал телефон. Хочу, – говорит, – фото твои, любовь моя, посмотреть… Может, ревность проснется… Шутил… А у меня там – магазин наш, да девчонки мои, какие-то корпоративы – ну, мура обычная. Он листает фото, а сам спрашивает – это чего? Сериал из жизни рынка? Что за убожество? ты в чем снимаешься? Тут меня переклинило от злости, говорю – да, сериал… сейчас полный метр делать будем. Между прочим, Тиграян режиссер, и у меня – главная второго плана. Марк сразу замолчал, потом на машину посмотрел, на меня – ты чего, в роль вживаешься? А я, так небрежно – ну да, ты же знаешь, как он с актерами работает. Марк дальше листает, а там… я тяну телефон к себе, он к себе… А это спрашивает – тоже из сериала? А там Никитка мой… Я все фотографии с собой ношу, скучаю по нему – кошмар. А там с грудного – и до этого года – первый раз в школу пошел. Марк мне в глаза смотрит, а я понимаю, сейчас в обморок просто упаду, и всё. Машины стоят, духота… Чей ребенок – спрашивает. Я молчу. Чей? – говорит. Я – мой. Тут он фотку Никиткину, где он совсем маленький, увеличил – и тихо так – зачем ты врешь, Лен? Я ж эти обои на всю жизнь запомнил… А он на них мне все цветы рисовал, зайчиков… сердечки… мы у него тогда жили, в общежитии. И меня потом не выгнали, я еще год жила. Ну, короче, понял он все. Где, спрашивает, сын? Я хочу его видеть… А у самого на заднем сидении две такие телки сидят – куда там… Меня зло взяло, кричу-это не твой сын, и я замуж выхожу, сама реву… тут все и поехали, я в машину, дверцей саданула, лечу – сама не вижу куда. А он, наверное, за мной хотел, перестраивался… и под грузовик. Менты потом сказали – сразу погиб, не мучился.

Я сидела, совершенно потрясенная – поверить не могу. Лена опять закурила, и сказала —

– я сколько лет мечтала – снимусь, получу хоть Нику, и выйду на вручение с сыном… Я ж замуж так и не вышла – чтобы Марк знал, чтобы не подумал…

– где Никита сейчас? – перебила я Лену.

– в Ярославле, у бабушки, мне здесь как?…одна еле тяну. Но ничего, сейчас за ним еду.

– там будешь жить?

– нет, – Ленка помедлила, – мы в Штаты летим, к матери Марка. Она одна все знала. Я, когда забеременела, и Марк меня бросил, сразу хотела аборт… а она – не смеешь моего внука убивать, никто тебе права такого не давал. Так мы с ней эти годы и общались… А теперь позвонила – приезжай, говорит, хоть сына никто не заменит, – Ленка закусила губы. – но будет, ради кого жить.

ПЕТРОВ И ТЁЩА

Петров тещу любил, а теща Петрова ненавидела.

– Вы, – говорила она, – Генрих, мировое зло!

Теща была дочерью профессора и выражалась туманно. Петров с тещей сидели за обедом и ели вчерашнее картофельное пюре с куриными наггетсами. В прежней жизни Петрова были занавески в клеточку и гороховый суп с грудинкой. Котлеты прежняя теща звала битками и добавляла к ним кисло-сладкую подливу. Рубашки были выглажены и жили в стопочках, а носки свернуты в улитку попарно. Дома жила теплая кошка и Малахов в телевизоре. Нынешняя жизнь была интеллектуально насыщена, но бедна насчет удобств.

– Вы, Генрих, ни на что не способны! – безапелляционно заявила тёща и толкнула Петрова в бок, отчего он уронил наггетс.

– Это как сказать, – возразил Петров, – все-таки – четверо детей…

– Я не ЭТО имела ввиду, – сделав упор на «это» прошипела тёща.

– А я – ЭТО, – опять возразил Петров и успел вилкой поддеть маринованный помидор.

