Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы

Дом был деревянный, большой, красивый. Входишь на резное крыльцо, а дальше идут «сени» – длинный широкий коридор. В дальнем конце его хлев, в котором были козочки, куры, иногда откармливался поросенок – в основном отходами со стола, т.к. летом приезжали и отец с мамой, и другие их воспитанники. Туалет был там же «со сходень» – настил над полом хлева. Невдалеке был амбар, сад-огород и банька. За домом до самого сарая, который был и гумном, земля от дома до сарая зарастала травой на корм. Я очень любила там играть (фантазии улетали свободно).

По правую сторону от сеней была приземистая «зимняя половина», как ее называли, а по левую «летняя» – большая с высоким потолком квадратная комната без отопления, в которой зимой вместо холодильника хранились продукты.

Представляю, какой ужас охватил «стариков» (бабушка умерла в 1945 году в пятьдесят лет – это разве старики?), когда в 1944 г после отхода немцев они вернулись из леса и увидели вместо всей этой былой роскоши торчащую на погорелье печную трубу. Вновь строиться не было сил, и они поселились в баньке, которая на их счастье оказалась цела и невредима, как и сарай-гумно.

24 ноября 2014

Я очень хорошо помню детский сад. Он находился на Шестой Линии, между Средним Проспектом и Большим. На бульвар на Большом нас часто водили гулять перед обедом. Идешь счастливая с прогулки, где были даже «горки», а из кухни детсада пахнет гороховым супом – после этого я его очень люблю. А перед обедом нам всем давали по десертной ложке рыбьего жира, который я, в отличие от других детей, да и не только детей, любила и выпивала кроме своей порции еще три – за тех, кто сидел со мной за столом. И это спасло меня от голодной смерти в блокаду, так все мое тело я пропитала этим жиром. Вот как сподобляет Господь!

А в 1954 году, когда я уже работала в Управлении культуры секретарем канцелярии, меня попросили развезти какие-то бумаги, в том числе и в мой бывший садик. Развозила я их в ЗИМе – огромном черном лимузине, где сзади было не два места, как обычно, а четыре, а между ними столик. Это была машина начальника Управления культуры, т.к. я и у него была секретарем частенько. Поэтому встретили меня в садике подобострастно, а когда я с восторгом стала его «обследовать», говоря о том, что еще до войны я в нем находилась, они приняли этот факт очень равнодушно, что меня огорчило. Вот как! Мой «экипаж» их потряс, а простые человеческие чувства оказались недоступны.

Так вот, я очень любила ходить в садик – опять же в отличие от многих детей. Когда и как я научилась читать, я не помню. Но мама рассказывала, что, когда она обычно вечером за мной приходила – а приходила она обычно поздно, когда бóльшую часть детей родители уже разобрали, – я сидела в своей группе на стульчике, вокруг меня все оставшиеся ребята, и читала что-нибудь интересное, в то время, как воспитательница занималась другими делами. Я даже помню, что звали ее Раиса Вениаминовна, потому что отчество ее было очень трудно произносить, и я дома специально тренировалась, трудилась, как работала впоследствии в театральной студии над скороговорками и чистоговорками.

25 ноября 2014

Ну, а отец в это время – с 16 марта 1936 года – благодаря тому же дяде Шуре поступил работать на чулочно-трикотажную фабрику «Красное знамя», на которой он проработал до пенсии: сначала ремонтировал станки, впоследствии стал слесарем-лекальщиком по инструментам – кажется, восьмого или какого-то другого высшего разряда. Его на фабрике очень ценили, поэтому, видимо, он и привязался к ней.

Но… в 1939 году началась Финская война и там, где он был на курсах – в Доме отдыха ЦК – организовали госпиталь и его мобилизовали на работу в нем завхозом. И в одной поездке за обмундированием он отморозил ноги. По-моему, это было где-то в Луге или около. Если мне память не изменяет, то однажды он прихватил и меня туда – «подышать прекрасным воздухом», как он выразился. Я даже помню, как он провел меня на кухню и попросил чем-нибудь угостить «девочку». А повар как раз сооружал пирожные, и отец настоял на том, чтобы он мне дал одно, еще сырое. И я его слопала с удовольствием.

В апреле 1940-го ему прислали замену, а самого направили на медкомиссию, которая его забраковала по зрению и выдала ему «белый билет».

