Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы

Так вот, она за этот педикюр отвалила мамочке, т.е. всем нам, целую буханку настоящего «комсоставского» хлеба. И где-то под Новый год пригласила нас к себе помыться.

Я помню, как мы стояли у двери в ее квартиру, и мамочка позвонила в дверь. Звонок работал! Нам открыли. Первое, что я увидела – навстречу нам по коридору шла женщина в легком халате, жуя что-то на ходу и напевая. У них топили!

«Ну как до войны,» – подумала я.

В ванной у нее была дровяная колонка. Набрали полную ванну горячей воды, мамочка помыла сначала меня и Бореньку, а потом (в той же воде, конечно) помылась сама. Наслаждение! Праздник тела и счастье души!

И на Новый год она нас тоже пригласила: мамочку и меня с Боренькой. Елка была настоящая, красиво украшенная, а на столе стояла большая открытая банка тушенки, две большие, тоже открытые плитки шоколада и… нарезанная буханка хлеба. Бореньке пять лет, мне семь – ведь дети! Но мы тушенку и шоколад проигнорировали. Мы взяли по большому куску хлеба и залезли под стол, то есть под елку, т.к. она стояла вплотную к столу. Пытались не отщипывать, как обычно, а откусывать, чтобы поскорее съесть хлеб и взять еще. Но… не получалось.

– Не торопитесь! Не торопитесь, – говорила та добрая женщина. – Это все ваше!

И действительно мы всё со стола унесли домой.

Как жаль, что не знаю ее имени, чтобы помолиться за нее. Господи, спаси ее и помилуй во Царствии твоем!

4 декабря 2014

Хочу вспомнить то, что Тамарочка мне читала из отцовских записей. Значит, декабрь и январь мы жили у тети Кати, все вместе. Хорошо жили, дружно. Если бы только отец не упрекал бабушку за то, что ей никак не устроиться на работу. А кому нужны в голод повара-кулинары, буфетчицы? Университет, где она до войны работала, уже эвакуировали. Конечно, спасала буржуйка: труба в форточку, и… Стулья пожгли, некоторые книги, но где мы вообще добывали топливо – не знаю, не буду врать.

Утром все взрослые расходились, моя же была забота выкупить хлеб, благо булочная была напротив. Удивляюсь, как такое доверяли семилетнему ребенку, когда голод заставлял людей и у мужчин вырывать хлеб. Слава Богу, обошлось. Иногда, возвращаясь домой, видела на снегу покойников, а то и просто упавших, которые так и замерзали, потому что подняться не было сил, а протянуть руку и помочь – означало самому упасть и замерзнуть заживо. Отец пишет, что бывали случаи, когда несколько человек собирались и вместе поднимали упавшего… но такое бывало очень-очень редко, все боялись оказаться в таком же положении, несмотря на то, что люди тогда были сердобольнее нынешних.

А вот папочку не миновала эта участь. Упал он в январе. Хорошо, как он пишет, что в сторонке упал. Люди «ползут» мимо. Тогда уже не ходили, а, шаркая ступнями, «ползли». Да есть кадр из документального фильма, где видно, как мужчина «ползет». А женщина с безумными глазами, которую поднимают? Господи!

Но, слава Богу, были сандружинники, которые подбирали покойников и помогали подняться еще живым. И было у них приспособление для этого (отец подробно описывает его устройство). Как я поняла, это было нечто вроде салазок из лыж, поставленных на расстоянии друг от друга и скрепленных досками, и каких-то, как отец пишет, «колобашек», которыми подцепляли человека – и на эти лыжи, хлоп, и взяли. Довезли отца до парадной, помогли подняться, а там он уж сам «дополз», держась за перила лестницы. Даже я помню тот переполох в доме.

Но все-таки он «ползал» на фабрику, а в феврале совсем сдал. И тут опять мамочка пришла на помощь. Пошла к главврачу стационара для дистрофиков при фабрике и предложила свои услуги – стричь и брить пациентов, т.к. вши заводились даже в бороде. Откуда такая напасть? – не знаю. Я помню, как позднее, уже в Вологодской области, соседка выводила уже выжившую из ума бабулечку в беленьком чистеньком платочке и сажала ее на солнышко на завалинку. И все мы дети бежали смотреть, как через некоторое время по платочку и чистой кофточке бегали «вошки» У-ух!