– Кстати, а кто Вас так назвал – Генрих?

– папа, – всплакнул Петров, – он Хайне любил.

– Вот и читал бы себе, чего ребенку жизнь портить. Тем более – внукам. – теща намекала на отчество.

Тещин любимый кот Гоша, спавший на костистых и холодных тещиных коленках, фыркнул во сне. Петров, изловчившись, потянул его за хвост. Разбуженный кот укусил тещу за палец и свалился под стол.

– вот видите, Петров, – сказала теща, переходя на личности, – Вас даже животные не любят.

Петров несильно пнул под столом Гошу. Кот была лядащий, дурной окраски и гадкого нрава. Он писал Петрову в чешскую фетровую шляпу и лакал выставленный женой ночной петровский кефир.

– ну-с, откушали-с? – съязвила тёща, спешно отодвигая от Петрова мисочки с едой, – может быть, соизволите поработать?

Петров работал надомником и всячески уклонялся от бисероплетения. По причине несовместимости его, Петрова со всякой работой, и происходили конфузы и безвременные разлуки. Все жаждали денег, а он – славы. Потому он тайно писал сценарий в Голливуд, но никак не мог перевести его на английский.

– О! – завопил Петров, – Гоша залез в Ваш ридикюль!!!

Теща немедленно перестроилась, Петров цапнул холодеющую котлетку и порысил в сортир переписывать сценарий. Теща постучала тапком в дверь, махнула рукой и села нанизывать мелкие и скользкие бисеринки. Кот, урча, залез в гардероб и пристроился к петровским выходным брюкам.

ДИАЛОГИ ПО ТЕЛЕФОНУ

Зинаида Павловна Стемпневская, миловидная актриса, из тех, что лицо до сих пор узнают – мать.

Ирочка Стемпневская, второй режиссер на «ФИЛЬМДВА», – дочь.

внуки, собака, муж.

21 сентября. Московская квартира Стемпневских.

– мам?

– Ир?

– мам, мы у Грановских, в Загорянке. Мам?

– шашлыки?

– ну, конечно. Барбекю, камин… дети гуляли.

– одеты тепло?

– нормально! Мам! Они принесли щенка…

– пусть отпустят.

– мам, ну он маленький же?

– пусть подкинут Грановским.

– мам?

– нет.

– мам?

– Ира! Ты же знаешь, что я актриса!

– на пенсии, мам…

– и что? я работаю! когда-нибудь и ты будешь на пенсии!

– мам, я не доживу… ну возьми собачку! Он маленький совсем. В смысле размера. Хорошенький. Спаниельчик…

– нет.

– Мы назвали его – Одиссей.

– хоть Телемак. Нет, нет и нет. Нет! Я люблю собак, но после смерти Чапы! И никаких кобелей в доме, ты знаешь мой принцип…

– мам, ты знаешь… а Мишка тебе его уже привез.

– Грановского?

– нет, мам. Одиссея. У тебя под дверью, в корзинке. Он не жрал, наверное, ты его покорми, а?

– Мишку? Твоего мужа накормить невозможно!

– щенка, ма…

ПРОШЕЛ ГОД. 21 СЕНТЯБРЯ, КВАРТИРА СТЕМПНЕВСКИХ

– Зинаида Павловна, я устал Вас умолять!

– Аркадий Ефимович, говорите, что хотите – я Вас не слышу!

– Зинаида Павловна! Прекрасный вариант – мягкая осень, Поволжье… лучшие площадки, повезем Ваш дивный «Карманный театрик», Вы – и Куделевский. Дуэтик. На «ура». Даже постановочную часть брать не будем, обойдемся смышленым парнишкой… это же сумасшедшие деньги, Зина … – почти стонет в трубку. Зинаида Павловна лежит на полосатой софе, скрестив ноги. На атласных подушках, украшенных витыми золотыми шнурами с кистью, возлежит чудовищного размера псина, о сходстве которой со спаниелем напоминают только курчавые длинные уши. Зинаида Павловна держит на животе жестянку с датским печеньем.