В самом начале войны в сентябре 1941 его послали в Горелово, где они жили в авиагородке, и он пишет, как они видели героические атаки наших летчиков на фанерных аэропланах на бронированные самолеты немцев. Назначили старшим, рыть дзоты – пятьдесят заключенных и тридцать таких же мобилизованных, как он. Пишет о любопытном эпизоде:

Как-то утром решили в столовую на завтрак не идти. Взяли с собой хлеб, сахар и термос с чаем. Не успели пройти полукилометра, как увидели, что столовую взорвали. А?!

И вот тут началось столпотворение, паника. И все, кто прямо под пулями полз по-пластунски (Немцы ведь получали удовольствие, расстреливая с неба эти живые мишени), – те спаслись, в том числе и отец.

Но это уже война…

Нас же – меня и Бореньку, – как обычно, в 1941 году отправили на лето в Молосковицы. И вдруг мы однажды просыпаемся от звуков взрывов. Всполошились, но успокоили себя тем, что это «опять камни рвут». Дело в том, что Молосковицы находятся на север от Ленинграда, по направлению к Карельскому перешейку, а там и сейчас много огромных валунов. И для того, чтобы освободить из-под них плодородную землю, их взрывали, а потом осколки убирали.

Но… дедушка пошел по деревне к тем, у кого было радио, и вместе со всеми (вся деревня собралась) услышали о том, что началась война. И тут же буквально прилетела мамочка: нас с Боренькой в охапку, дедушка посадил нас в тарантас, и… помчались на станцию (это в 5 км от деревни). Бабушка очень просила оставить у них Бореньку, так они его любили. Но мама: «Умрем все вместе!»

P.S.: На следующий день детей в город уже не пускали, а напротив – вывозили, причем по какому-то дикому распоряжению – на Запад. Боже мой! Сколько страшных трагедий!

26 ноября 2014

А в городе было как-то тихо, почти спокойно и даже весело. Подъем энергии! Война скоро кончится! Немцев не пустим! Не позволим!

Детсады были закрыты. Ларочка же так и оставалась в своих круглосуточных ясельках, и хорошо за ними ухаживали, и даже в страшное голодное время прикармливали довольно сносно. Однажды, уже где-то в конце ноября, мамочка у них заработала целое большое блюдце манной каши, облитой чем-то безумно вкусным (то ли киселем, то ли компотом), и донесла для нас с Боренькой.

Детсады закрыты, и мы оставались дома. Нас не выпускали: хоть бомбежек особых не было, но все же. И вот однажды где-то в июле 1941 мамочка попросила меня пойти получить крупу. Карточек тогда еще не было, но иногда подъезжала машина с продуктами, и каждому выдавали по килограммовому пакету какой-нибудь крупы – риса, например, или гречки. И на этот раз мама узнала, что на угол Среднего проспекта и нашей Третьей линии подъехала машина с крупой.

Я с радостью согласилась освободиться из домашнего плена и вылетела во двор, а затем на улицу. И тут меня буквально потрясло то, что улица была абсолютно пуста – ни души, как говорят. И тишина, только от машины неслись голоса людей. Я вприпрыжку поскакала к ней. Любопытно: я прыгала (сейчас попробовала – не получилось) как-то так: левая нога вперед, правая в сторону и назад, и опять: левая вперед, и пошло… да еще быстро так.

Справа из подворотни передо мной вышел мужчина и пошел туда же, довольно быстро, так что я не могла его догнать. Вдруг раздался страшный пронзительный свист, такой, что уши заложило. Я уши закрыла руками и присела от страха, зажмурившись. Когда все стихло, я поднялась, разжмурилась и посмотрела. Передо мной шел все тот же мужчина, но… без головы. Он еще шагнул пару раз и грохнулся навзничь, обрызгав меня кровью. Конечно же, я пулей понеслась домой, визжа, даже не подпрыгивая, а дома мамочка смывала с меня кровь этого бедолаги. Конечно, жаль было, что я не принесла крупы – мы были в отличие от остальных не запасливые, мамочка говорила: «Бог даст день, даст и пищу». Но в результате именно мы в отличие от «запасливых» выжили в те страшные дни.

На полках магазинов остались только лавровый лист (из которого люди в голод приспособились делать варево: в водичку кусочек листика, а если к нему и пясточку, как говорила мамочка, «чего-нибудь» – ого! Чем не обед!). Александр Лазарев рассказывал, как на время обеда они накрывали стол лучшей посудой, символически садились за стол и ели воображаемый «обед». А тут был настоящий, пахнущий лаврушкой.

