«Сон Водолея… наивная история»

Освоение гитары, таким образом, стало у пацанов насущной задачей номер один. «Большая» и «малая» звёздочки «семиструнки» канули в Лету и теперь лихорадочно переписывались друг у друга аккорды латиноамериканского шестиструнного строя с «баре от первой, второй и третьей струны».

Творческие усилия из мира живописи плавно, но неуклонно перетекали в мир музыки. И вот в один прекрасный момент в школе появился свой маленький оркестр, состоящий из трёх гитар и ударной установки, в которую входил маленький перекрашенный пионерский барабан и настоящий, невесть откуда добытый «чарли». Гитары была большие, чёрные, из цельной берёзовой доски и очень тяжёлые.

Как это звучало с применением «кинаповского» усилителя, проводов «на спичках» и двух колонок с рваными диффузорами, конечно, говорить нужно отдельно и со слезами. Но, друзья мои, это было здесь на сцене, и известные мелодии «Словно сумерек наплыла тень» и «Yesterday» можно было узнать, и играли её свои ребята, которые твои друзья и, главное, что играли они для тебя!

Апранин играл на соло-гитаре, Юрка Кротов на «ритме», Вовка Мироненко на «басу», а Серёжка Швед «держал ритм на ударных».

Зал «заходился» от мелодий из репертуара «Поющих гитар» и «Beatles», а они чувствовали себя небожителями. Здесь, дорогой читатель, необходимо открыть одну тайну, без чего невозможно было бы понять, каким же образом в школе могли появиться инструменты и аппаратура.

Дело в том, что Юрка Апранин играл на электрогитаре по вечерам на танцах в районном ДК, но занятие это не афишировал в силу возраста и критического отношения школы к разного рода «халтурам» и другим заработкам школьников. В данном же случае позиция «школьного страуса» была понятна и легко объяснима, поскольку танцы в ДК проходили по субботам и воскресеньям, а школьные вечера по пятницам.

Апранин пользовался в ДК, у руководителя оркестра доверием и поддержкой, а перенести всё необходимое для проведения вечера через парк до школы для его джаз-банды было «раз плюнуть». Кроме того Юрка отстоял для себя и своих музыкантов перед руководством школы длинноволосую причёску, обещая в противном случае, т. е. «потеряв свой артистический имидж», больше никогда не выйти на школьную сцену.

Учитывая грядущие новогодние праздники, начальство, конечно, пошло навстречу «творческим заскокам капризной звезды школьного оркестра», в тайне намереваясь обрить его наголо уже после торжеств. Но это была явная и зримая победа вольнодумства в условиях тотального гонения на «волосатых битлов». Командиры просчитались, поскольку праздники, как известно, не кончаются никогда. К живой музыке на вечерах быстро привыкли и поэтому Апранина оставили в покое.

И вот теперь, друзья мои, наступило, пожалуй, самое время коснуться человека, стоящего у сотворения современной музыкальной культуры, оживившей маленький провинциальный город, утопающий в садах, огородах и бесконечных хлопотах ради хлеба насущного.

Он был старше Апранина, с детства играл на трубе в школьном духовом оркестре, под руководством бессменного руководителя музыки «всех времён и народов» Георгия Васильевича, и учился со старшим братом Юрия в их родной школе, которую и закончил с серебряной медалью.

После окончания школы, на удивление всем, он поехал поступать учиться не в столичный университет, как медалист и как все ожидали, а в музыкальное училище в областном центре, и это была первая странность.

Закончив учёбу и отслужив в армии, сколько полагается, он остался не в филармониях и известных оркестрах, и ансамблях, в которых, тем не менее, поработал пару лет, и кстати, весьма успешно, а вернулся в родной город преподавателем музыки в «дышащую на ладан» музыкальную школу. Это уже, по мнению местных базарных авторитетов, явно тянуло на медицинский диагноз.

Мало того, он не просто вернулся, а привёз с собой красавицу подругу и невесту, тоже музыканта и преподавателя музыки, которая была к тому же в полтора раза выше его ростом!

