Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы

Избенка маленькая: «коробочка», в которой была и печка, и кухня, и комната, все вместе. Отец стал искать жилье с помощью председателя, который отнесся к нам со вниманием, уважая отцовские золотые руки. И вот тот самый дом, в который меня и привезли из больницы, оказался нашим убежищем до конца 1944 года.

Дом большой, удобный. Как сейчас помню: крыльцо, тяжелая входная дверь, налево сени, справа у входа дверь в хлев, где обычно содержалась живность – коровы или козы, – но не помню, были ли они, во всяком случае молока от них я не ела. При входе в хлев был «помост» с (кажется) перилами, с которого ходили в туалет, добавляя человеческое к животному навозу. А слева от сеней дверь в кухню с плитой, на которой мама сушила картофельные очистки, если давали добрые люди (в основном же они говорили, что у них у самих свиньи есть). Сушеные очистки проворачивали через мясорубку, добавлялся высушенный и растертый мох (желтоватый такой, не знаю его названия) и чуть водички – и на той же плите сушились такие лепешки. А еще мамочка очень вкусные щи из крапивы готовила, а если в них еще и картошинку, да еще и капельку молочка – «куда с добром!», как там говорили.

Помнится, вскоре после войны, уже после отмены карточек, я застала мамочку плачущей за чисткой картошки на кухне.

– Мамочка, что стряслось? – спросила я.

Всхлипывая, она объяснила, что в войну она обещала себе, что, если выживет, то никогда не будет выбрасывать картофельные очистки. И вот со дня Победы прошло всего ничего, а она уже выбрасывала очистки в помойное ведро…

А в основном плита была нужна отцу для его работы. Смекалки ему было не занимать. Лудил-паял, ведра гнул. А когда вся эта работа в ближайших деревнях закончилась, он даже придумал чугунки паять, а?! Несколько ночей думал, а потом растопил серебряные крышки от карманных часов, подаренных ему бабушкой (маминой мамой), с чем-то смешал – и вот вам пожалуйста! До него никто до этого не додумался.

Справа от плиты шла теплая каменная стеночка, через которую проходила печная труба и согревала и ее, и всю большую комнату, в которой мы жили (она называлась «летняя»). Справа же от кухни шла дверь в комнату «зимнюю», в которой жили хозяева: тетя Зина, как папа пишет, ее три сына чуть старше меня и Лариски (я помню только двоих), хозяин и мать его, которую перевезли в нашу комнату и мама, когда тетя Зина не могла, за ней ухаживала. Звали ее Ксения. К сожалению, ее хоронили в день, когда мы уезжали в Ленинград, поэтому мы не смогли вместе со всеми ее проводить. Но я ее помню и ежеутренне молюсь о ее упокоении.

15 декабря 2014

Еще о Вологодской области. В нашей комнате – «зимней,» – конечно же, была и большая русская печь, а кроме того, на зиму ставили времянку – вроде «буржуйки», но сделанную из кирпичей. Очень смешное помню. В деревне все женщины носили широкие, довольно длинные (иногда до щиколотки) юбки, но ходили без штанов, в том числе и зимой. И тетя Зина, прибегая с мороза, не стесняясь подбегала к этой «буржуйке» из кирпича, открывала дверцу и, задрав юбку сзади, грела голую попу. Все смеялись, а ей хоть бы что.

В левом углу над столом был иконостас. За наше проживание у них платил председатель трудоднями.

Хозяин работал в МТС конюхом. Он и привел отца туда, и отец с двумя палочками – так он был поначалу слаб – как-то дотащился. Директор принял его приветливо. Техники в МТС было мало, да и ту нужно было привести в порядок. Кажется, там было два молодых парня – трактористы, которые тоже мало что умели. Отец сидел, а они сами подходили к нему: «Дядя Толя, а как мне то-то починить? А как это сделать?» Отец внятно объяснял – и когда неожиданно даже для них самих все получалось, они очень радовались и в благодарность угощали его пирогами, принесенными из дома.