Врач стационара согласился, оформив мамочку санитаркой. И папочку определили в стационар. Клали на десять дней, а благодаря мамочке он пролечился все двадцать пять и настолько окреп, что после этого опять стал работать на фабрике, а после работы отоваривать карточки – так как теперь и мамочка ослабела.

А отоваривать карточки было тоже непростое дело, т.к. в разные магазины завозили разное. Например, в один гречку, в другой рис и т. п. И хотя все было по карточкам, а товар разный.

Главное, что подняло отца в стационаре, это то, что им давали 50 г вина и по стакану пива, хотя сама еда была такая, что не-дистрофики отказывались есть и шли в более привилегированную столовую. А вот положенное ему сливочное масло – кусочек с ноготок – он складывал в стопочку и потом принес нам, за что я его очень зауважала. Теперь мамочке это было необходимее, чем нам.

И еще одно событие. Уже в самом начале марта 1942 г открыли бани – и, конечно же, и нашу на Второй линии. Шли все туда, чтобы хотя бы погреться, поэтому старались как можно дольше задержаться в помывочной, отчего очередь шла очень медленно, а наша семья почему-то всегда «копалась» и опаздывала, но… все же до закрытия успели попасть.

Выдали нам по полшайки горячей воды и по целой шайке холодной. Мылись, разумеется, все вместе, не разбирая пола и возраста. И вот: когда мамочка нас мыла, грея наконец-то свои отмороженные ручки, к нам подошел мужчина, прощупал нас с Боренькой и сказал:

– Я врач. Вот эта девочка выживет, а мальчик умрет.

Как? Почему?! Они ведь боялись, что умру именно я. У меня была широкая кость, обтянутая сизо-сине-желтой пленкой вместо кожи. И он сказал:

– Девочка еще питается той пищей, что вы ей даете, а организм мальчика уже перестроился и питается соком своих костей.

И тут мамочка пошла на еще один подвиг и устроила нас с Боренькой в детсад. Туда принимали только детей воюющих или погибших. И опять соблазн выглядеть хорошо сыграл свое. Ведь мамочка горячую завивку делала как никто другой, ее «плойки» получались обворожительными. И вот, еле держась на ногах с горячими щипцами над керосинкой, она это делала, чтобы поддержать нас с Боренькой.

И вот – первый день. Она везет нас на санках в садик. День был удивительный. Мы впервые увидели солнце после этой вечной ночи. С февраля мы жили уже у себя, т.е. в комнате, которую нам дали вместо нашей – в первом дворе с парадного «барского» входа. А садик был, кажется, на Пятой линии, где-то около Большого проспекта. Ну мы и поехали через наш проходной двор, мимо нашей помойки и… первая радость. Мы опоздали к обеду, и нам принесли по полной глубокой детской тарелке риса с отваром. И мы с Боренькой очень медленно, по ложечке смакуя, «сосали» отвар и только потом «ссосали» и рис. Нас очень ругали, пытаясь отучить от этого, но не вышло. Отец это называл «суп впередвижку».

Больше я о садике ничего не помню, т.к. двадцать пятого мы уже эвакуировались. Помню, что играли «в хлеб», и кто умел лучше соврать, что в снегу нашел кусок хлеба, тот становился героем. Одного мальчика звали Глеб, и мы все помнили его и он гордился, что его имя ассоциировалось со словом и с самой сущностью хлеба.

Об одном еще не могу не написать. Написав «наша помойка», я вспомнила. Как-то утром, уходя на работу (значит, в марте), меня попросили вынести «все ночное». В детский горшок всё не помещалось, и почему-то все это было в тазике. Нести надо на помойку. А тазиком обе руки заняты. По лестнице, несмотря на лед, я все же спустилась, локтем придерживаясь за перила. А когда вышла на крылечко и увидела пять ступенек без перил в абсолютном гололеде, я поняла, что не только до помойки не донесу, не вылив всё на себя, но и по этим ступенькам просто не спущусь. И я вылила все это справа (в стороне от наших окон) на землю. А в это время жившие над нами вылили «это» в окно – естественно, испачкали дом и в результате меня обвинили в том, что это я… из окна. Самое обидное, что родители мне не верили. Столько моих стараний, и… Долго нас мучили домоуправы. Наконец, увидев меня зареванную, они признались, что это сделала бабушка, которой, конечно же, все это было не вынести. Вот и такое было!

