«Сон Водолея… наивная история»

Апранин не думал, что преподаватели не догадывались об этих проделках, которые периодически повторялись в течение зимы, подозрительно совпадая с хорошими фильмами в кинотеатре.

Всё дело в том, что с учителями им очень крупно повезло, как, впрочем, и в целом с поколением взрослых, по которым лихие годы прокатились полной мерой, заставив ценить счастье в минутах, и рядом с которыми они росли в 60-х годах. Просто их учили и воспитывали хорошие мудрые люди, к тому же очень любившие и жалевшие их, а это не пустые слова, потому, что в Юркином классе было три золотых медалиста (!) и, кроме того, все поступили, куда хотели!

Но это будет после, а сейчас катание после школы на санках и портфелях с райкомовской горки вниз до самой бани и, конечно, до самой ночи! А на санках рядом она в рыжеватой цигейковой шубке, и если в школе страшно даже заговорить, глядя в глаза, то в этом веселье и в суматохе можно и за руку взять и, падая, со смехом и ужасом даже обнять! И хорошо!..

А на лыжах – с Бусовой горы! Или на Веркеевке – от Трех Сосен по льду и через противотанковый ров, как через трамплин, и по замёрзшей реке хоть до самой Боровни!

А дальние походы до Буртоликова хутора к фонтану, где от воды, бьющей в небо выше леса из артезианской трубы, вырастали на морозе ледяные скалы, до боли в глазах сверкающие на солнце в зеленом обрамлении сосен!

А снежные крепости с ходами и «война» с деревянными автоматами, и Петя Якубович, рыбак, охотник и художник от Бога, их Петручио – бессменный командир…

Вечером дома топится печка, пахнет дымком, уютом и теплом. На ужин тушеная картошка в чугунке, капуста из погреба с луком и постным маслом, и хлеб, за которым в очередях стояли целыми семьями…

К слову сказать, не удивительно, что Уинстон Черчилль назвал Хрущёва самым умным человеком в мире, за то, что тот сумел оставить без хлеба самую богатую, самую большую и самую крестьянскую страну планеты.

Так вот, в очередях стояли подолгу, потому что продавали хлеб только в Продмаге, и только через маленькое окошечко, прямо на улицу. Продмаг находился возле парка, где танцплощадка, напротив старой водокачки, и очередь улицу пересекала несколько раз.

Попытки нахально пролезть вперёд, «на корню» пресекались бессменным наблюдателем всех местных очередей – дедом Галаганом. Он был высок, статен и физически довольно крепок, а главное был уважаем людьми, бескорыстен и никогда не пользовался своим положением. Каждую буханку резали на две части, по половинке в одни руки, и поэтому в очереди стояли семьями. Когда, спустя час–полтора хлеб заканчивался, дед Галаган последним получал свою половинку и все расходились.

Вечером, не смотря на дневные передряги, как всегда приходит умиротворение, особенно после ужина, каким бы он ни был, в зависимости от семейного достатка.

На стуле возле теплой грубки, свернувшись клубком, безмятежно дрыхнет кот Клеопатр, и желтый абажур с бахромой опустился над круглым столом. А на столе книга, последние письма и газеты. Все сидят в светлом круге, и мама вслух читает «Василия Теркина», только что опубликованного в «Известиях».

«Мишки» заигрались в своём буреломе на ковре, не обращая никакого внимание на расположенное напротив них огромное старое напольное зеркало, как дверь в неведомое. В нём тоже протекает какая-то своя загадочная жизнь, впрочем, очень напоминающая их …

И врезавшийся в память шум примуса в коридоре, как шум дождя или шум моря, которого Юра никогда в жизни не видел, но очень часто рисовал его в своём воображении. Рядом с прыгающим синим пламенем сидит он, в отцовской телогрейке, поджав ноги в вязаных шерстяных носках, в зимних тёплых штанах из черного флотского сукна, и ёжится от ощущения сладкого сиротства, которое почему-то останется с ним на всю жизнь.