В результате наш папочка после голода так растолстел, что «опух». После голода такое бывает. Мамочка смеялась, глядя на него. Руки у него стали пухлые, как у младенца, с «перевязочками». А он, как сам он пишет, вставал в пять утра, занимался починкой посуды для заказчиков, а к восьми в МТС на работу. А дорога трудная: где-то с полкилометра идти до Шексны, потом по ней в лодке, а самое тяжелое – это гора, на которой и была МТС (машинно-тракторная станция). По горе надо было идти меньше 500 метров, но она была достаточно крутая.

И, проработав там где-то год (наладив все), он уволился и записался в колхоз, т.к. так было больше времени исполнять заказы из дальних деревень. Плату он брал, не жалея заказчиков, и я приносила уже домой молоко ведром, а яички корзиной.

И что меня потрясало, так это человеческое… не знаю, как это и назвать. Ведь вот когда отец уходил на заработки, в доме не было ни крошки хлеба, и мамочка, надев на меня сумку из-под противогаза, с которой я ходила в школу, говорила:

– Походи, попроси!

Спускали на меня собак, редко кто картошинку выносил или сухую корочку хлеба. Только один раз за все это тяжелое время (никогда не забуду) одна женщина позвала меня из окошечка (я, боясь собак, не входила на двор). У нее собаки не было, и я подошла. И она дала мне большой кусок «налитушки». А «налитушка» – это пирог из дрожжевого теста толщиной 4—5 и более сантиметров настолько пышного, что если его надавить, то оно становилось толщиной несколько миллиметров. А сверху на него было «налито» картофельное пюре на сливках и яичках, а?!

Я беру и хочу положить его в сумку, а она говорит:

– Кушай-кушай сама, деточка, я тебе еще дам.

Даже сейчас реву, вспоминая.

Ну а когда мы, так сказать, встали на ноги – прости Господи! – все задницы готовы были лизать даже нам с Лариской, не говоря уже о родителях. Детский ум никак не мог этого вместить.

А! А про ноги-то свои, т.е. ступни, которые собирались мне ампутировать, я еще не написала! Ведь война – и, боясь гангрены, всем солдатам это делали не рассуждая. А ведь если бы была возможность полечить, насколько бы безногих мужчин было бы тогда меньше. Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне эту возможность и мамочкиными стараниями оставил меня с ногами. Мамочка вымачивала мои ступни в растворе из воды и порошка, данного в больнице, осторожно промокала с ног раствор сухой тряпочкой, чем-то смазывала и очень нежно (до сих пор помню ее нежные ручки) оборачивала чистыми тряпочками. А сверху аккуратненько надевала носочки, связанные ее ручками из льняных нитей. Там лен произрастал целыми полями, и мамочка научилась его и теребить, и чесать, и прясть – во как!

На другой день носки снимались (это еще тогда, когда я не ходила), и отец с мамочкой выносили меня на воздух, сажали на завалинку. Отец принес кучку песка, которая лежала у моих ног, и я сидела и делала куличики. Деревенские ребята надо мной смеялись, т.к. такой «глупой» игры они не знали. Потом я их научила, и они с удовольствием со мной играли и «в ножичек», и «в магазин», как мы играли в Ленинграде до войны.

Затем мои забинтованные ступни опускали в такой же теплый раствор, в котором я сидела не менее получаса, и только тогда мамочка начинала отлеплять так называемый бинт очень осторожно, т.к. мне было больно. И вот в одно утро она отлепляет – а на тряпочке лежит половинка безымянного пальца с правой ноги, культя же покрыта тоненькой розовой кожицей.

Мама от ужаса завизжала (а маме-то 27 лет всего было), а я ее успокаиваю тем, что мне ведь совсем не больно. Этим, можно сказать, и закончилось самое страшное с моими ногами. Конечно, всю мою жизнь они у меня распухали и ныли при морозной погоде, но, слава Господу, я до сих пор топаю по ступенькам вниз и вверх, а в бытность мою на сцене надевала модные туфельки на шпильках (правда, как правило, на размер больше). Вот!

Дальше отец пишет, что в апреле 1943 г его вызвали на перекомиссию в Шексну. И там определили, что зрение ухудшилось – а что самое страшное, он его терял совсем, когда нервничал. Врачи послали на рентген, дали нестроевую. Через неделю вызвали за назначением. И назначили его агентом по заготовкам сельхозпродуктов для N-ской части 3-го Прибалтийского фронта.