И еще были на полках пакеты сухой горчицы и соль. Ведь голь на выдумки хитра – мамочка насыпала в глубокую тарелку на треть горчицы, заливала водой и выдерживала ее двое суток, постоянно меняя воду. Ну, а потом из этой горчичной гущи, слив как можно лучше всю воду, пекли что-то вроде блинов. И ведь получалось – несмотря на то, что сковородку-то нечем было подмазать. У меня до сих пор во рту вкус этих «блинов».

А вот та крупа, что раздавали с машины, позже часто в голод спасала многим жизнь. Ведь что тогда делали с этой крупой: закидывали ее куда-нибудь, т.к. еще были довоенные запасы; а что будет голод, да еще такой, никто не предполагал. Деньги же уже тогда имели цену туалетной бумаги. Этот найденный в голод пакет риса спасал людей даже при голодном поносе, который был предвестником смерти.

А пакетики чая, которые до войны клали в чистое постельное белье? Моя приятельница Лизина Галина Ивановна (Царствие ей Небесное, лет десять как умерла от инсульта) рассказывала, как перед Новым годом (с 1941 на 1942 г) решили сделать в комнате уборку. Стали выметать из-под шкафа, а там!!! Оттуда полетели чуть не целые пирожные, т.е. бисквит от них. Это она маленькая слизывала с пирожных крем, а бисквит – под шкаф. Так и получился в доме новогодний пир (пыль, грязь и паутину с них стерли, конечно). Вот так!

27 ноября 2014

Голод начался очень быстро. Уж если еще до введения карточек «лакомились» блинами из горчицы, то что говорить! Мы их (карточки) ждали, как манну небесную. Бабушка, желая провести лето с детьми – то есть с нами, – уволилась с работы, а тех, кто не работал, посылали на окопы. Урожай стоял в поле неубранным, и однажды бабушка принесла немного фасоли. И на керосинке, залив ее водой, в большой кастрюле стали варить.

Холод в том году наступил рано, а домá, естественно, не топили, и я уселась возле этого тепла. Был вечер, и мама, зная, что я «жаворонок», просила меня отодвинуться, боясь, что я задремлю и уроню варево.

Но я же упрямая! За дело меня отец и наказывал, хоть во мне именно его гены бурлили. Так и случилось: я задремала, качнулась – и всё вместе с керосинкой полетело на пол (хорошо, что не на диван, на котором я сидела).

Кинулись всё подбирать. Но ложками что соберешь? Главное – навар-то уже пропал. Фасоль подобрали, опять залили водой и снова начали варить. Я умоляла простить меня, а про себя умоляла Боженьку, чтоб не наказали. Отцу, слава Богу, не сказали, и он, придя с работы, с удовольствием пил этот отвар и фасоль ел.

А когда разбомбили Бадаевские склады, люди ведрами собирали землю, по которой текли ручья из сахара и рассыпанной крупы. Вот так, мои дорогие!

Перед тем, как писать о блокаде, хочу возблагодарить Господа за то, что Он вынес нас из этого кошмара живыми и, можно сказать, невредимыми, в то время, как все или почти все Оконечниковы – потомки этого рода – погибли.

28 ноября 2014

Как это Господь с младенчества позволил мне жить с Ним, даже предупреждая и ведя меня по этой тернистой дороге жизни. Низкий поклон Молосковицкой бабуленьке, через которую Он это сделал, и, конечно же, непрестанным молитвам мамочки к Нему за всех нас.

Рассказ будет очень длинный о моей нецерковной жизни и о том, как Господь за ручку, вернее, за сердце, ввел меня в этот земной рай. Я постоянно молила Господа о помощи в житейских делах, а в храм не ходила. Хотя… вру! Пока мы жили на Васильевском острове, в Страстную субботу, где-то полдвенадцатого ночи, мы (я, мамочка, иногда отец – о других девчонках не помню) выходили из дома и через проходной двор на Второй линии, где баня (в которую мы ходили каждую субботу, если позволяло время), и шли к Тучкову мосту – и, пока проходили через него, с упоением слушали благовест. Затем крестный ход вокруг храма (Князя Владимира), к которому мы могли присоединиться и таким образом оказаться со всеми в храме. Но ничего толком мы не знали и настроены были в основном на разговление (мамочка в субботу всегда голодала), а стол наш ломился от яств, которые даже я иногда освящала накануне.