Возмутительнее всего, по общему мнению, было то, что они не торчали день и ночь на огородах, не торговали на базаре картошкой и цибулей, а занимались исключительно тем, что учили детей музыке. Постепенно они создали городской эстрадный духовой оркестр, детский духовой оркестр музыкальной школы, и, наконец, настоящий джаз-оркестр в районном Доме культуры, где и оказался с гитарой в руках юный Юрка Апранин, подающий большие музыкальные надежды.

Возвращаясь, однако, к нашему подвижнику, надо сказать, что, конечно же, столько непонятного и противоречивого относительно одного человека в принципе не могло быть постигнуто обывательскими мозгами, затянутыми паутиной и засиженными мухами. Когда эта счастливая парочка, занятая друг другом, катила на велосипеде по пыльной летней улице, смеясь и добродушно улыбаясь встречным, город трясло, а бабка Суклита прямо сказала, – «Яны жить ня будуть!» Однако Геннадий крутил педали, а Лена, сидя на багажнике, беззаботно болтала красивыми загорелыми ногами, откинув назад прядь золотистых волос и обхватив своего суженного руками.

Нужно отметить, что конечно, духовой оркестр нельзя считать каким-то необычным достоянием. Такие оркестры были и на крупных предприятиях, и в местной пожарной части. Но джаз-оркестр в глухом районном городке, это ещё необычнее, нежели волосатые «битлы»!

Репетиции шли бесконечно, энтузиазм был почище, чем при первом полёте человека в космос, а пальцы Апранина завязывались узлами от неведомых доселе аккордов и техники звукоизвлечения. Блюз, свинг, диксиленд, босса-нова…

Наконец программа была сделана, и патриархальная провинция услышала в волшебной кружевной вязи джазовой обработки и «Beatles», и Луи Армстронга, и Дюка Эллингтона. Кружева эти, правда, иногда были похожи на штопаную авоську, но лиха беда начало, и вечера танцев в ДК

были испытательным полигоном для апробации новых направлений, форм, вариантов звучания, да и просто для музыкальных экспериментов.

Всё же, чтобы не перегружать неведомыми джазовыми новациями неокрепшую нервную психику аборигенов и не отвратить их навсегда от достижений цивилизации, а, наоборот, постепенно приучить к ним, было решено разбавлять программу чем-нибудь более привычным для их слуха, например песней «Увезу тебя я в тундру» из репертуара «Самоцветов».

Менялось, конечно, постепенно менялось, дорогой читатель, и техническое музыкальное оснащение. В первую очередь это, легендарная «Радуга» с двадцати пяти ватным усилителем, с большой красивой прямоугольной акустической колонкой, хоть и одной, но зато из лакированного дерева и с лицевой стороны она была задрапирована благородной серо-золотистой тканью. Мало того, в арсенале новоявленных, но уже постепенно признаваемых джазменов, появилась ионика «Юность», доселе невиданный клавишный инструмент, способный издавать неслыханные звуки вроде органа и прочие космические таинственные звукосочетания.

Окрыление было таким сильным, что немедленно коллективу потребовалось достойное название, сценические костюмы, как у тех же «Самоцветов», например, ну и вообще своё сценическое лицо.

Лицо планировалось выработать в самое ближайшее время в процессе творческого роста, костюмы были пошиты, а в качестве названия взяли древнее имя родного города. Название это было нанесено на полупрозрачный пластик лицевой стороны большого барабана ударной установки, а вовнутрь барабана установили электрическую лампочку!

На затемнённой сцене, при сумрачной и вынужденно «выборочной» фронтальной подсветке от наполовину разбитой рампы, свечение большого барабана, сотрясаемого педальной колотушкой, создавало внутри оркестра мистическое ощущение бьющегося сердца.

Когда после репетиции, после танцев или после концерта, усталые и молчаливые собирались они в своей комнате, называемой всеми музыкантами мира «оркестровкой», то выключали свет и снова включали большой барабан. Они отрезали белые капроновые пробки и открывали длинные бутылки с сухим «Рислингом», которые смирно стояли на клавишной «Юности», пили прохладное кислое вино и заедали жареной зайчатиной или дикой уткой, которой, как всегда, угощал Ваня Фурсей, их барабанщик.

Если сказать о нём пару слов, то следует отметить следующее: какой он был музыкант, вопрос спорный, и судить об этом, видимо, можно по-разному, но то, что он был замечательный охотник, хороший добродушный и очень компанейский мужик – так это точно!