Я помню, какую бурную деятельность он развернул. Добыл через председателя себе помещение для «живности» – помню, что там стояли кони, а в стойле сбоку бараны. Через короткое время за ними приезжали, чтобы отправить лошадей на фронт, а баранов на мясо тоже для фронта. В помещении же для вещей и продуктов были, помню, и хомуты, и запчасти для сельхозтехники, шины и прочее, а кроме того, крупы, соль, сахар, спички, чай. Например, одна плитка плиточного чая стоила десяток яиц, а коробок спичек одно яйцо, и т. п.

Так как в сарае оставались лошадиные шарики и бараний «горох», то отец решил пустить это «добро» в ход. Выпросил у председателя две или три сотки заброшенной земли около сарая, привел ее в порядок и в 1944 году соорудил на ней огород. Картошку тогда сажали «глазками», чтобы остальная часть картошки шла в пищу. Так он вырывал лунку, клал в нее пару лошадиных шариков, а затем часть картофелинки с глазками. И получался у него из одной лунки урожай – целое ведро. Да картошка-то какая! – белая, гладкая, без изъянов, клубни огромные. Ну и баранина в доме тоже водилась. Тогда мы уже жили у тети Шуры, т.к. к тете Зине вернулся с фронта муж (как я думала): крепкий старик, которого отец называл «хозяин».

19 декабря 2014

Итак! 1 сентября 1942 года я неслась в школу на своих двоих! Благодарю Тебя, Господи! Школа находилась километрах в полутора, на другом конце нашей довольно длинной деревни Андрюшино, т.е. дом, где мы жили, находился на самом краю, противоположном школе. Дорога к ней с нашего конца деревни шла через погост, но можно было бежать и напрямки по тропинке, с обоих сторон которой были поля льна. Кстати, как детей нынче посылают «на картошку», так нас тогда посылали «на лен». И у меня до сих пор руки помнят, как мы это делали. А какая красота, когда лет цвел! Боже мой! Целое голубое колышущееся море из мелких голубых цветочков. Чудо!

В школу ходили все ребята из окружающих деревень (отстоявших где-то километрах в двух друг от друга): Дриблево, Пиряево, Кресново. Здание было одноэтажное, но приподнятое, как во всех северных домах (от разлива Шексны и половодья). И действительно, пока вода от снега не сойдет, по тропинке не пробежишь. Я как-то попыталась – мне показалось, что это был еще наст, – и сразу провалилась чуть ли не до пояса. Пришлось бежать обратно домой.

Что интересно: мы – первый и четвертый класс – учились вместе в одной большой классной комнате. Слева столы и скамьи человека на четыре – это первый класс, а справа за такими же столами и скамьями – четвертый. Справа входная дверь, а спереди две доски – справа и слева. Сначала учительница объясняла материал нам, давала нам задание, а потом шла к четвероклассникам. Но об этом потом.

Итак: учительница (к сожалению, не помню ее имени-отчества) пытается понять, кто из нас что знает и умеет. Доходит очередь до меня. Я единственная из всех из Ленинграда, да еще и «выковырянная», да еще и в отличие от всех не окаю (говорю «карова», а не «корова»). Все ждут.

– Считать умеешь? – начала она с математики.

– Умею, – говорю. И начала очень-очень быстро считать: «Раз, два, три, четыре», боясь, что перебьют до срока. До ста досчитала. А учительница:

– А так умеешь? Сто, двести, триста…

Здесь мне оказалось сложнее.

– А сколько будет один плюс один?

– Два, – засмеялась я.

Потом она меня спросила:

– А читать умеешь?

Я почему-то не поняла, о чем она меня спрашивает. Учительница дала мне букварь. И так же быстро, боясь что перебьют, я принялась читать непонятное для меня, т.к. букварь я видела впервые в жизни. Что такое «Мама мыла раму» и т.п.?

На этом экзамен не закончился. О, нет!

– Стихи читаешь?

Почему-то вспомнился только один детский стишок:

Дождь стучит по крыше будки,

А из будки вышла утка.

«Утка, ты куда идешь

Без пальто и без галош?»

Утке дождик нипочем,

Утка ходит босиком,

Утка ищет лужу —

Червячка на ужин.