Потом снова весна, ледоход, прогулки вечером к реке по местному «бродвею» в завернутых сапогах. Пьянящий, прелый весенний запах, ручьи и запруды во рву возле дома Сережки Шведа и березовый сок необыкновенной вкусноты, собираемый в ржавые консервные банки, развешанные в Липенке на березах.

В апреле первое купание с огромным костром на берегу, первые подснежники, которые украдкой подбрасываются девчонкам в портфели, вызывая переглядки, записочки и тайные пересуды. Потом ландыши, и вот уже одуревший от черёмухи и сирени май пролетает на одном дыхании, врываясь в лето, в каникулы!

Под «райкомовской горкой»

Спуск от начала «райкомовской горки» к бане и к «Аликовым болотам» представлял собой дорогу, вымощенную булыжником. Горка эта получила своё название от расположенного здесь когда-то в двухэтажном деревянном здании местного райкома партии. Надо сказать, что рядом с ним за высоким зелёным забором раскинулся замечательный яблоневый и грушевый сад, вожделенная мечта местных мальчишек, хотя своих яблок в каждом доме было, что называется, завались!

Охранял сад, равно как и само здание, старый партиец, дедок, вооружённый древним одноствольным ружьём, в стволе которого уже, как минимум лет двадцать, жили одни только пауки. Однако дед был ещё довольно резвый и очень даже проворно бегал в случае необходимости, что придавало погоне за малолетними налётчиками дополнительный азарт, грациозность, остроту и привлекательность.

Перелетев через забор на едином дыхании, как мартышки, и в очередной раз оставив ревностного стража «с носом», сопливые любители острых ощущений усаживались в кустах бузины на противоположной стороне дороги, хрустели своей добычей, набитой за пазуху, обменивались впечатлениями и ждали дальнейшего развития событий.

Однажды, засидевшись в своём убежище дольше обычного, компания увидела парня и молодую девушку, явно пытавшихся уединиться. Укрывшиеся в засаде, затаив дыхание и открыв рты, мгновенно оценили обстановку, притихли и приготовились наблюдать картину, куда «дети до 16-ти лет не допускаются».

Сначала парень целовал смущающуюся девушку, которая кокетливо как бы пыталась уклониться. Но вскоре она осмелела и, обвив его шею тонкими загорелыми руками, сама прижалась к своему приятелю.

Сидящие в бузине приняли растительный вид и не шевелились, а когда парень приподнял у девушки платье, и его рука заскользила по её ножке вверх, приоткрыв белые трусики, футболка у Серёги Микитюка выскользнула из шаровар, яблоки высыпались и, глухо постукивая, покатились на дорогу.

Да-а-а…?!!! Сцена мгновенно была испорчена, и кино кончилось.

Парочка же, смутившись, спешно ретировалась и пропала из виду, рванув в сторону школьного двора в заросли расположенного за ним парка.

На «виновника» же, скажу вам честно, смотреть было жалко. Совершенно уничтоженный случившимся, он, с видом побитой собаки, абсолютно безропотно воспринял полученный подзатыльник, сопровождаемый изысканными непечатными эпитетами.

Дорога, на которую выкатились злосчастные яблоки, уходила, как уже было сказано, вниз к бане, а по левую сторону её, примерно с середины спуска и как раз напротив дома и огорода Сергея Шведа, начинался довольно глубокий овраг, летом заросший крапивой и лопухами.

Ранней весной, когда солнце уже припекало так, что можно было увеличительным стеклом выжигать на деревяшке, этот овраг превращался в каньон с ревущими водопадами талой воды, которая, казалось, стекается сюда со всего города.