В дальнейшем, когда я работала в Псковском театре, мы – молодежь с комсомольскими значками на груди – в местный храм пошли из любопытства: поражала красота. Но, как мне помнится, лоб я перекрестила только при входе, пораженная красотой. Храм на горушке, а внизу льет свои полные воды река, и я очень полюбила сидеть на скамеечке на берегу. Вообще я счастлива жить на природе, чем меня Господь и наградил в теперешние годы. Благодарю Тебя, Господи!

Когда затем работали в Магнитогорском театре, все жители города очень гордились тем, что Магнитка – единственный город СССР, в котором нет храмов (хотя старожилы и говорили что-то о том, что на окраине города вроде бы есть). Боже мой! Какой красавец храм сооружен сейчас в центре на берегу Урал-реки!

Затем… когда же еще я была в храме? Ах да, в Орловской области есть небольшой городок – культурный центр Ливны. И в нем храм удивительной красоты. Ну, я, конечно же, хотела полюбопытствовать, но было жарко, я была в очень открытом платье, и меня не впустили. Я была удивлена, но учла.

А вот в 1985 году, когда 11 мая скончалась сестричка Анечка, а мы как раз были в Ливнах на гастролях, Николаю удалось упросить директора отпустить меня на похороны, т.к. одна из актрис (спасибо, Ларисонька!) согласилась меня заменить. За это я отдала ей все пирожные и вкусности, которые прихватила с собой после празднования 9 мая. Во второй половине мая мы уезжали на большие гастроли на все лето в Краснодар и Нальчик. И я решила пойти в храм, чтобы подать на Анечку, чтобы отслужили сорокоуст. Вот это был мой первый «разумный» поход в храм.

Я подошла к дверям храма – а они тяжеленные (дело было днем: службы не было уже). Я отошла, затем вернулась – и даже за ручку двери не могу взяться, снова отошла – и только огромным усилием воли снова подошла и, открыв дверь, вошла в храм. Как сейчас помню, справа был стол длинный с книгами, иконами, свечами, и за ним на мое счастье стояла удивительная женщина (храни ее Господь!). Я сказала, что впервые в храме – она мне все разъяснила, а т.к. у меня было десять рублей (в те поры немалые деньги), она все требы, всё-всё, сама сделала и даже остатки денег положила в кружку, поставив за Анечку трехрублевую свечку. Вот это я запомнила очень.

29 ноября 2014

Смерти в блокаду начались почти сразу. Сначала умер дядя Костя (папочкин старший брат), чуть ли не в конце сентября – начале октября. У него уже начался голодный понос, а он пошел в военкомат записываться в добровольцы, потому что военным выдавали паек не в пример лучший, чем блокадникам, и даже хлеб почти настоящий, а не из опилок и целлюлозы с примесью мучной пыли. Он надеялся, что это поможет ему не умереть… но тут же в очереди в военкомате и скончался.

Мужчины не выдерживали, быстрее умирали. Как первого покойника в нашей семье, отец повез его труп на Девятую линию, угол Большого, куда под навес свозили покойников. Их потом грузили на машину и везли далее. Грузчик потребовал 300 г хлеба – а где он у нас? «Везите назад!» Хлеба нет, назад везти сил нет! Так вот отвезли подальше и… оставили. Царствие ему Небесное, красавцу! Ух, красив был! Даже я в своем возрасте это понимала.

А в квартире у нас лопнула фановая труба, и все ее содержимое вытекло в нашу комнату (т.к. наклон пола был к нам). Пару ночей мы спали дома, пока родители добивались того, чтобы нам временно дали другое жилье. Ходили по льду из замерзших нечистот.

Но такие дела быстро не делаются, и (как пишет отец) пошли пожить на Вторую линию к тете Марии (сестре отца, матери Игоря, которая потом тоже умерла, а Игоря взяли в детдом). Но хоть убейте, не помню я такого. Помню, как переехали пожить к тете Кате – родной сестре бабушки, которая тоже впоследствии, уже после нашего отъезда, умерла. Вот и весенний прибавочный паек не помог. Она им свою доченьку Люсеньку подкармливала, которую Господь спас от голодной смерти, но сердце ее уже было надорвано и умерла она от этого уже в 1990-е годы. Царствие ей Небесное!

Наконец нам дали комнату (лучше нашей) с парадного подъезда на первом дворе, наша же была на лестнице, куда выходил черный ход этих квартир.