В своё время Иван играл с ними в оркестре на контрабасе, смысл и цель игры на котором он видел исключительно в том, чтобы грациозно крутить несчастный инструмент на блестящей ноге вокруг его оси и мученически запрокидывать при этом голову назад, открывая рот.

Он очень любил одеваться строго в чёрное, но непременно галстук, бабочка и носки имели блестящие парчовые вкрапления. Где он доставал эти вещи в то непростое время, уму непостижимо!

Так вот, нечленораздельное басовое буханье, сплошное непопадание в ноты, которое, кстати, Ваней и не предусматривалось, в шумном танцевальном зале до поры до времени прощалось, хотя и доводило Геннадия до «белого каления». Но когда оркестр вышел на концертную сцену, под спокойное пристальное восприятие публики, нужно было что-то делать, и Ивана пересадили за барабаны и тарелки. Слава Богу, нот там не было, а ритм был ему вполне по зубам. Правда и здесь неугомонный позёр нашёл свою изюминку и время от времени подбрасывал вверх барабанные полочки, пытаясь вертеть ими в воздухе. Палки, подпрыгивая, раскатывались по всей сцене и падали в оркестровую яму, а публика хохотала, глядя на невозмутимого «Гареткина». Иван упивался своей виртуозностью, искренне не понимая, что высасывает последнюю кровь у их руководителя, получившего с лёгкой руки Апранина пожизненное и уважительное имя «Шеф»!

После выступления, под возмущённые крики Шефа, вынужденно молчавшего на публике целый час, Ваня глубоко и искренне, со слезами на глазах, чтобы не выперли из оркестра, раскаивался в безобразиях. Он виновато собирал свои злосчастные палки в небольшую коробку, которую… тут же снова приносил на очередное выступление и заранее прятал её от Шефа за свой большой светящийся барабан, а все остальные улыбались и делали вид, что не замечают, предвосхищая весёлый разнос после концерта.

И снова был полумрак в «оркестровке» и подсветка в большом Ванином барабане с залихватской надписью, и вино на клавишах, и жареная дичь, и умиротворение, расслабленность и шутки, и музыкальные байки непревзойдённого рассказчика и юмориста Шефа Геннадия, и смех. И Апранин вполне мог бы стать настоящим музыкантом, но…

…Школа осталась позади, выпускной вечер рассеялся как дым, и герой наш отправляется с чемоданом со сборного пункта областного военкомата для поступления в военное училище в один из подмосковных городов.

В последствии, он, конечно, очень сожалел о погибшей стезе профессионального музыканта, но тогда поступить иначе просто не мог.

Начинался выпускной класс, когда его старший брат, лейтенант, попал в тяжелейшую аварию. И хотя он чудом остался жив, всё равно прерванная офицерская преемственность воспринималась в семье как трагедия. Юрий, воспитанный в обстановке, где вопрос долга и чести никогда не был вопросом, всё прекрасно понимал – от него требовался поступок и он его сделал.

Детство, дорогой читатель, как известно, долго тянется, а в один прекрасный момент оглянулся, и нет его. Маячит оно где-то на горизонте туманной памяти, но жизнь захлёстывает и не даёт остановиться!

Юрка Апранин поехал и поступил! Это была его победа, и всё остальное уже было не важно!

«Папа, мама, я курсант», – пришла домой радостная телеграмма!

Золушка из Заборья

Подмосковный август того года был как в Синайской пустыне. Природа, изнывая от жары, в безнадёге и мольбе протягивала к выцветшему белёсому глухому небу свои пыльные пожухлые листья, горели торфяники, но дождей не было уже больше месяца, и ничто не предвещало перемен…

Строевой плац, исполосованный белыми линиями и прямоугольниками вдоль и поперёк, расположенный в самом центре училища и отделённый от штаба тополиной аллеей, был раскален, как сковородка.

Новоиспечённые юнкера в новенькой форме, висевшей на них как мешок на палке, в начищенных сапогах, с остервенением лупили запёкшимися подмётками в пышущий жаром асфальт, словно пытаясь выбить из своих мозгов все возможные мысли кроме одной: быстрей бы всё это кончилось!