Тяжёлый мартовский снег был отличным материалом, и «юные гидростроители», надев высокие резиновые сапоги, с усердием, которому позавидовали бы даже бобры, сооружали плотины и запруды. Вода выходила из берегов промытой канавы и заливала всю мостовую. Прохожие недовольно ворчали, но перешагивали через творение пацанячьих рук, а изредка проходящие машины с шумом и брызгами разрезали колёсами снежные дамбы, выпуская вниз маленькое цунами, заставляя неутомимых и промокших до нитки «ваятелей» начинать всё сначала.

Уже закончилась весна,

Незримо превращаясь в лето,

Но осень далека, и плещется река,

Зеленой нежностью одета.

И жизнь переполняет мир

Непостижимо откровенно.

И шепчутся леса, песчаная коса

Следы смывает белой пеной.

Теперь не верится, что снег

Мне заметал двойные окна,

И день морозный догорал,

И вечер звезды рисовал на стеклах.

Вот и моя прошла весна,

И лето вроде на исходе,

Но осень не видна, и даже седина

Еще не серебрится вроде.

Еще так призрачен финал

И чувства возраста моложе,

Но замечаю я, что старые друзья

Мне с каждым годом все дороже!

Я больше век не тороплю,

Хотя в глазах огонь искрится,

И что-то возвращает нас в былое,

И в полночный час не спится…

Уже закончилась весна,

Уже закончилась весна.

Весна неотвратимо и плавно перетекала в лето, заполняя каждую клеточку пространства суетливой жизнью, жужжаньем и чириканьем, буйством зелени и пёстрым дурманом всевозможного цветения! Огороды утопали в зелени, сады склоняли свои ветви через заборы к пыльным тротуарам, и в жарком недвижном воздухе, казалось, запуталось и, обессилев, остановилось само время.

Давно известно, что поджигать, взрывать, вообще испытывать судьбу и искать приключения на свою голову и обратную часть тела – у мальчишек в крови.

Появлялись на свет подводные ружья с проволочными трезубцами и резинками из велосипедных камер. В загнутые с двух концов и прорезанные для запала трубки засыпалась адская смесь селитры, серы и древесного угля. Бомба закладывалась в подходящую нишу, чтобы посмотреть и оценить силу взрыва.

Два болта, стянутые гайкой, между которыми зажата сера, натёртая со спичек, являли собой осколочную гранату, ежели эту конструкцию грохнуть о кирпичную стенку. Болты и гайки свистели над головой как пули, но разве могли они попасть в них?!

В бутылку из-под шампанского заливалась на четверть объёма вода, заталкивался клок сена, засыпался карбид и забивалась деревянная пробка, зажатая проволокой. Затем бутылка переворачивалась и с привязанным к горлышку камнем бросалась в речку. Так в глупых, стриженых головах выглядел способ глушить рыбу, которую в те времена можно было просто поймать трусами.

Детская бесшабашность мало давала себе отчёта в том, что они снабжали дно битым стеклом, на которое очень часто сами и попадали.

Все ноги и руки были изрезаны и исколоты в результате подобных экспериментов и испытаний, но процесс познавания мира, как водится, остановить нельзя.

Одной из последних технических «разработок» был «подпикач», некое подобие пистолета-ружья, состоявшего из рукояти и закреплённой на ней медной трубки, загнутой с одного конца, и рядом с ним слегка пропиленной для запала. Более всего, конечно, для этого дела годилась трубка от тракторного двигателя, где, собственно говоря, и добывалась. Остаётся только догадываться, дорогой читатель, в каких выражениях звучали пожелания трактористов в адрес экспериментаторов.

Аппарат заряжался порохом с дула, забивался пыж, а в прорезь затиралась сера от спички и прикладывалась к ней целая спичка, прижатая к прорези петлёй, сделанной из гвоздика. Одним движением коробка поджигалась спичечная головка, воспламенялась серная передача и гремел выстрел.