А хохлатка и петух

Забралися под лопух,

Под лопухом сидят

И тихо-о-онечко говорят:

«Лучше мы подождем,

А по дождю не пойдем.»

Только недавно узнала, что это было стихотворение советской поэтессы Анны Баш, опубликованное в 1938 году в седьмом номере журнала «Чиж».

Естественно, всё я прочитала «по-ленинградски», на «а». Тут уже ржа началась несмолкаемая!

– Утка! Утка! Ты куда идешь? Без пальто и без галош?

Учительнице это всё понравилось, а ребятам – после моей игры «в куличики» – совсем я стала смешна до колик. Поэтому, несмотря на то, что я всем, кто меня просил, помогала – то есть решала за них арифметику (потому что объяснить им было невозможно), – друзей в школе у меня не было, кроме племяшечки тети Нины (не помню ее имя). У нее от рождения одна нога была короче другой – видимо, не росла. Она ходила переваливаясь, как утка, т.к. этой ногой она не доставала до земли, только пальцами.

Дети – народ жестокий – и о ней сочинили частушку:

– Веселиха-весела,

В рукавички нассала,

В валенки накакала,

Пошла домой – заплакала.

А она только смеялась, слава Богу.

В школе была небольшая кладовка с печкой и даже с окном. Однажды она позвала меня туда:

– Хочешь на мышек посмотреть?

– Конечно, хочу, – сказала я.

Она на пол накрошила хлебушка, мы забрались на лежанку печки и замерли. И вдруг… сразу со всех сторон, сначала озираясь, а потом стремительно, на хлеб кинулись совершенно прелестные существа, чуть не путаясь в хвостиках, глазки-бусинки, ну просто чудо! Я, наверное, и раньше не боялась мышей (видимо, после блокады, когда на это животное смотрели как на пищу). А после этого случая даже стала относиться к ним с нежностью. Тем более, что они не отталкивали друг друга, а просто пристраивались к еде.

Вот, собственно, все, что я могу рассказать про первый класс. А остальное потом.

20 декабря 2014

Конечно, и в Вологодской области Новый год был всем праздникам праздник. Дома всегда была елка, украшенная сделанными вручную игрушками – бумажные цепи не помню из какой бумаги, ведь даже в школе писáли – домашнее задание по крайней мере – между строчками книг. И самый прекрасный подарок для меня было что-нибудь из школьных принадлежностей.

До сих пор на душе моей грех воровства. По-моему, где-то в третьем классе одна девочка хвастала присланной ей коробкой простых карандашей. И я украла у нее один. Украла из зависти, жадности. А что с ним делать? Как пользоваться? Все кругом всё видят. Сначала содрала с него корочку. Родители тоже об этом не знали – представляю, что бы они мне сказали?!

Но Господь дал мне по рукам как никто. Попробовала писать – а он оказался такой твердый, что просто резал бумагу. Пользоваться им оказалось невозможно, и я в самом прямом смысле закопала его в землю. Вот так…

А на елке висели в основном прянички, испеченные отцом, орешки, яблоки, если вдруг они имелись, – всё, что находилось из съестного. В школе тоже что-то эдакое. И нам каждому дарили по два таких же то ли пряничка, то ли печенинки, тоже испеченных чьими-то добрыми руками.

Помню, как я во время утренника, видя, как все «топотухами» пляшут, решила показать, как танцуют «русскую». И опять Господь меня осадил! Лихо прошла круг и пошла вприсядку в валенках, которые мама выкупила по выданному на меня талону. Тут же поскользнулась обмороженными ногами и шлепнулась на попу. Конечно, это вызвало смех. Вот так усмирял меня Господь.

Наступило лето 1943 года. Отец по-прежнему ходил-ездил по деревням и работал. Однажды именно летом он взял меня с собой. Ездил он обычно в ту деревню, в которую ехал кто-нибудь из Андрюшина. И тут… на краю деревни на полянке скинул он вещички и оставил меня охранять, сам же поехал дальше, чтобы найти работу, жилье и т. п. Так как природа для меня, для души моей, была всегда родным и радостным, то я наслаждалась – не скучала и не боялась, а наоборот радовалась. А затем запела от всей души песню о Москве: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» Акустика там была прекрасная, и я всю душу в песню вкладывала.