У заместителя комвзвода Пашки Подольского, поступившего в училище уже после полутора лет срочной службы на южном ракетном полигоне, и теперь гонявшего их строевым шагом, всё-таки было сердце. Поэтому объявлялся небольшой перерыв, пользуясь которым недожаренные караси ныряли в близлежащую курилку, расстёгивали крючки на шее и быстро пускали сигарету по кругу, так как пять минут пролетали мгновенно.

И снова капли пота, начиная свой путь на стриженом затылке, проходили по взмокшей спине и скатывались в раскалённый сапог.

Нет смысла, дорогой читатель, описывать в деталях курсантскую службу и учёбу, но показать небольшой кусочек первых дней курса молодого бойца (КМБ) просто необходимо. Дело в том, что после привычной, беззаботной домашней жизни, такое существование, в условиях жёсткой бесцеремонной воинской подчиненности и неведомых доселе физических и психологических нагрузок, требовало от молодого человека проявления настоящего мужского характера. Кроме того, все знали про соблазн, что до принятия воинской присяги в любой момент можно отчислиться и уехать домой, не рискуя отправиться служить в войска простым солдатом. И некоторые сходили с дистанции. Апранин не допускал подобной мысли по двум причинам: во-первых, делать дома было нечего, поскольку одноклассники все разъехались и наверняка почти все поступили, кто куда хотел, а во-вторых, он не знал, как посмотрит в глаза родителям и что скажет.

Таким образом, малодушию просто не оставалось места. Август заканчивался, жара спадала, и третьего сентября Юрий со своими однокурсниками принял воинскую присягу, посмотрел, по традиции в клубе «Авиатор», фильм «Офицеры» и окунулся с головой в курсантскую жизнь. Жизнь, очень своеобразную, сочетающую в себе обыкновенный солдатский быт, службу в нарядах и караулах, гусарское щегольство и манерность будущего офицера, студенческое «корпение» на лекциях и в лабораториях, сдачу рефератов, курсовых и прочую экзаменационную нервотрёпку. Эта школа была отменной, и закалки хватило на всю оставшуюся жизнь.

Ровно через год некое подобие курса молодого бойца повторилось. В середине июля, прямо накануне отпуска, с целью проверки психологической устойчивости, командование организовало преодоление огневой полосы. При всей своей условности, это испытание было вовсе небезопасным.

Бежать нужно было в противохимическом защитном костюме (ОЗК), в противогазе, с автоматом и аптечкой, по пересечённой местности, по траншеям, завалам и руинам зданий. Всё это хозяйство было обильно полито напалмом и полыхало огненной стеной. Кроме того, нужно было вести огонь из автомата, правда холостыми патронами и, сделав обезболивающий укол манекену в такой же амуниции, вынести его к финишу и самому не сдохнуть, поскольку погода была и так около тридцати градусов, безо всякого напалма.

Апранин бежал лихо, перескакивая через кирпичи и горящие коряги, густо поливая автоматными очередями в осатаневшее солнце, злорадно ухмыляющееся сквозь клубы чёрного дыма. Подскочив к манекену, он сходу вогнал ему в задницу иглу противошокового шприц-тюбика и уже хотел взгромоздить бедолагу на плечи, как вдруг неожиданно манекен ожил, подскочил и как мустанг, выдав Апранину трёхэтажную «благодарность», скачками понёсся в сторону пожарных машин стоящих вдоль финишной линии.

Через несколько секунд и Юрий, давясь от смеха, сбросив с себя защиту и форму, вместе с остальными участниками огненного прорыва подставлял потное разгорячённое тело под прохладную струю пожарного брандспойта. «Манекена» он вычислил сразу же, поскольку тот, всё ещё дико озираясь по сторонам, держался за «излеченное» место, пытаясь, видимо, определить «спасителя» или выясняя, не узнали ли его самого. Как бы там ни было, эта ситуация явно напомнила миру, что, делая любое дело, филонить глупо, вредно, а иногда даже и больно.

Загруженное все двадцать четыре часа в сутки время шло быстро, сменяя семестры и отпуска. Караулы были примерно один раз в месяц и являлись скорее разнообразием, нежели бременем.

