Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы

Ты не ежься, не корежься,

А то нешарена уйдешь!

Хочу рассказать о светлой, чистой зиме в Вологодской области. Такое ясное, чистое, тихое солнце! Оглушающая тишина. Снег чистый-чистый, мороз, снег огромными снежинками летает и садится на землю. Мы с мамочкой идем в Дриблево. Кажется, что деревни просто рядом из-за света в каждом окошке. А мы идем и идем. Всего 5 часов вечера, но уже темно. Входим в деревню, в самую середину, к нужному дому. Входим (двери не заперты). Обдает сухим «печным» теплом, приветливые голоса. Раздеваемся, меня сажают на диван возле печки. Мамочка достает инструменты. Оказывается, к хозяйке приехали две родственницы из Эстонии. Хоть и 1944 год уже, но дорога трудная и долгая. Мама начинает трудиться, а я, угревшись, задремываю.

Наутро (уже дома) нас будит треск тракторов – это они (каждый со своего края деревни) сгребают снег на середину деревни. Таким образом получается огромная стена, выше тракторов, разделяющая деревню надвое. И тогда два трактора, встав рядом, очень аккуратно вгрызаются в середину этой стены, и… образуется проход, который за ночь смерзается и через который может телега проехать. Вот так сгребался снег с дороги, не заваливая проходы между домов. Мы страшно любили бегать вокруг этих «ворот», играя в прятки.

А эстонки, которых мамочка тогда «привела в порядок», очень скоро получили помещение на «МТСовской горе», в котором они открыли вязальную мастерскую (и сами там частенько жили). Мамочка стала у них первой ученицей (а у нее и я). Освоились мы довольно быстро. Я по выкройкам вязала детали (рукава, спинку, полочки), сидя в нашей «столовой» под иконостасом у окошечка, а затем мамочка всему этому придавала настоящий вид: вывязывала изделие и пришивала к нему из тех же ниток «розочки», которые благодаря этим эстонкам вошли в моду. Таким образом мамочка выполняла полторы нормы.

И еще об одном забыла написать.

Когда мы жили у тети Зины еще, отец одному мужику согнул прекрасную кастрюлю – ручки на заклепках, просто прелесть! – для того, чтобы он смастерил мне лыжи. А? И вот лыжи отец привязывает веревками к моим ногам в валенках, я выдергиваю из частокола палки, и-и-и!.. Дом был крайний со стороны Шексны, и к ней прекрасный некрутой спуск. Даже в минус 35 мороза мама укутывала меня по самые глаза и позволяла кататься. А в школе урока физкультуры не было, было военное дело.

Третий класс пролетел. За эти годы я осмелела и говорить стала как все – на «о». Обидчикам не спускала. Одного схватила за плечи крепко-крепко и била носками ботиночек по ногам, так что он взвыл. Другого – подняла над собой и грохнула об землю.

(Не хочется о мерзости писать, но хочу хоть здесь быть откровенна. Еще когда мы жили у тети Зины, трое мальчишек прижали меня в уголок: «Покажи!» Стали задирать мне подол (без штанов ведь ходили), но я как-то выскользнула. Пожаловалась отцу, и он в ярости одного из них грохнул о землю с высоты своего роста (как не убил?!).) Вот и я, следуя его примеру, сделала то же со своим обидчиком.)

И еще. В самый день нашего отъезда в Ленинград сын тети Шуры, лет шестнадцати, даже на постель завалил. И опять Господь оберег папочкиной бдительностью. Видно, аппетитная девица была. И это в одиннадцать лет? Господи!

Вот и окончилась тетрадь! О дне Победы будет в следующей! А сколько их будет всего? Помоги, Господи!