Но, как известно, совершенствованью нет предела, и было сконструировано настоящее ружьё с курком и бойком из гвоздя, загнутого для зацепа при взведении. Испытания превзошли все самые смелые ожидания! Рубленая проволока впивалась в доски дверей сарая Серёжки Шведа как в пластилин, но это было не интересно и не зрелищно. Этого было мало, и пустоголовые охотники засели в густой малине, на краю огорода, напротив дороги, рва и «райкомовской горки», в ожидании подходящей мишени.

В это время ничего не подозревающий рыжий соседский кот, видимо, своей привычной дорогой, вышел из-за угла сарая. Помешкав секунду, он задрал облезлый дрожащий хвост, деловито пометил этот угол и, свернув в огород, пошёл по меже с бураками как раз поперек внимания оживившихся наблюдателей, метрах в десяти от них. Ботва от бураков почти постоянно закрывала кота, и лишь на короткие мгновения его силуэт появлялся в прогалинах.

И вот, когда хвостатый скрылся за очередное препятствие, ахнул выстрел. Пламя и дым полыхнули из малинника, как из огнемёта, листья над межой дрогнули и над ними взвился рыжий кошак с выпученными от ужаса глазами и стоящей дыбом шерстью. Начиная лихорадочно загребать всеми четырьмя лапами ещё в воздухе, кот, через мгновение приземлившись, прижав уши, почти не касаясь земли и не разбирая дороги, сиганул, как кенгуру, через огород. В два прыжка, преодолев дорогу и ров и, проделав вверх по склону «райкомовской горы» просеку вырванной с корнем травы, он взлетел на самый верх и, вытянув шею, как жираф, принялся дико осматривать окрестности. А в малине, задыхаясь от смеха и обливаясь слезами, лежали, дёргаясь в конвульсиях четыре малолетних придурка.

Детским эгоизмом и жестокостью можно оправдать многое.

Однако в последствии, особенно, когда Апранин жил уединённо и много лет под одной крышей с умным и добрым чёрным котом Принцем, он со стыдом и с горечью вспоминал этот случай. Держа кота на коленях и запуская руку в мягкую, тёплую шерсть, он мысленно и вслух очень часто просил прощения у своего маленького хвостатого друга перед всей котиной братией за человеческую глупость, жестокость и неблагодарность!

Осенью огород был убран, и только капуста да злосчастные бураки ещё сиротливо сидели в межах, дожидаясь своей очереди. Картошка была выкопана и сухая ботва её, собранная в кучу посреди огорода ждала сожжения.

Оголились длинные брёвна, лежащие вдоль дорожки, ведущей от сарая, мимо дома, к калитке. Летом они были опутаны усатым горохом и спрятаны в его зелени. Теперь, вросшие в землю, почерневшие от дождей и покрытые снизу мхом, как пали моста, лежали они, вечно для чего-то нужные и обречённые в очередной раз здесь зимовать и, видимо, сгнить в конце концов вместе со стареющей усадьбой.

Полтора десятка кур, сидевших всё лето в заточении за сеткой и вынужденно давивших в себе яростное желание раскопать грядки в огороде, теперь свободно и деловито ходили и рылись, где хотели. Во главе этого гарема был большой цветастый петух, по прозвищу Гуляш, с большим и широким малиновым гребнем, заломанным на одну сторону, как казацкая папаха.

Дело в том, что, ещё едва оперившимся цыплёнком, он проявил себя как отъявленный драчун и агрессор, но именно за эти мужские качества не был отправлен в суп, а, наоборот, оставлен из подрастающих петухов хозяином куриного семейства. По мере своего взросления он бесстрашно клевал всех подряд, за что и был прозван Гуляшом, именем, в котором, видимо, выражалось самое искреннее пожелание окружающих относительно его будущего.

Ближайший собрат и конкурент Гуляша жил у соседей, чуть выше по склону огорода. Он был белого пера, с большим высоким ярко-красным гребнем, длинными ногами, звучным голосом и не менее звучным именем – Удод. Он, видимо, очень гордился своим белым происхождением и не упускал ни одного случая улучшить породу в гареме Гуляша в его отсутствие.