Никогда не забуду… перед Седьмым ноября выдали праздничный паек. И вот… как родители не спрятали его от голодных детей? Я точно помню, что тушенку сложили в большую голубую кружку, а торт-пралине лежал на красивой мелкой тарелке. Сначала я попробовала одну волокнинку тушенки, и… вот уже тушенку переложила в мéньшую синюю кружку… все краешки у торта пообрезала…

Господи, никогда не забуду! Наказывать меня мама категорически не разрешила. Даже позволила съесть студня, который отец соорудил из остатков в синей кружке и своего кожаного ремня. Он его нарезал на кусочки своим сапожным ножом и варил чуть не два часа. Это варево он потом залил столярным клеем. Вот и праздничный обед.

(Помню, как-то много лет спустя Николай решил приклеить ножки у деревянных стульев и растопил столярный клей. О ужас! Я от этого зловония убежала из дома. А в голод мы чувствовали только наслаждение от лакомства.)

Ах да, еще забыла. По-моему, еще в пору горчичных блинов: крыс и кошек уже в городе съели, а у бабушки был шикарный кот. Полушутя-полусерьезно отец уговаривал его зарезать и показывал, смеясь, как это делают черкесы. И вот, когда уже и кот был на грани голодной смерти, бабушка самолично его принесла, попросив отца это сделать.

Всех выгнали из комнаты – но ведь отец не живодер, боюсь, что и кур никогда не резал, да и кот – не курица. В общем… недорезанный кот летал по стенам, визг, крик. Всем гуртом поймали его, и папа завершил дело. В одном из пакетов, принесенных «с машины», оказалось немного гречки. Ели и абсолютно все повторяли: «Ах, ну прямо как кролик!» Не помню, ела бабушка или нет. Родной ведь кот все-таки. А мамочка после этого всю жизнь кроликов есть не могла.

Да! И еще одна смерть. Когда мы переехали в комнату в первом дворе, как-то утром к нам прибежала тетя Маруся (жена умершего дяди Кости) с криком: «Умер Леня!» А он уже несколько дней не ел, растянулся на полу во весь рост – и не войти в кухню, где он жил после смерти матери (она умерла в 1938 г).

Да, еще. Отец рассказывал: когда дядю Костю «оставили», навстречу шел мужчина и нес хлеб на всю семью, и какая-то женщина вцепилась в хлеб, еле ее оторвали все вместе. А еще – я лично свидетель. Напротив тети-Катиного дома была булочная, где я стояла за хлебом. И вот… очередь чуть не забила до смерти мальчишку в ремесленной форме, который воспользовался тем, что продавец отрезáла талоны от карточек, отставив на весах лежать довесок, схватил этот довесочек и в одно мгновенье сунул в рот. Вот так!

29 ноября 2014

Ну что ж… продолжим?

После 7 ноября мы достаточное время жили у тети Кати. Все гуртом – и веселее, и даже как-то теплее. А в блокаду были три вещи хуже всего. Не знаю, что первое, что второе – скорее всё вместе. Это, конечно же, голод; холод (на окнах изнутри висели сосульки и стены комнаты были заиндевелые. А что же еще? Об этом обычно никто не говорит. Вечная ночь. Это волосы дыбом! За водой на Неву, слава Богу, не ходили – а мамочка, как сейчас помню, в тазик эмалированный собирала снег – он был абсолютно чистый, даже не было никакой накипи, когда мы потом кипятили воду в этом же тазике. Ведь мамочка работала с людьми относительно благополучными – имеющими обычно воду в доме, поэтому ей, как она считала, нужно было тоже выглядеть «комильфо». Беда в том, что она собирала снег почему-то голыми руками и, конечно же, отморозила их (всю жизнь потом мучилась).

Комната была большая (больше 20 кв. м). Прежде на этом месте была «зала» площадью больше 40 кв. м, но потом ее разделили капитальной стеной. В меньшей половине жила бабушка, а в большей тетя Катя с семейством. О муже тети Кати ничего не знаю – а вот сынок ее, семнадцатилетний Игорь, сразу же пошел в военкомат добровольцем, добавив себе год или больше, и сразу сгинул. Я помню, как бабушка с тетей Катей сидели за столом и обсуждали новости. Стол был центром дома: на нем резали хлеб, пересыпали крупу, песок, табак (тетя Катя курила), а я потом мочила слюной ладонь и вылизывала все это. Жили очень дружно – помимо того, что отец возмущался тем, что бабушка не работает и сидит у него на шее (ведь эти 125 грамм именно «иждивенцам» давали). И как мама ни пыталась его убедить в том, что именно из-за нас она уволилась – он этого не понимал.