Конец первой тетради

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

24 декабря 2014

Ну вот, наконец я добралась до дня Победы! Должна сказать, что если в Ленинграде в те страшные дни мы постоянно думали о нем, то в деревне мы жили – я жила, во всяком случае, – привычной жизнью: ежедневные заботы, газет я не читала. Конечно же, когда сняли блокаду Ленинграда, ликовала вместе со всеми. Прислушивалась к звукам самолетов, пролетавших над деревней, определяя по звуку моторов – «наш» или «немец». У немецких самолетов прерывистый такой звук был. Но все это было нашими буднями…

И вот: 9 мая 1945 года. Не помню, какой день недели был. Но утром мне надо было в школу – это точно помню. Обычно мамочка меня будила. А тут… сплю я, сплю, уже выспалась, но на всякий случай лежу с закрытыми глазами. Лежу… в доме галдеж, все о чем-то говорят, а о чем – не пойму.

На чердаке закудахтала курица.

– Ну вот, – слышу голос Шуры, старшего сына тети Шуры, – ради дня Победы и курочка яичко снесла.

Я, ничего не понимая, открыла глаза. Смотрю, возле моей раскладушки на стуле висит мое праздничное платье в горошек с пришитым белым воротничком. Мама уже умотала в мастерскую, отец тоже убежал по делам. А остальные в столовой талдычат о дне Победы. Даже Лариски нет в комнате.

Смотрю на часы – уже десять! Одеваюсь, беру сумку, с вечера приготовленную, выхожу. Все меня поздравляют, тетя Шура пихает в рот мне кусок пирога. Шурка кричит:

– Да не ходи ты в школу, сегодня в честь дня Победы можно!

Господи! Какой день Победы? – никак не укладывается у меня в голове. Бегу в школу. И только пробегая мимо сельсовета и увидев развевающийся над ним красный флаг, стала что-то подозревать.

Бегу дальше, ничего не понимая, влетаю в школу. Учительница кричит мне:

– Ну что же ты опаздываешь?

И сует мне в руки газетный лист:

– Иди, скорей учи, скоро линейка!

Дальше ничего не помню. Всё кувырком! Безумный день!

28 декабря 2014

И после этого «безумного дня» все в жизни закрутилось-завертелось и поехало, начиная с головы. Куда?! Зачем?! Почему?!

Мамочка решила:

– Срочно в Ленинград! Срочно! Иначе умру! – заявила она, как обычно. Видимо, именно так она и чувствовала – по складу своей нервной системы, пораженной к тому же, хотя уже и давно, тяжелой болезнью. И все же…

Третий Прибалтийский фронт ликвидировали еще 16 апреля 1945 года, поэтому отец свое выслужил. Но для того, чтобы попасть в Ленинград, нужен был вызов от предприятий, срочно нуждавшихся в специалистах. А специалисты в свое время как раз и эвакуировались – кто самостоятельно, а кто со своими предприятиями, пытавшимися сохранить свои «золотые руки» и «светлые головы».

Отцу получить этот вызов было непросто: к его «золотым рукам» прилагалась нагрузка в виде беременной жены на седьмом месяце и двух девчонок одиннадцати и шести лет. Но он, как обычно, добивается. Он слесарь-механик седьмого разряда: не шутка! А мамочку до начала декретного отпуска оформляют сторожихой в будку – с ружьем, которого она и в руки никогда не брала, да и теперь боялась даже дотронуться. Но… куда денешься, согласилась, лишь бы в Ленинград. В Ленинград! Скорей! Скорей! Скорей!

Отец пишет, что взял нас под крыло завод им. Энгельса – ему виднее, потому что у меня почему-то отпечаталось в мозгу «Светлана». Не имеет значения: главное, что взяли. Едем! Едем! В Ленинград! В Ленинград!

Мамочке ничего не стоило «уволиться» из мастерской. Да и нашему третьему классу (слава Богу, что не четвертому, с которого начинались экзамены каждый год) выдавали свидетельства 19 мая – в день пионерии, прямо на линейке.