– Аркашка, – печенька летит в сторону собаки, – ты знаешь мои условия? Знаешь?

– конечно, мой ангел, целую твои дивные ручки! все в лучшем виде! Никакого багажного отделения! В багажном поеду я сам! Она поедет в купе, как королевишна! Специальный рацион! Даже ошейник куплю с ГЛОНАССом! – кому-то в сторону, – ффу… уломал! идите, теперь сами эРЖэДе уламывайте… она без своей суки Дэйзи шага не сделает! Еще и на все спектакли будем таскать! да не Зинаиду! Суку…

– дочь? – Зинаида Павловна говорит, держа щекой телефонную трубку, – мы с Дэйзи едем на гастроли… нет-нет, моя дорогая… внуки могут побыть и с гувернанткой… а я тебя просила? нет?! И своему Мишке скажи – чтобы цветы ездил через день поливать! Адьё!

УИК-ЭНД

К четырем пополудни Новая Рига давала пятибалльные пробки, и гости стали собираться. С соседних дач было слышно, как хлопают двери, кричат дети. Где-то спешно тарахтела газонокосилка, будто захлебываясь. Сильно парило, ждали грозы.

На втором этаже коттеджа разговаривали тихо. Мужчина устроился на подоконнике, вполоборота к саду, женщина сидит на углу дивана и вертит в руках сотовый.

– Аня, Аня! – мужчина старается говорить спокойно, – Аня! Пойми ты наконец! Никакого тупика нет, мы живем, как жили! Разве есть причина что-то менять?

– Андрей, ты просто не слышишь меня. Я говорю в пустоту все эти семь лет. Я говорю со стеной.

– Ань, мы все говорим и говорим об одном и том же, – мужчина прислушивается к звукам в саду, – мы же с тобой еще тогда, в самом начале… мы договорились, что не будем рушить семьи. Аня, ну ты пойми меня тоже! Мы с Олей так долго ждали ребенка, Олечка такая слабая, тонкая, нервная… Неужели ты хочешь, чтобы она пострадала?

– да, хочу! – Аня уронила телефон на ковер, – я хочу! Я хочу, чтобы и она страдала, как я! Пусть и живет, как в аду! – женщина почти кричит.

– Аня, я не верю тебе. Ты говоришь и сама не понимаешь, ЧТО ты говоришь! А Сережка? Что будет с ним? Мы друзья со школы, это что-то да значит?

– а это что-то значило, когда ты меня соблазнил? Тогда? Когда твоя Олечка была в роддоме?

– Аня, ты перешла черту… – мужчина спрыгивает с подоконника, идет к двери. Случайно, каблуком, давит сотовый, хочет что-то сказать плачущей женщине, но уходит.

около гаража пахнет бензином и скошенной травой. Женщина укладывает сумки, возится с машиной. Мужчина ходит за ней. Они говорят громко, женщина часто хохочет, мужчина, наоборот, мрачен.

– Оля, – он пытается ухватить ее за локоть, – Оль, ну давай поговорим наконец!

– Сережечкааа, – женщина уворачивается от него, – мы уже поговорили. Сереж, ну мы почти каждый день видимся, мы на выходные к вам ездим, чего еще? У нас идеальная квадратная семья. Четыре человека – по углам.

– да, но не забывай про троих детей в центре квадрата!