Разумеется, меня услышали и окружили. Когда отец вернулся, ему объявили, что дочь его – артистка. Об этом, пожалуй, я впервые услышала именно тогда. И отца уже называли – вон, мол, отец той артистки.

А предыдущей зимой с отцом, как он рассказывал, произошел случай – напали волки. Гривастые, говорил он, как жеребята! Он, как обычно, вечером часов в пять ехал домой. На «чунях», как всегда, вез свой скарб: рельсину, на которой гнул ведра, кастрюли и прочее, небольшой мешок муки, а главное – двух молочных поросят, запах которых, видимо, и привлек волков. Рассказывает:

– Выходят из-за сарая, глаза горят, как свечи. Один – вероятно, вожак – отделился и пошел ко мне – точнее, на меня.

Отец остолбенел от страха, не зная, что делать. И тут на его счастье с другой стороны шла бабуля с котомкой за спиной. Увидела волков, да как заорет, завизжит:

– Волки! Волки! Волки!

Волк остановился. Тогда и отец очнулся и стал бить молотком по рельсине. Волк подумал, поджал хвост и медленно пошел к стае. Вот так старая женщина спасла отца.

А вот где-то с мая 1943 года, а может, и раньше, в деревне началась эпидемия паратифа (коровьего тифа). А мы привыкли пить не просто сырое молоко (кипяченого нам даром не надо было), а парное, самое заразное. Да и все в деревне только такое пьют и пили.

И еще в дом пришло несчастье: Лариска бежала по комнате и упала, сильно ударившись затылком о перекладину стола. Сначала подозревали менингит, но потом диагноз заменили на «менингитное явление», которое потом преследовало ее всю жизнь. Например: вечером всё домашнее задание сделает, выучит, а утром ничего не помнит. Или спрашивает, на каком номере транспорта ей ехать на работу, на которую она ездит каждый день.

Слава Господу, что Он передал ей мамочкин талант парикмахера и ей не надо было «кончать институтов».

Ну, и я заразилась паратифом и заболела уже где-то в конце августа, и меня пришлось везти в Чаромское (10 км от Андрюшина) в больницу. Мне это очень нравилось – я даже боялась, что меня не возьмут, т.к. температура утром была всего 37,2. Но меня взяли. Я обрадовалась, хотя температура уже была 37,8. Как сейчас помню, на своих ногах сходила в туалет, легла и… дней десять не приходила в сознание.

Родители испугались. Отец устроился завхозом в больницу, чтобы быть возле меня. И в результате, когда я очнулась, то увидела полную палату людей (в основном мужчин) и отца в том числе. Помню, как он угостил меня пирогом с капустой и с каким наслаждением я его проглотила, прося еще!

Недели через две я поднялась, а вот ходить отцу пришлось учить меня заново. Как и нянечкам, которые учили ходить взрослых мужчин. С тех пор всегда, когда я вижу в сериалах героев, которые очнулись через месяц болезни и сразу ходят, мне становится смешно.

Напротив больницы была школа, и я с завистью смотрела на ребят. Вот такая она, жизнь!

21 декабря 2014

После больницы я вернулась уже во второй класс. И мы учились уже в другом месте. Сельсовет выделил нам комнату в своем помещении. Сельсовет находился где-то посередине Андрюшино. Конечно же, в первый день я опоздала. Я забыла сказать, что у меня болело еще и правое ухо (продуло, когда «летели» по Ладоге – видно, я валялась в кузове на левом боку), поэтому мамочка надевала мне даже в помещении шапку.

Входит в класс медсестра:

– Снимай шапку, будем смотреть вошек.

Ни у кого, в том числе у меня, ничего не нашли (не зря мне мама каждое утро над зеркалом чесала голову). Тогда решили гребешком почесать всем нам головы. И именно у меня из головы выскочила нежеланная и помчалась к краю зеркала. Вот и еще минус «в мою пользу».

А что делалось после войны, Господи! Перед медосмотром в начале школьного года весь Ленинград сидел днем на подоконниках (самое светлое место в доме), и мамочки таскали у доченек гнид, разбирая по волоску каждую прядку. Всё лето их чада были в пионерлагерях, купались, мерзли, и этой нечисти на волосах появлялась тьма, хоть стригись – а ведь жаль стричься! Вот и сидел весь Ленинград на подоконниках, смешно вспомнить.