Свидетельство у меня тоже было, с «тройкой» по военному делу (физкультура меня всю жизнь подводила. Например, в свидетельстве об окончании радиоконструкторского училища в 1956 году против физкультуры вообще стоял прочерк, дабы не портить всё остальное. Хотя позже, в театральной студии все движенческие дисциплины – сцендвижение, танец, фехтование – были вроде на месте, претензий не было.)

Итак! Двадцать какого-то мая мы летим – то бишь плывем – на теплоходе до Шексны. Теплохода и воды мамочка очень боялась. Каждый день ей приходилось переплывать на лодке в мастерскую – и духу ей на это хватало только благодаря непрестанной молитве.

Но 26 км по реке – не так уж много, хотя пассажирский теплоход – не машина и даже не лошадка. Расположились мы на нижней палубе, и даже меня не допускали к борту, хотя мне очень туда хотелось – особенно посмотреть на колесо, крутящее воду. Увы…

Жаль, отец не пишет, а я не помню – в Шексне ли нас посадили в товарный вагон (наверное, так), который то прицепляли к какому-нибудь поезду, то отцепляли. Таким образом мы добирались до Ленинграда добрую неделю, если не больше.

Прибыли мы в Ленинград 1 июня – я это точно помню, потому что часто хвасталась: вот, мол, мы какие люди, как преданы родному городу, что вернулись в числе первых.

А ехали тоже весело. У всех было прекрасное настроение, потому что ехали домой. Да и ехать было довольно удобно, т.к. по всем стенам вагона были прибиты в два ряда полки сплошняком – верхние и нижние. Внизу малыши, наверху взрослые, в том числе мы с отцом (мои ноги упирались в его голову). Мама с Лариской, конечно, внизу. Для естественных нужд посреди вагона стояло ведро. Никто никого не стеснялся, т.к. дети по привычке кричали «Писать!» «Какать!». На остановке отец выносил это ведро; раскрывали двери-ворота, чтобы проветрить вагон, благо стоял конец мая. Были ли еще в вагоне мужчины – не помню. Когда нас отцепляли, всегда добывали чего-нибудь поесть, где и как – не помню.

Жили весело-дружно, всем делились. Помню, рядом с нами семья – женщина и двое детей: девочка лет пятнадцати и мальчик лет девяти. Она, конечно, наверху, а он с мамой внизу. И вдруг поздно вечером слышу, как сестра прикрикнула на расшалившегося брата:

– Сёвка, спли сейчас же!

Он сообразил, что она что-то не так сказала, и, отвечая, поправился:

– Валечка, я спу, спу!

Весь вагон грохнул от смеха.

По приезде в Ленинград поселили нас в общежитии на окраине (это я очень хорошо помню, т.к. вокруг нас была природа, что для меня было высшим счастьем). Обещали предоставить жилье. Но тут, как отец пишет, его бывший начальник Радин стал уговаривать его вернуться на фабрику «Красное знамя». Зная пробивное умение отца, начальник снабжения фабрики Логинов «рвет» его к себе, просит помочь, рассказывает, что самое главное на фабрике сейчас – это снабжение, назначает его старшим товароведом. Отец обо всем этом очень хорошо пишет в своих записках. Да и мамочке в ее положении стоять сторожем на вышке… Господи. прости! Хотя отстояла, пока плохо не стало и врачи не запретили.

Короче, отец соглашается. Жить же переехали к Люсеньке на Средний. Помню, как отец с мамой разговаривали о том, что все наши умерли, а в нашей квартире живут двое стариков, и что мы можем отсудить у них нашу комнату. Насколько я помню, родители несколько раз туда ходили. И в результате «двое стариков» – Ева Адамовна и Андрей Лаврентьевич – уступили нам нашу комнату без суда. И где-то в июле мы уже переехали.

Вот так начиналась наша новая жизнь в Ленинграде. А тетя Ева и дядя Андрей стали нам родными людьми, а не соседями. И даже когда дядя Андрей умер (они оба очень любили выпить), то тетя Ева стала относиться к отцу, как к сыну.