Несколько раз Апранину «сильно повезло» стоять на почётном первом посту в штабе у знамени училища. Выставленный, как в музее на экспозиции, часовой не имел права ни сойти с места, ни облокотиться, ни просто расслабиться. Два часа стоял он как заговорённый перед стеклянным «аквариумом» дежурного по училищу, уставившись на садистски вывешенные перед носом часы. Особенно трудно было ночью, когда вокруг вообще ничего не происходило, и стрелки ползли в гулкой тишине по циферблату как полумёртвые, и иногда казалось, что они вообще идут назад.

В основном же Юрий ходил на дальний третий пост, который назывался просто и солидно: склад артвооружения. Он представлял собой прямоугольник длинной около ста пятидесяти и шириной, примерно, в пятьдесят метров, расположенный в сосновом бору на удалённой территории училища, на его границе, примыкающей с одной стороны к лесопарку, а с другой к бескрайней пойме реки Ока, покрытой лугами и ивняком по берегам.

Зона поста была окружена забором, несколькими плотными рядами колючей проволоки и сигнальными системами. Освещение было установлено строго только по периметру, с тем расчётом, чтобы часовой ночью всё время находился в тени относительно внешнего наблюдения, в то же время, как ему самому всё происходящее вокруг было бы видно, как на ладони. Кроме того, пост имел три точки связи с караульным помещением, в противоположных концах и в центре.

Сами склады в основном были полузаглубленные и обвалованные землёй, выходя на поверхность лишь кирпичными фронтонами, выкрашенными в маскировочный зелёный цвет, с воротами, замками и печатями, так что обзор был нормальный.

Путь из конца в конец составлял, примерно, триста небольших шагов, на которые уходило около пяти минут, стало быть, в оба конца – десять. Это было очень важно, поскольку десять путешествий из конца в конец с остановками, созерцанием и философскими размышлениями приводили к тому, что два часа пролетали незаметно, да ещё с прогулкой на свежем воздухе в сосновом бору!

Зимой выдавались тулуп и валенки, а весной и летом вся территория поста была усыпана одуванчиками и незабудками. Посередине между подвалами лежал огромный ракетный контейнер из жёлтого тяжеленного стеклопластика, вернее его часть, длинной метров шесть, на котором можно было незаметно и посидеть в этом раю, особенно днём, когда пост вскрывали.

По ночам было слышно, как далеко шумит поезд, и была видна цепочка огоньков, бегущая по мосту над рекой. Пахло лугами, свежестью и еле уловимый запах далёкого костра будоражил воспоминания. Всё это вызывало в сердце у Юрия щемящее и тёплое чувство о доме, о родных местах, природа которых очень напоминала здешнюю.

Но не службой единой жив человек!

Гитары на первом курсе в казарме не было, но в комнате отдыха, традиционно называемой «красной» или «ленинской», стояло древнее пианино. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – тяготы и лишения воинской службы прокатились по несчастному инструменту полной мерой!

Апранин, переложив по слуху аккорды на клавиши, оживил воскресший инструмент, и вскоре вполне мог аккомпанировать. На курсе оказалось, как всегда, ещё несколько вундеркиндов. Таким образом, в секретном ракетном ВУЗе появился курсовой вокально-инструментальный ансамбль под натурально заграничным названием «Felmi», что «в переводе» с военного на гражданский означало: факультет электромехаников.

Каждый курс, обладающий подобной «джаз бандой», по очереди проводил вечера танцев в клубе училища на казённой, но вполне приличной аппаратуре, со своим репертуаром и на свой манер. Такие мероприятия нередко заканчивались массовой потасовкой, когда над сотней «отдыхающих» молодцов летали стулья и фуражки, а музыканты, забившись в дальний угол, воодушевлённо и с упоением орали: «хоп, хей, хоп!…, хоп, хей, хоп!».

Ничего не поделаешь, у молодости энергии много, ума мало, гормоны бродят, кулаки чешутся… Вообще говоря, хорошего в этом, конечно, было мало, однако, ничем плохим это тоже обычно не кончалось.