8 декабря 2014

Тамарочка, огромное тебе спасибо за то, что ты не жалеешь времени читать мне отцовские записи. Ведь у меня в памяти многого нет. В основном только эмоциональное восприятие. Итак, как пишет отец:

25 марта 1942 года погрузили вещички на санки – и нас тоже, наверное (не помню). Помню только, как суетились, собирая вещи и опаздывая. Торопились, взяли только самое необходимое, да еще почему-то мой довоенный маскарадный клоунский костюм. Очень красивый обеденно-чайный сервиз, подаренный отцу с мамочкой на свадьбу, и массу елочных стеклянных игрушек отнесли к родным тети Нины, которая поехала в эвакуацию вместо бабушки, которая решила «умереть с городом!», как будто сговорившись с тетей Катей. Вот она, истинная любовь к нашему великому городу, которую не понять, не родившись в нем, не ощутивши его особый дух.

(Ведь вот, вернувшись в Петрозаводск в 1986 году, еще как только я села в троллейбус от вокзала – я моментально этот дух ощутила. «Как будто всех ленинградцев сюда свезли,» сказала я. Это особые люди, с особой духовностью. А в полной мере я это ощутила, попав в петрозаводское общество блокадников. Но об этом после!)

Итак, приехали на фабрику, где погрузились в грузовые фургоны, которые отвезли нас на Финляндский вокзал. Подали состав. Людей, как сельдей в бочке. Нас с мамочкой удалось впихнуть в вагон, а отец с тетей Ниной и вещами в тамбуре. Ехали до Ладоги двое суток, т.к. несколько раз бомбили: едем-едем и… назад, и так несколько раз. Слава Богу, доехали! Народ торопится на первые машины (трех- и пятитонки), лезут друг на друга, висят на подножке. Самых ослабленных брали за руки, за ноги и закидывали в кузов как полешки.

Ну куда нам? Лариске нет трех лет, Бореньке пять, я самая старшая – восемь, но мы, как и мамочка, на ногах не стоим. Машины переполненные уехали. Что делать? Отец видит полуторку на бережку в стороночке. Кинулся к шоферу. И тот, видя наше бедственное положение, взял нас за две пачки табаку и папирос плюс, как я помню, всю кучу бумажных денег – всю зарплату отца за зиму. Мамочку взял на руки в кабину с Лариской. Нас с Боренькой за руки, за ноги – и закинули в кузов.

Да, еще отец пишет такую подробность. Когда еще на фабрике получал дорожный паек и сдавал документы, он обратил внимание, что человек, принимающий у всех карточки, оставшиеся талоны с них срезáл и смахивал в ящичек у себя под пузом. Тогда отец талоны с наших карточек сам срéзал, а ему отдал только корешки, которые тот собственно и приложил к документам. Разозлился, естественно, но сделать ничего не смог. А отец именно на эти талоны и выменял тут же на фабрике табак и папиросы.

Ладога, к тому же в конце марта, во время постоянных бомбежек, – страшное место! Дороги не видно, поверх льда вода. Машины, особенно большие, груженные до отказа, попадают в полыньи, в ямы от бомб – визг, крики о помощи! Ужас! А наш шофер понес нас как ветер, буквально пролетая полыньи. Но вот крутой берег – и огромная полынья перед ним. А на берегу, слава Богу, трактор: кидают трос, цепляют машину и вытягивают нас на берег.

Так мы Ладогу «пронеслись». Дальше: привезли нас в деревню рядом (я этого не помню), где, как пишет отец, выдали нам хороший паек. Но мамочка давала нам буквально по крошечке, хотя глаза с жадностью смотрели на остальное.

Подали состав. Люди кинулись прямо по головам друг друга, затаптывая тех, кто упал. Ну куда нам? Поставили нас с Боренькой у сугроба – так мы тут же носом в него, т.к. ноги не держали. Отец пошел по начальству, сказали – «к Капустину». Пошел, чтобы спросить, не будет ли завтра состава – мол, может, народу будет меньше, и тогда… Пришел к Капустину, обрисовал обстановку

Тот выслушал и сказал:

– Что-нибудь придумаем.

И придумал. Опять мамочку на руки в кабину, нас в кузов. Подъехали к отдельно стоящему отцепленному вагону. Кругом охрана. Но двое военных, что нас привезли, подхватили нас на руки и в вагон, помогли разместиться: меня на боковую верхнюю полку, Бореньку на нижнюю.