Без водки жить она не могла. Она зарабатывала на жизнь тем, что покупала рванье на барахолке, чинила, восстанавливала и продавала там же: «куплю подешевле – продам подороже». И все заработанные деньги она отдавала отцу на сохранение. А сама, когда у нее «душа горела», снимала с постели грязную – но совершенно новую – простыню, шла в винный ларек и меняла ее на «маленькую» водки. Продавщица уже знала и заранее ее готовила. Напившись, тетя Ева успокаивалась, отсыпалась и снова шла на барахолку, а заодно покупала себе новую простыню, которую тоже потом меняла на водку.

29 декабря 2014

Много бродит мыслей не только о прошлом, а прежде всего о настоящем – а времени мало, поэтому попробую продолжить.

Наступили будни. Приближается юбилей фабрики. Естественно, отцу хочется расстараться, но всё упирается в лень, взятки, воровство – а кому хочется жить во всей этой непробиваемой косности? Частые командировки. Я помню, как мама понашила с изнанки всех отцовских трусов карманы спереди, в которые он прятал документы и деньги, отправляясь в дорогу. Множество с ним было приключений совсем не радостных, если не сказать наоборот – по возвращении он всегда рассказывал о них, но в своих воспоминаниях он о них не пишет, а я не запомнила. В общем, на этой работе он не чувствовал себя счастливым и через пять месяцев ушел. Он подробно пишет, в какие годы кем работал, но своей фабрике не изменял.

Сложно жилось. Мамочка готовилась к родам. А меня с Лариской отвезли в Молосковицы. Родные наши «бабушка» с «дедушкой» встретили нас радостно, нежно, любовно – и, несмотря на то, что немцы сожгли их шикарный дом, в баньке хватило места всем. Отец разбил весь свой лоб о притолоку, забывая наклоняться всякий раз, когда входил, но… всегда смеялся. Они побыли пару дней и уехали, а мы с Лариской остались.

Дедушка пас скот – кажется, коз и овец, – а бабушка работала огородницей. Уходили они рано, а нам с Лариской (как до войны с Боренькой) оставляли на столике картошечку со сметаной и зеленым луком и по кружке козьего молока (бабушка по-прежнему держала козу). Позавтракав, мы бежали к ней на огород: пытались помогать.

Однажды как-то с вечера она положила передо мной молитвослов и велела утром выучить «Отче наш», грозя тем, что не даст есть, пока не выучу. Ой! Ой! Ой!

Конечно же, я даже забыла о ее наказе. А есть, конечно же, она мне дала, махнув рукой на такую лентяйку.

Помню, как летом 1945 года я собственными глазами видела солнечное затмение. Были мы на колхозном огороде, и вдруг… буквально все почувствовали какое-то необъяснимое беспокойство, начало темнеть, животные забеспокоились, заржали, заблеяли. По мере того, как темнело, всё замирало. Невооруженным глазом было видно, как тень находит на солнце, вот прямо так… В недоумении все уставились на это зрелище, как завороженные. Все были как под гипнозом – не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Потом солнышко стало появляться, и на сердце отлегло, как будто все стало оживать. Во как!

Но страшнее всего было то, что бабушка слегла, и однажды утром она мне сказала, что-де сегодня ночью за ней «приходила смерть», над чем я, черствая скотина, только посмеялась. Я узнала, что у бабушка «грудная жаба» – и мне представилось, что, когда бабушка заменила деда на пастбище, она как-то днем вздремнула на камушке, и ей в рот заползла жаба.

На следующий день ее увезли в больницу в Молосковицах на станции. Каждое утро дед к ней ходил (пять километров от деревни). И как-то, придя от нее, он мне сказал, что бабушка просила меня прийти к ней, но… без него.