– и что? Кому плохо? твоим близняшкам? По-моему, у них идеальная мать, идеальный отец, вообще все сложилось на удивление! Твоя курица занята детьми, ты занят мной, а мой муж занят работой. Все счастливы. Ну, я-то – точно…

– Оль, – мужчине удается схватить ее за локти, – Оль, я не могу без тебя. Понимаешь? Я скучаю, как безумный просто. Я ничего не вижу… я все время боюсь потерять тебя… я боюсь, что Аня найдет твои фотки, я все смс-ки стираю, Оль… у меня только твоя записка, ну помнишь, та – из роддома? Помнишь? Оль, ну разведись с ним, а? У нас же сын растет, Олечка…

– Сереж, – женщина захлопывает дверцу, – ты нудный такой, я сама удивляюсь, что я могла найти – в тебе? Ну, чего ты нудишь? Какая, на хрен любовь? Куда разведись? Ты сыну своему даже помочь не можешь… вот. я разведусь, мы сядем, футляр от твоей скрипочки откроем и будем милостыню просить! Я к хорошей жизни привыкла! Это я еще – вам с Анькой помогаю, блин! Отвянь, надоел уже, люблю-люблю, – женщина передразнивает его. Нет любви и не было никогда!

– ты это всерьез? – Сергей смотрит на нее, кусает губу, резко отталкивает Олю от себя и уходит.

на дорожке, ведущей к воротам, стоит серебристый джип, на багажнике закреплены детские велосипеды. Женщины суетятся, бегают дети. Хорошенькие близняшки, пяти лет – Маша и Саша, заняты огромным, неповоротливым псом, похожим не пиринейскую горную собаку. Тот блаженно позволяет чесать себя за ухом и даже целовать в нос. Мальчишка постарше, качается в гамаке, уткнувшись в айпад. Мужчины курят, хозяин дома тянет пиво из банки. Все оживлены, но чувствуется усталость после выходных. За забором слышно, как отъезжают, одна за другой, машины.

– Ань, всё, давай, собирай девиц. Давай, в самые пробки же попадем! Всё взяла?

– Сереж, не волнуйся, – хозяйка стоит на крыльце, – мы за вами следом, если что – звони, захвачу, передадим.

– не последний раз видимся, – говорит Андрей, – вы насчет отпуска, как? Может. все-таки снимем коттедж, как в то лето?

– не знаю, – тянет Аня, – Сережка мечтал на дайвинг куда-нибудь махнуть, а? Сереж?

– мало тебе моря в Марбелье, – смеется Оля, – а то давай, по приколу – задичим куда-нибудь во Владик, а?

Наконец, девочки, рыдающие от разлуки с собакой, усажены, все проверено тысячу раз, все расцеловались, и машина трогается.

– я не понимаю тебя, – Андрей раздражен, – зачем ты все время их приглашаешь? По-моему, можно уже заканчивать все эти идиотские школьные дружбы! Такая скучная пара…

– да брось ты, – Оля сломала ноготь, – другие, что ли, лучше? Этих, по крайней мере, мы знаем… и дети дружат…

– ну, разве это, – Андрей смотрит на Олю, – разве что только дети…

Начало формы

выехав на трассу, машина встает в пробку. Душно. Бьется в стекло залетевшая муха, кондиционер барахлит. Близняшки ноют одновременно – пить, писать, кушать. Женщина за рулем. Она молчит. Мужчина, сидящий рядом с ней, вынимает пачку сигарет.

– не кури, дети в машине.

– прости. я забыл.

– ты никогда ничего не помнишь.

– зато ты – не забываешь.

– позвони маме, скажи, что мы встали в пробку, пусть не ждет.

– сама звони.

– я потеряла сотовый.

– на даче?

– наверное.

Мужчина набирает номер на своем телефоне.

– Оль? – на том конце трубки слышен звук воды, текущей из крана. Мужчина представляет себе, как она стоит, держит телефон, зажав его между щекой и плечом, и ее волосы убраны за ухо. Он даже видит ее прозрачные русалочьи глаза, загорелую шею и смешную сережку в виде золотого саксофона.

– ну? – на том конце трубки его слышат. – чего забыли?

Мужчине нужно сказать одно слово «телефон», а он говорит – «тебя. Я забыл тебя».