Да, а еще когда нас с Боренькой ткнули у сугроба, я вдруг увидела мужчину в диких корчах. Вот отец пишет, что выдали хороший паек, а в нем была твердокопченая колбаса, опять же копченое мясо – а вкус прогорклого сливочного масла я и сейчас помню. Отец принес солдатский котелок, полный горячей вареной лапши, в которой вместо воды было это масло. Мамочка дала нам всего по ложечке, а мужчину-то того некому было ограничивать – вот и дорвался. Господи! И говорят, не один он был такой.

9 декабря 2014

Спасибо Тамарочке, только что прочла мне отцовские записи. Вот слушаю, пишу и поражаюсь тому, как по мамочкиным глубоким молитвам Господь нас оберегал. Всю зиму страшную нечеловеческую она нас спасала. Она же, т. е. Господь ее золотыми ручками, помог устроить отца в стационар. И вот теперь, когда силы ее покинули (перетрудилась), с какой энергией и умом действовал он! Сумел описать наше положение сначала шоферу – спаси его Господь! – а теперь и Капустину – не забудь и его, Господи! – который спас нас в прямом смысле этого слова.

Как пишет отец, как только нас разместили, поезд сразу тронулся. Видимо, этот вагон для «привилегированной публики» стоял в сторонке: поехали и остановились. И, как пишет отец, вдруг в вагон входят люди «прилично одетые, сытые». А у Бореньки голодный понос уже, приходится часто подтирать. А мамочка рассказывала о том, что часто приходилось бегать с горшком выливать: только и доносилось, «Мама, какать!» – не успеешь вынести, как уже другой зовет. Видимо, на это повлияла и настоящая, по сравнению с голодом обильная пища.

А тут еще и «вошки» обнаглели, ползают по нам, как по той вологодской бабулечке. Ну как терпеть все это людям, не пережившим наших ужасов? Подняли бунт, вызвали врача из санитарного вагона.

Врач нас осмотрел и сказал:

– Тифа нет, инфекции нет, а вши от сильного истощения.

Но один господин в крахмальном воротничке решил нас высадить. И тут началась бомбежка, вагон остановился, вызвали начальника поезда, тот спросил о том, как мы сюда попали.

Отец говорит:

– По распоряжению товарища Капустина.

Начальник поезда помялся и ушел. Так доехали до Череповца.

Боже милостивый, благодарю тебя, что позволил мне уже в зрелом возрасте вновь увидеть эти края, когда мы с Орловским театром были на гастролях в Вологде. В Череповце были пару дней, а так как я всегда получала удовольствие от пеших прогулок, то исходила его вдоль и поперек, насколько это было возможно. Были и в Шексне – будь я посмелее, то непременно нашла бы и стационар, в котором я потом в 1942 лежала, да и до «нашей» деревни Андрюшино оттуда было всего 25 км – что это на машине в наше время? Но вместо этого я «полазила» только по карте. Андрюшина на карте не было, а вот «наш» сельский центр Чаромское в 10 км от него на карте видела.

Итак – остановились в Череповце. Отец с тетей Ниной (этого я не помню), прихватив чайник и кастрюлю, пошли за обедом и пайком (на талоны от Капустина). Вернулись часа через 2. В вагоне все места заняты. На месте, где лежал Боренька, лежит какая-то дама, мамочка стоит, даже трехлетней Лариске сесть некуда. И отец в своих воспоминаниях описывает свой хитрый прием. Подошел к даме и трется об нее. Та с визгом убегает. Тогда он подвигается ближе и ближе к господину. Тот, не выдержав, забирает лежавшую даму и удаляется с криком «Хулиган!» «Так я отвоевал всю скамейку,» пишет отец.

Доехали до Шексны. Вышли, с большим трудом перетащили вещи на вокзал. Отец поменял табак на сухари из солдатского хлеба. Поели, макая сухари в кипяточек, запивая им, потом легли.

Все думала, писать об этом или не писать… Отец в произошедшем не кается – только пишет, «заспали сыночка». Конечно же, Боренька уже должен был умереть, но… Он не грыз сухарики вместе с нами – устал, заснул, – и мы оставили ему на «когда проснется». А дежурил над нами в эту ночь отец. Он, конечно, безмерно устал и… заснул. Боренька проснулся и попросил «кушать», как Юрочка перед смертью у тети Маруси. Но она тогда дала ему чайную ложку сахарного песку, а отец вместо этого заорал по своему обыкновению:

– Спать сейчас же!

Боренька и заснул…

Не знаю, мучило ли отца это? Неужели нет? Прости меня, Господи!