Естественно, утром я пошла к ней, тем более что с девчонками мы иногда туда в магазин бегали за пряниками. Наша деревня была Старые Смолеговицы, а в километре по дороге к станции были Новые Смолеговицы, где было много дач очень красивых. Я прошла Новые Смолеговицы, дошла до перекрестка, за которым в трех километрах была станция, и… будто меня кто-то остановил, а ощущение добрых намерений и встречи с бабушкой вдруг улетучилось куда-то. Не пойду! И я, не знаю почему, вернулась домой. Не помню. Кажется, дедушка потом пошел.

Наутро следующего дня, как обычно, пошла к ребятам. Где-то к обеду вернулись взрослые и сказали:

– Анна Матвеевна приказала долго жить.

А я не поняла и решила, что она поправляется. Хоть бы мне кто объяснил! И радостно воскликнула:

– Господи! Как хорошо!

Дедушка сразу дал телеграмму нашим. Не знаю, каким образом мамочка умолила не хоронить без них. Бабушку привезли домой и поставили гроб в сарайчике. Там бабушка пролежала дня четыре, а ведь вовсю август месяц – жара. Мамочка говорила, что, выйдя из поезда, она тут же почувствовала запах. Я к бабушке заходила не однажды, но не для того, чтобы попросить прощения или еще что-то, а, как мне кажется, скорее из любопытства, что ли.

Похоронили бабуленьку чуть ли не в самый день приезда мамочки. Отвезли на кладбище тоже километрах в пяти, но с другой стороны деревни: там была церковь. Мы как-то из любопытства туда сходили с Лариской и с одной деревенской девочкой. Пришли мы тогда как раз к причастию. Смотрю, на столике рядом с батюшкой ломаные кусочки батона. Встаем в очередь: Лариска впереди, я за ней. Подходит очередь: ей дают кусочек булочки, а меня останавливают:

– Исповедовалась?

А я не понимаю. Так и ушла голодная, ничего не дали.

Вот в эту церковь и повезли бабушку, а меня попросили помыть полы. Они уехали, я взяла ведро, зачерпнула воды из бочки для полива. Подошла к сарайчику, а войти не могу, и всё тут. Так и не смогла. Нашим сказала, что мне было страшно. Поверили и не ругали. Господи! Да что же это со мной?

Ежеутренне молю Господа простить, когда молюсь за усопших. И ведь такие «затыки» преследовали меня всю жизнь во многих делах. Стыдно и страшно. Царствие вам всем Небесное, мои родные, любимые!

30 декабря 2014

Вот так грустно закончилась моя молосковицкая эпопея – как и всех, кто был сердечно привязан к этим удивительно родным, хотя формально и чужим, людям.

Только однажды потом дедушка приезжал: ему в Ленинграде нужно было оформить какие-то документы – возможно, на баньку и землю. Дело в том, что всю остальную усадьбу он еще при жизни бабушки кому-то продал, а, получив деньги, запил…

В качестве гостинца нам он привез трехлитровый бидончик клюквы осенней. Отец тут же принес сахарницу и прямо из бидона стал наворачивать эту клюкву, посыпая ее сахарным песком, пока мамочка его не остановила. Вот так и запомнились они мне: дедушка сидящим на тахте, на которой мы с Лариской спали, а бабуленька в гробу, когда я приходила к ней в сарайчик.

Сестра дедушки жила в инвалидном доме то ли в Ленинградской, то ли в другой ближней области. После смерти бабушки она приезжала в Ленинград к нам похлопотать о комнате, в которой она жила до войны, но… думаю, не получилось, и она вернулась в свой инвалидный дом, а мы с мамочкой иногда ездили на край города – единственное место, откуда принимали продуктовые посылки.