В ВАГОНЕ МЕТРО

поздний вечер, вагоны полупусты. Напротив меня сидит парень, лет двадцати пяти, бледный, с вытянутым лицом. По взгляду видно – приехал недавно. Брючки на нем узенькие, синие, в облипочку. Он снимает с них – какой-то невидимый глазу пух. Снимет пальцами, отпустит – летит пушинка. Ботинки с длинными носами, лакированными. Чистые до блеска. Он ногу вытянет, посмотрит на них, порадуется. Вид у него надутый от важности. На следующей станции влетает деваха, про такую скажешь – доярка. По тому, как она кидается к нему – видно, что женаты, и женаты недавно. Румянощекая, нос картохой, из под шапки кудряшки. Брови только что наведены, по моде – широкой полосой. Глаза – пуговки. Смешная такая, толстенькая, сапожки даже по шву лопаются. Юбчонка – кримплен в горох – такое уж сколько лет не носят… Парень тут же достает смартфон и утыкается в него – видно, играет во что-то. Девчонка открывает рот и орет ему в ухо, показывая поочередно на зубы – верхний и нижний. Её палец нащупывает зуб, качает его – она хочет показать парню зуб, но тому стыдно. Он – в смартфоне. Она кладет ему голову на плечо. Он движением плеча голову скидывает. Тогда она залезает к нему в игру, тычет пальцем, смеется. Он досадует, передает смартфон ей. Сидит, смотрит в проносящийся мимо окна тоннель и то надевает, то снимает обручальное кольцо с безымянного пальца…

ЧУЖИЕ ОКНА

после грозы пошёл дождь, нудный, мелкий, прибивший березовую пыльцу и городскую пыль. Во дворе дома, неожиданно пустом перед выходными, стояла машина. Дворники ёрзали по стеклу с противным скрипом, и сидящая в машине женщина смотрела на окно четвертого этажа, третье справа, от угла. Окно было освещено, и был заметен силуэт мужчины. Женщина смотрела в окно и машинально крутила обручальное кольцо на безымянном пальце. Мужчина, сидевший рядом с ней, смотрел на ее профиль, и видно было, как шевелятся его губы. Женщина молчала. Мужчина попытался взять ее за руку, она повернулась к нему, он обнял ее. Они долго сидели так – молча. Потом женщина вышла из машины, не заметив, что наступила в лужу, и пошла к подъезду, не оборачиваясь. Вспыхнул свет сразу в двух окнах четвертого этажа – в первом и втором, от угла. Погас свет в третьем справа, и мужской силуэт исчез. Свет в комнатах горел ярко, было видно, как две фигуры хаотично движутся, будто танцуя.

Сидящий в машине мужчина смотрел в эти окна и ждал. Дворники действовали ему на нервы, и он выключил их. Дождь пошел все сильнее, и скоро через потоки воды была видна только одна маленькая желтая точка. На четвертом этаже. Справа от угла.

МАТЬ

Надежде Илларионовне сровнялось 87 лет этой весной. Теперь уж не шлют открыток, а так, звонят – мам, привет; баба – здравствуй, – и ничего в руках не подержать, не перечесть прыгающих строчек. Она глядит в окно с 22 этажа дома, который, как ей кажется, качается одиноко и страшно среди таких же великанов. Внизу не видать ничего, а в небе – ветер несет ворон и вертолеты. Она и все это видит в тумане. Болит спина, дергает в виске беспокойная жилка, сердце все время падает, как в пропасть – уух, ууух… Надежда Илларионовна меряет шагами квартирку, поправляет горку подушек на кровати, присаживается и засыпает. В сонной дремоте идёт она по лугу, тащит на веревке коровенку, отощавшую после тяжелого отёла, навязывает её к колышку и засыпает во сне от усталости. Дом ей снится, большая пятистенка, с русской беленой печкой, вечными горшками с кашей, да с крынками с варенцом. Двое сыновей ее, все погодки, вечно на дворе, то с отцом, пьяницей, в редкие трезвые часы его, а то с соседскими ребятишками. Только третий, малый, с нею, рядышком. Беленький, ладненький, все к мамкиной юбке жался.