Итак, два дня пытались дозвониться до сельсовета в Андрюшине – не отвечает. Отец пошел по начальству. Чередов распорядился дать лошадь. Взвалили вещички, сели сами, довезли меня до больницы, сдали в стационар, а Бореньку – как пишет отец – повезли в морг, но там для него места не оказалось.

– Только если завтра, – сказали.

Отец понес обратно. Как он пишет: «Несу – упаду – и опять несу». И он оставил тельце около морга.

– Прощай, сыночек! – и бегом оттуда, пока не поймали.

Вернулись на вокзал. Опять отец с тетей Ниной взяли чайник и кастрюлю, пошли в столовую и на талоны, выданные уже Чередовым, сами там пообедали и нам принесли полный чайник пшеничного супа и кастрюлю ячневой каши. В Андрюшино позвонили из исполкома (от Чередова), и назавтра приехали за нами из Андрюшина днем на дровнях. Погрузили вещички и Лариску-ириску, а сами едва плелись следом, хотя иногда, когда мамочка уже почти падала, отец подсаживал ее на дровни. Темнело. В пятнадцати километрах остановились в деревне на ночь. В Андрюшино приехали на следующий день днем.

11 декабря 2014

Что было со мной – помню фрагментарно. В стационар привезли меня после обеда. Сначала, я думаю, меня осмотрели. По рассказам мамочки знаю, что обе ступни мне решили ампутировать, боясь гангрены, т.к. обморожены они были кардинально, обе были сизо-красно-желто-синего цвета, это я помню. Да и как могло быть иначе – люди городские, о валенках не имели понятия. На моих ногах были чулочки в резиночку и мальчиковые ботиночки на шнурочках, купленные еще до войны, поэтому только-только налезавшие. А если учесть, что они не снимались во время всего нашего путешествия из дома, то на распухших ногах они были совсем туго. Правда, «для тепла» на них были натянуты галошки с той самой знаменитой красной байковой подкладкой.

Ампутировать! Мамочка в отчаянии! Умоляет не делать этого! Ведь девочка – как же она потом будет жить? Начали по возможности лечить, т.к. мамочка обещала через несколько дней вернуться за мной. Но время наступило такое, что лед на Шексне начал трогаться: пройти по нему нельзя, а пароход и лодки еще не начали ходить. Вот и разлучили нас – я на одном берегу, они на другом.

А меня первым делом раздели, одежду в санобработку, голову обрили, а все мое тело протерли влажной тряпочкой, а потом сухой. Принесли миску перловой каши и довольно большой кусок заварного хлеба (с тех пор я заварной хлеб не могу есть никакой – даже «Столичный»). Я смотрю на еду и не знаю, с чего начать.

Мне говорят:

– Ешь кашу, пока горячая.

Я спрятала хлеб под подушку и стала с наслаждением есть кашу, а хлеб потом съела понемножку. Но беда в том, что кормили нас все время только так: перловой кашей и хлебом заварным – видимо, ничего другого у них просто не было. И как ни странно, вскоре я не могла ничего этого даже видеть.

Помню, как женщине, лежащей на кровати слева от меня, кто-то из навестивших ее знакомых принес вареные свёклины и лук репку. Я долго терпела, но потом не выдержала и заплакала, так мне захотелось этого лука. Накрылась одеялом и реву.

Она спросила:

– Ты чего ревешь?

А я:

– Луку хочу!

И она, добрая душа, дала мне целую свёклину и ломоть лука. Боже! Какое это было наслаждение!

Но после этого я снова перестала есть. Я помню, на Первое мая нам дали картошку с мясной подливой, которую я ела с огромным аппетитом – но больше не дали, как я ни просила.

А еще где-то перед Первым мая появилась мамочка. Ей сказали, что я умираю с голода – вот уже, мол, отказалась есть. Мамочка в панике, решила меня сама везти домой в деревню, хоть на тележке – но ее убедили, что она категорически не довезет меня, что нужна лошадь с телегой. Тогда мамуленька сменяла Боренькино зимнее пальтишко, в котором он ехал, на молоко. Женщина обещала каждое утро приносить мне, по-моему, не стакан, а даже больше, где-то пол-литра молока. И, пока мамочки не было, она это делала.