После буйного увеселения было так: всех, «живых и мёртвых» строили в казарме. Старшина Скворцов выносил табуретку, начальник курса майор Куропаткин, имевший рост полтора метра с фуражкой, забирался на неё и пристально рассматривал рожи своих самураев. Отмеченных синяками и ссадинами выводили на середину и допрашивали, но «двухметровые деточки», с видом заблудших овечек, потупив глазки, робко отвечали, что, дескать, где-то нечаянно поскользнувшись, на что-то неловко падали и в темноте на что-то натыкались. Красавчик же блондин с голубыми глазами и длинными белокурыми ресницами Юрочка Егоров, бывший «нахимовец», сын генерал-полковника и начальника Главного управления Министерства обороны, исколотый наколками с головы до ног, будучи ростом с Куропаткина и получивший в драке удал ножкой стула в глаз, простодушно моргал оставшимся глазом и рассказывал перед давящимся от смеха строем леденящую душу историю о том, как будучи в наряде и убирая канцелярию начальника курса, наткнулся на швабру, но всё-таки уборку героически закончил!

Такая же процедура проходила и в расположении других «отдохнувших юнкеров», но никто никогда никого не выдал и ни в чём не признался. Командиры, конечно, всё прекрасно понимали, и не только понимали, но и помнили себя молодыми. Поэтому дело заканчивалось корчеванием пеньков сосен, где бывшие гладиаторы даже иногда встречались, смеясь, вспоминали свои подвиги, жали друг другу руки и вместе курили.

Ну как тут было Апранину не вспомнить доблестных военных строителей моста в его родном городе, отчаянную местную шпану и то, чем всё это закончилось! Глупость, бравада и бескомпромиссность юности всегда соседствовали с благородством «до первой крови», великодушием, состраданием и мужской солидарностью.

Но музыкальные устремления не всегда ограничивались пробой физических сил и пространством клуба. Имели место гастроли по городу и не просто по городу, а по учебным заведениям с женским контингентом.

Актовый зал техникума электронных приборов был ярко освещён, девушки были ослепительны, начёсаны, залакированы и возбуждены. В пространстве носились флюиды весны, блеск глаз и запах польских духов из маленького флакончика с длинненьким горлышком «Быть может» или «Может быть».

Музыканты на сцене, Сергей Беляев и Коля Блинков с остервенением рвали струны, Серёжка Клочков отчаянно выбивал из своих барабанов новомодный «цепелин», Апранин ломал клавиши, а Шурик Шувалов, подражая Полу Маккартни, с английским акцентом завывал в микрофон, читая абракадабру из спрятанной на пульте газеты.

И вдруг посредине этого ада Апранин увидел её.

Стройная темноволосая девушка с большими серыми глазами вышла на сцену и, застенчиво улыбнувшись, попросила почему-то именно Юрия подыграть ей. Она спела песню про Золушку: помните, дорогой читатель, «хоть поверьте, хоть проверьте…» и больше в этот вечер они не расставались, а на прощание Апранин даже написал ей стихотворение, из которого следовало, что он натурально пропал!

Девушку звали Люба Антонова и жила она в районе, который именовался Заборьем, застроенном частными домами. Теперь Юрий рвался в увольнение, как кот к валерьянке, и у него даже появился сценический псевдоним Люан, который расшифровать, как вы сами понимаете, дорогие друзья, практически невозможно.

Они гуляли по улицам, в парке, держась за руку, они сидели в кино на последнем ряду, и на лавочке у её дома.

Всё развивалось нормально, пока Апранин не остался на месяц без увольнения, не вылезая из нарядов. Вначале он отчаялся и страшно переживал, но потом, вынужденно имея на это время, подумал и рассудил так, что, действительно, стоит ли завязывать девчонку на человека, который не знает даже свой завтрашний день!?

В общем, встретились они случайно и уже после нового года.

«…Как много было в ее словах сожаления о том, что я опоздал. Внешне создавалось впечатление будто бы она дала обет кому-то против своей воли, и вопреки всему своему желанию не может вернуться ко мне. Мы подошли к ее дому.

Было очень холодно, но ни она, ни я не замечали колючего дыхания морозной ночи. Звезды смотрели на нас с ледяной высоты январского неба ровным немигающим взглядом, словно боясь пропустить что-то такое, от чего зависела не только наша судьба, но и их.

Возле калитки она повернулась и морозный наст в последний раз хрустнул под ее каблучками. Она вдруг крепко прижалась ко мне с такой откровенностью и решительностью, будто бы провожала меня навсегда, не имея ни малейшей надежды на новую встречу.