Утром все расходились по делам, скидывая на нас с Боренькой всё, чем они укрывались ночью. Мамочка отрезáла два кусочка хлеба, намазывала их тонюсенько маслом и присыпала сахарным песочком, когда и то, и другое начали выдавать на детские карточки. Это нам с ним была еда на весь день. Мы, не вылезая из-под одеял, крошили этот хлебушек очень мелкими кусочками возле себя на постели и потом весь день сосали их. Ведь в блокаду все сосали, а не ели: положишь на язык, прижмешь к нёбу и, пока не растает, получаешь наслаждение, и только потом берешь следующую крошку. Мама всегда ругала нас за это, но вот когда вроде всё иссосал и вдруг находилась еще одна крошечка – такое счастье! (Я все это доподлинно помню).

И вот однажды… еще и еще прости меня, Господи! У меня пропал целый кусочек хлеба, а не крошечка. Я, конечно же, решила, что его съел Борис, и как он меня ни уверял, что он не ел, я не верила. Ну и как старшая отлупила его. И только когда увидела кровь, пришла в себя (ну чем не второй папочка?). Видимо, я влепила ему по носу. Господи! Как я Бореньку молила простить меня, даже его довела до слез своими просьбами, потому что он, как он говорил, давно простил. Я на самом деле была в отчаянии от такого поступка. Поэтому и у мамочки, тут же ей рассказав, молила о прощении. А этот кусочек нашелся за диваном, на котором мы с Боренькой лежали. Господи, прости и помилуй!

Где-то уже в декабре, перед Новым годом, тетя Маруся выкупила праздничный паек и понесла домой. Нас-то в квартире не было, дядя Леня умер, и они переселились в кухню, т.к. в ней не было окон, ниоткуда не дуло – вроде теплее.

Юрочка был очень плох и попросил у нее в рот положить чего-нибудь. Она сказала, что скоро будет «обед». Но все же дала ему чайную ложку сахарного песку в рот, постелила ему на плите:

– Поспи пока, – говорит (чтобы время до обеда для него быстрее пролетело).

Зовут «обедать», а он…

Господи! Царствие ему Небесное! Вот и еще смерть! Сама тетя Маруся и Люсенька… Они с Юрочкой ходили в четвертый класс, а когда я была помладше, они всё играли со мной: завернут в одеяло и таскают по квартире, а мамочка и тетя Маруся всё боялись, что они меня уронят.

Так вот… они умерли уже после того, как мы уехали. Как тетя Маруся умерла – не знаю, а вот как Люсенька… соседка рассказывала, в последний раз видела ее сидящей в постели (в их комнате) с полубезумным взглядом. Тогда молодежь – девушки в основном – работали дружинницами, ходили по квартирам, а, обнаружив умирающих, вытаскивали их и отправляли в стационар, где выхаживали «дистрофиков». А такие, как Люсенька – дочь тети Кати – впоследствии сами становились дружинницами.

Но тетя Катя жила в большом барском доме, угол Среднего и Одиннадцатой линии, поэтому такой дом скорее обследовали, чем какой-нибудь во дворе-колодце, да еще во втором на лестнице, куда выходил черный ход от барских квартир. Так и умерла потом, наверное, только труп кто-то потом вытащил. Боже милосердный! Царствия им всем Небесного по милости Твоей и вечный покой!

1 декабря 2014

Хочу рассказать то, о чем отец не пишет. Итак: декабрь и январь мы жили у тети Кати. Бабушка ведь свою комнатку еще до войны поменяла на комнату, кажется, на Садовой, но тоже жила с нами. Мамуленька была нашей добытчицей. Смешно, точнее странно подумать, что в блокаду, когда многие люди даже не умывались, кому-то был необходим парикмахер. А мамочка была парикмахер-универсал. Были люди, которым ее услуги были необходимы.

Я помню добрейшую женщину, которой мамочка обработала ноги – мозоли, натоптыши, лишнюю кожу, ногти – все привела в порядок. По себе знаю, какая легкость в ногах появляется. Женщина эта была женой какой-то военной «шишки» – ну и жила, конечно, в доме для комсостава, где были и вода, и свет, насколько я помню.