Посылали к ней сахар, бублики-баранки, крупу, а она в конверте вместе с письмом иногда отправляла нам пятерочку – видимо, от пенсии, – благодарила нас с мамочкой за заботу. Вместе с фотографиями у нас есть и ее карточка, надписанная почему-то мне в подарок: ее сфотографировали на ее 75-летие, и она прислала ее нам. Такое родное, хорошее лицо. Оказывается, она была крестной матерью Лариски. И она, и бабушка научились писать самоучкой, поэтому их письма могла разбирать только мамочка. Ой! Как грустно! Боже мой! Плакать хочется. А ведь мне уже на 75 лет, а 1 марта 81 стукнет. Годы летят как мгновения… Слава Господу за такую счастливую мою жизнь здесь! За что это только мне, в грехах утопшую, и как мне Господа отблагодарить и Ему послужить? Подскажи, Боже!

Но будет о грустном. Итак. Отец ездил по командировкам, у мамочки приближались роды. Лариску я водила в садик – по-моему, на Второй линии где-то около Большого.

Ну, а я снова в школу, благо она находилась чуть наискосок от нашего дома. Томасенька, огромное тебе спасибо за наше путешествие по Васильевскому острову! А то, что на сороковой день мамуленьки мы с тобой оказались у Ксении Блаженной перед панихидой, я считаю просто чудом. И помнишь, как священник отдельно провозглашал (с нашего огрызка бумажки) «новопреставленной Ольги» – разве не чудо?

А вот в школе случилось так. В первый день нам всем, с первого по десятый класс, учинили контрольную. Например, для тех, кто закончил где-то во время войны три класса, устроили диктант и контрольную по арифметике. За них только двоим поставили хорошие оценки: Лиде Гладкóй по пятерке за то, и за другое, и мне за диктант четыре, а по арифметике пять. Спасибо той новой учительнице в Вологодской области, которая пришла к нам в третий класс и над которой за ее очень мягкую строгость деревенские ребята издевались, потому что она ходила с палочкой (было ей лет сорок, я думаю). Однажды как-то прикрепили мокрую грязную тряпку для доски на верх двери в класс – и когда она открыла дверь и стала входить, эта тряпка шлепнула ее по голове, а они заржали. А вот результат ее труда – мои отличные оценки.

Меня и Лиду Гладкýю перевели в четвертый класс, а остальных оставили в третьем – как получается, на второй год. Конечно, и мы, и наши родители были горды за нас. Но если иметь в виду меня, то ненадолго. Ведь к нам с Лидой тут же перевели других девочек. Мы тогда учились раздельно. Были школы «женские» и «мужские». Например, наша 32-я школа была женская, а 38-я возле завода Урицкого за Малым проспектом – «мужская».

Так вот. В нее перевели девочек, которые уже учились в четвертом классе, поэтому очень быстро понимали все, что учительница объясняла, в то время, как до меня не успевало доходить. И так постепенно накапливались непонимания. По математике, когда отец был дома, он мне помогал. А остальные предметы? В общем, дальше я потащилась едва на тройки, учиться стало очень неинтересно. И так продолжалось до шестого класса.

Однажды к нам, уже не в первый раз, пришла мамина клиентка и услышала, как я пою. А она была заведующей детского сектора в клубе Орджоникидзе при Балтийском заводе. И предложила маме привести меня к ним в хор.

На другой день мы пришли. В хор меня, конечно, взяли, но мне захотелось еще и в драматический кружок. Мария Тимофеевна Ти́мина (которую я поминаю ежедневно как мою творческую мать и которая меня воспитала также и человечески) сказала, чтобы я пришла к ней после праздников (дело было перед 7 ноября).

Я пришла, прочитала ей и ребятам тот самый отрывок из «Блокады» О. Берггольц. Всё стояло перед глазами и в сердце. Прочитала так, что она не очень поверила, что я подготовила это сама, без педагога.

А они к Новому году готовили «Ночь перед Рождеством». Уже вовсю репетировали, роли были распределены, и Мария Тимофеевна придумала роль для меня. Она стала работать со мной над текстом Гоголя, а на спектакле посадила меня в декорацию – в «окошечко» украинского дома, и я этим текстом соединяла картины спектакля.