Дремлет Надежда Илларионовна, да того не знает, что этот, младший, кто забрал к себе мать из исчезнувшей деревни, курит сейчас на балконе и не знает, как сказать матери, что вчера сгорела их изба от майского пала и погибли братья, уехавшие на охоту. И он промолчит, и они так будут живы для неё – все трое.

АЛЕВТИНА

умирала Алевтина тяжело. После инсульта, свалившего ее в огороде, она так и не встала – все лежала в дальней комнате в избе, изнемогая от беспомощности и немоты. Дети, чтобы не лишиться пенсии, не отдавали ее в Дом инвалидов, ухаживали сами, хоть и кормили скудно, да держали постель и саму бабу Алю в чистоте. Проваливаясь в небытие, Аля все видела себя как бы со стороны – вот, она девчонка совсем, в ситцевом сестрином платье, сидит на лугу, у уже смётанного одонка. Мать спит, укрыв лицо платком, от нее тяжко пахнет потом и луком, а по пестрядевой юбке ползает паучок и, цепляясь за соседнюю былинку, начинает крепить радиальные нити для будущей паутины. Вот мать пошевелилась во сне, перевернулась набок, юбка задралась, и все паучьи труды – даром. Але жалко паучка, жалко мать с ее посеченными осокой ногами, жалко за крохотный шрамик на загорелой ноге – это от порез от косы, с прошлого года. Алевтина сама засыпает внутри своего сна, и снится ей теплое дыхание, пахнущее травяной отрыжкой, а щека ощущает касание влажных, замшевых губ…

«Лошадь, – подумала Алевтина, – Муська… Лошадь назвали Муськой в честь конюха Мусы, ходившего за лошадьми после войны. Хроменький после ранения, Муса любил лошадей, покрикивал им гортанно, и всегда брал в ночное колхозную ребятню. Когда разыскали его через военкомат, приехала за ним сухая женщина в черном, поддерживаемая под руки рослыми молчаливыми мужчинами, и Муса, подпрыгивая в кузове полуторки, уехал с ними к себе на Родину. Лошадей после него пытались держать, а – не вышло. Не управлялись бабы. Так и остались Муська да Мальчик.

Влажные губы были близко от лица, Алевтина силилась погладить лошадь, но даже во сне – не могла.

– Мам, лежи ты ровно! – дочь протирала лицо тряпкой, смоченной чем-то кисловатым, – Вить! – крикнула она в глубину избы, – иди, бабу поворотить надо, у меня уже руки отсохши…

Алевтину ворочали, переодевали, все унизительные процедуры давно уже не смущали её, а только вызывали желание заплакать. Пришла соседка, которую Алевтина терпеть не могла, и начала с приторной улыбкой кормить её кашей. Каша была холодная, комковатая, и стояла в горле. Потом приходила фельдшер, колола в исчезающие вены, зачем-то мерила давление и писала в тетрадь, положив ее на фанерную тумбочку.

После уколов Алевтина опять погрузилась в привычную полу-сон – полу-дремоту. В избе затопили печь, стало жарко, и пахнУло горячим воздухом, обожгло рот и опалило брови – маленькая Аля увидела себя у горящей церкви. Кто-то держал ее ладошку в своей – наверное, бабушка. Аля слышала, как воют в голос бабы, как падают на колени. Поодаль стояли мужики, поплевывали лузгу, отчего на белый снег ложились черные отметины. Пламя вырывалось из окон, и, казалось, что церковь летит, дрожа, вверх. Обрушилась звонница, и рухнул большой колокол, упав внутрь, со звуком страшным и торжествующим. У Али заложило уши. Бабушка развернула ее лицом к себе, а сама крестилась истово и все шептала «Господи, прости их, Господи, прости их…»