Учительница у нас во втором классе была другая, более строгая, задавала нам много стихов наизусть. И тут выяснилось, что я от природы читаю стихи лучше остальных. И на каждом празднике или перед ним, если в свежей газете было что-то примечательное, меня освобождали от урока и запирали в тишине, чтобы выучила срочно.

Одно не забуду никогда. Уже в третьем классе, опять в большой школе у погоста… нет! Во втором классе! 27 января 1944 года, день снятия блокады, в газете был отрывок из поэмы Ольги Берггольц о шофере, который вез через Ладогу хлеб в Ленинград:

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

– Ну, так и есть – мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта – не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь – опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб – две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев.

И вот – в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре —

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

Строки эти врезались у меня прежде всего в сердце и сопровождали меня всю жизнь. С ними я и к Марии Тимофеевне в кружок поступила – и что ее больше всего удивило, так это то, что никто меня не учил, что я подготовила их сама. А чему удивляться, если всё это я знаю, прошла сама?

Десятилетия спустя я читала его в Петрозаводском обществе блокадников в 1990-е годы, затем в краеведческом музее попросили. А самое главное: благодаря ему мы – петрозаводские блокадники – победили всех остальных, совершавших с нами «блокадный рейд» на теплоходе по Волге. Есть даже фотография, где мы, собравшись все в каюте, поздравляемся с крошечными стопочками в руках.

В четырех километрах от Андрюшино был райсовет и в нем магазин, где года с 1943 эвакуированным и хлеб выдавали, и крупы, а детям даже масло и сахарный песок. И вот однажды мы – неразлучная команда (я и Лариска) – пошли туда, а на обратном пути попали в страшную грозу, немыслимую. Я Лариску на «крякýшки» (закорки) – она держится за шею и сумку с продуктами держит, а я ее крепко держу за ноги, которыми она меня обхватила. И вдруг… навстречу мамочка несется со всякими накидками. Боже мой, Господи!

А еще я однажды у цыганки красивую юбку выменяла на 2 кг муки вместо 3 кг хлеба. А какие мамочка пироги пекла, куда она в начинку вместо сахара терла сахарную свеклу? Однажды я объелась до изжоги, едва освободилась от нее на следующий день.

Во все время войны мы (учащиеся) домашние задания делали между печатных строк в книгах, и каждый из нас мечтал о листе бумаги, не говоря уже о чернилах (писали свекольным соком).

Так вот, в третьем классе мне повезло, когда отец начал работать агентом для N-ской части. Для отчета ему давали чистые листы толстой бумаги – желтоватой, но чистой. С одной стороны он писал отчет, а другая-то оставалась чистая! Проверив отчет, ему его возвращали, а он отдавал мне.

Теперь уже мне ребята завидовали. Даже учительница как-то попросила у мня один лист, чтобы написать на нем объявление.

А еще! Для меня природа всегда была счастьем. Каждый раз я буквально захлебывалась радостью, выходя из дома: дверь из избы тети Шуры был прямо в поле.

Дом ее был в плане просто квадрат, разделенный перегородками. Мы жили в так называемой комнате, на кровати слева спали родители, на диване Лариска, а я на раскладушке, на которой потом в 1950-е потом спала Тамарочка.

Кровать справа была тети Шуры. Мальчишки спали на печке (мальчик Шура лет шестнадцати и второй – не помню его имени – лет тринадцати). Отгорожена эта так называемая «комната» была тоненьким (чуть потолще фанеры) деревянным щитом чуть выше папочкиного роста (привстав на цыпочки, он доставал макушкой до верха). Столовая и кухня вместе.

В деревне было принято, особенно зимой, каждую субботу вечером устраивать «вéчерю» – молодежный праздник. Делали это в каждой избе по очереди. Молодежь пела и плясала, взрослые пряли или вязали. А вот в кухне была так называемая «темная комната», где молодые целовались, а мы, дети, за ними с печки подглядывали. Даже была такая частушка:

Что ты ежишься, корежишься,

Пошарить не даёшь?