Спектакль готовили к смотру детской художественной самодеятельности. На показ пришла большая солидная комиссия, в основном из Александринки, и во время обсуждения сказали, что спектакль всем понравился (мы второе место заняли).

– А вот мальчику, который играл Вакулу, и «девочке в окошечке» мы советуем подумать об этом как о профессии.

Вот так и началась «моя профессия». И Мария Тимофеевна стала меня готовить в театральный институт.

31 декабря 2014

Я была уверена, что все мои проблемы времен 4-го и 5-го классов закончились. И вдруг… вчера я не могла заснуть, и ни с того ни с сего в голове моей всплывает слово «домра». Ну причем тут это: моя жизнь – и домра? И тут я вспомнила… видимо, мое желание забыть об этом было настолько сильно, что оно было исполнено, и на протяжении всей жизни я ни единого раза даже намеком об этом не вспомнила. Домра! Господи!

И тут я вспоминаю, как мамочка очень хотела, чтобы мы, ее дочки, владели инструментом. Конечно, ей хотелось фортепиано, хотя сам инструмент занял бы всю нашу комнату, такая она была «большая». Поэтому мне решили купить игрушечный рояль. Мама меня повела в ДПГИ Василеостровского района на Девятой линии (за Большим проспектом в сторону набережной). Разумеется, мы опоздали как всегда, всё расхватали другие. Оставалась только домра. Мы решили, что можно попробовать, потому что от нее можно и на гитару.

Я попробовала – и почувствовала себя такой же тупой, как и в классе. Разумеется, стала пропускать, ходила только по настоянию мамочки.

Приближалось 7-е ноября. Был создан ансамбль домристов, в котором уже на концерте должны были выступать и мы. Меня умолили сесть со всеми на сцене с домрой в руках только для количества. И оказалось, что для этого надо надеть на себя белую кофточку и черную юбочку, а у меня – вообще у нас, а не только в моем гардеробе – ничего этого нет! Ну нет! И я сидела в мамочкином светло-фисташковом платье, прикрываемая передними, с домрой в руках – ну дура дурой! Запретила себе об этом вспоминать. И вдруг откуда-то само выскочило… Прости, Господи!

1 января 2015

С Новым годом, мои дорогие!

Итак… 1947 год. Я закончила пятый класс. В те поры экзамены были каждый год чуть ли не по всем предметам, начиная с четвертого класса, – и это меня спасало. Я сосредоточивалась и сдавала их – можно сказать, хорошо. А так как экзаменационная оценка считалась главной, то и годовые выправлялись.

Наступало лето. Молосковиц в нашей жизни больше не существовало, так как, как мне помнится, дедушку тоже уже Господь взял в свои палестины. Что делать? Довольно часто я занималась тем, что стояла около булочной и продавала белый хлеб, полученный на детские карточки (а нас детей было уже как-никак трое), а на вырученные деньги покупала черный, которого получалось где-то в полтора раза больше белого.

Там же у булочной продавали с рук конфетки «подушечки», светло-красные с начинкой из повидла. Стоили они рубль за штуку. И я – разумеется, с позволения родителей, – стала на некоторые талоны на сахар выкупать именно эти подушечки. В магазине они стоили 15 руб. за кг (ах, даже это, слава Богу, помню!), а вот сколько сахара полагалось на месяц – не помню. В общем, я выкупала столько, сколько мне родители разрешали, и продавала их по рублю за штуку. И таким образом зарабатывала копеечку. Ну, а чем дальше, тем больше… Там же у магазина познакомилась с девочкой лет пятнадцати (мне было тринадцать), которая сделала из этого коммерцию. Она уже покупала эти «подушечки» в коммерческом магазине, где они стоили 70 руб. за кг – но когда я купила там полкило и подсчитала, то получилось (если продавать по рублю, как у всех) 70 штук – а это за 35 руб. потраченных выручка 70 руб.