Сначала я, разумеется, стала молоко в эту кашу наливать и потихоньку есть, да и хлеб, каким бы он ни был мне противным из-за того, что заварной (как потом оказалось, его заваривали из хлебных остатков), я тоже с молоком ела. Потом и молоко не хотела есть. Я лежала плашмя – все мое тело было в болезненных пролежнях. Ходячие соседки по палате начали для меня ставить это молоко на круглую печку, которая стояла у нас в палате. Но и простоквашу я вскоре уже есть не могла. И когда наконец приехал папа на лошади с телегой, я, наверное, действительно уже умирала.

Боже, какое счастье! Он положил меня на сено, покрытое белоснежной простыней, на мягкую подушку, и укрыл ватным одеялом, которое в отличие от больничного пахло свежим воздухом. Я буквально пила эти чудесные запахи и звуки, высовываясь из-под одеяла, за что папа меня ругал, боясь простудить.

И когда под вечер мы остановились на ночлег – возможно, в том же доме, где они останавливались по пути в Андрюшино, – он посадил меня на лавку перед столом, на котором дымился чугунок с горячей картошкой в мундирах. Мне их дали целых две, и я была в прострации от счастья, хотя сидела, прижавшись спиной к стене – иначе бы упала, – и после еды «во двор» отец меня нес на руках.

Куда меня положили спать и как уснула, не помню. Помню только, что оставшиеся десять километров еле доехали, т.к. лошадь не хотела идти, отец ей исхлестал ноги до крови.

И вот: мамочкины ручки кладут меня на топчан у печки (от плиты с кухни), опять же на белоснежные простыни, такую же подушку, и накрывают ватным одеялом с пришитой простыней у лица. И я утонула в счастье!

Духовно мы, то есть я с мамочкой были очень близки. На следующее утро она сделала мне такой подарок: принесла и поставила на столик около моего изголовья веточку то ли липы, то ли тополя – не знаю, – но аромат ее заполнил всю довольно большую комнату и принес мне еще ощущение счастья. Потом, когда отца не было дома, мамочка мне как-то принесла яичко, отваренное не очень вкрутую. На что она его выменяла – не знаю; кажется, чуть ли не на свой любимый гарнитур (сорочка и трусики очень красивые черного цвета).

Благодаря ее заботе и вниманию я крепла довольно быстро. Когда где-то в июне к нам пришла учительница, чтобы записать меня в школу, я, обрадовавшись, уперлась руками о топчан, на котором лежала, шлепнулась на пол попой и поехала быстро на попе и руках к ним. Смотрю на учительницу снизу вверх, а она на меня сверху вниз.

– И этого ребенка вы хотите записать в школу?

Мы с мамочкой в один голос сказали ей о том, что я и читаю, и считаю, и очень-очень хочу учиться. Мамочка сказала, что она будет меня привозить. Но, вопреки ожиданиям обеих, я первого сентября неслась в школу на своих двоих в своем любимом синем платьице в белый горошек, к которому по случаю праздника мамочка пришила белый воротничок. Вот так, мои хорошие!

14 декабря 2014

Благодарю Тебя, Господи, за то, что позволяешь нам с Тамарочкой общаться на такой короткой волне и сколько душа просит. Будто на диване в обнимочку сидим и изливаем друг другу душу.

Итак… всем семейством (кроме меня и Бореньки) они приехали в Андрюшино днем – в деревне Пасха! А если учесть, что жили в ней те самые «кулаки» – сосланные в Сибирь, но доехавшие только до Вологодской области и в ней обосновавшиеся, – то церковные праздники там отмечали от души – а уж Светлое Христово Воскресение праздновали не менее недели. За деревней, недалеко от школы, был погост и фундамент бывшей церкви – а так ближайшая церковь была, кажется, только в Чаромском. В общем, Пасху праздновали вплоть до Радоницы – и только тогда, помянув на погосте всех усопших родных, принимались за дела будничные.

Работали они спустя рукава – в отместку за то, что их лишили радости труда личного. Да и «на палочки» за так называемые трудодни давали настолько мало, что засучивать рукава никто не хотел. Бесхозяйственность же прикрывалась лозунгом «Все для фронта, все для победы!» К «выковырянным» – так они называли эвакуированных, как будто их «выковыряли» из Ленинграда, – а тем более к питерским рабочим, они относились очень плохо, обвиняя именно их во всех своих бедах. Но в такой праздник сам Бог велел – угостили и нас.

Мамочка была очень слаба. Еды никакой не было. Мамочка шла на дорогу и подбирала лошадиный навоз. Дома она его вымачивала, прополаскивала, пока не оставались остатки сена и овса, сушила, проворачивала через мясорубку и пекла из этой смеси лепешки.