И вот однажды, когда Гуляш, на пару с очередной «любимой женой» скрылся за брёвнами, белый кавалер, вероломно перескочив границу, дерзко вторгся в чужие владения и, ничуть не мешкая, взгромоздился на ближайшую хохлатку, которая тут же предательски присела, растопырив крылья и хвост.

Как известно, куриная любовь – это минутное дело, и «рогатый» Гуляш застукал уже третье или четвёртое поползновение любвеобильного соседа. Не помня себя от ярости, он рванулся к похотливой парочке с целью, как минимум, сделать Удода инвалидом.

Белый щёголь несколько поздновато заметил оскорблённого хозяина и чуть было действительно не остался без своего мужского достоинства, спешно покидая любовное ложе. Он отчаянно кинулся в сторону, Гуляша занесло, и он проскочил мимо, а подлый Удод, отрезанный к отступлению домой, понёсся к спасительным брёвнам. Хозяин семейства, оценив ситуацию и взяв её под контроль, рванул за ним.

Когда он повернул за лежащие колоды, его обидчик в то же самое мгновение уже выскакивал из-за них с другой стороны, а глупый, ослеплённый яростью Гуляш, не видевший этого, понёсся по прямой. Он лихим галопом проскочил дорогу, перелетел, как коршун, через овраг и остановился, тупо упёршись в крутой голый склон горы, потому что дальше бежать было некуда.

Можно, конечно же, понять, дорогой читатель–мужчина, его чувства, когда, оглянувшись, увидел Гуляш за дорогой в родном огороде белого негодяя, сидящего на очередной его наложнице, закатившей глаза!

Как рыжая молния пронёсся он через разделявшее пространство, высекая шпорами искры из дорожной брусчатки, обратив трусливого любовника в позорное бегство и загнав подлого Удода, теряющего силы и перья, в тёмный сарай на его же территории.

Продолжая пернатую тему, надо сказать, что многие в то время держали кур, выращивая их из совсем маленьких цыплят.

Так, в конце зимы, родители Юры тоже брали в районном инкубаторе только что вылупившихся птенцов, по двадцать пять копеек, которые сидели тут же на кухне в отгороженном углу и без конца пищали. Отец очень любил наблюдать за ними и даже разговаривать.

Когда они подросли и оперились, пришла весна, стало тепло, и цыплят поселили во дворе за сеткой.

Как-то отец, наблюдая за ними, склонился и чихнул, как всегда неожиданно, громко и раскатисто. Ощущение «конца света» мгновенно пробудило у пернатых подростков доселе дремавшие лётные качества, и собирать их пришлось по всей усадьбе.

Кроме цыплят у Апраниных были взрослые куры и петух, которые жили в сарае. Там для них отец соорудил насесты из жердочек, называемые в простонародье «куросоньем», и гнезда, сделанные из ящиков, застланных соломой, в которых куры несли яйца.

Как-то мать заметила, что уже неделю яиц нет. Поиски ни к чему не привели, а загадка разрешилась довольно неожиданно. Залежи обнаружились совершенно случайно в будке у Шарика.

Трудно сказать, что именно привлекло обнаглевших хохлаток к собачьей конуре, но они ходили туда, как к себе домой, ступая прямо по Шариковой шубе. Видимо, понравилось укромное место, тепло и лохматость пса. А может, захотелось сменить обстановку? Кто знает куриную мотивацию, но запасы были извлечены, и доступ из курятника закрыт.

Этим же «политическим убежищем» пользовался и Клеопатр, их полосатый кот, преследуемый соседскими собратьями. Было так: Клеопатр в будку, Шарик, с лаем, из будки, а оппоненты на крышу. Дружба, друзья мои, – великое дело!

Бедный Йорик

Самые беззаботные годы детства закончились вместе с начальной школой, и в пятом классе четыре друга, включая Апранина, пришли поступать в детскую изостудию, хотя способность к изображению чего-либо на плоскости имел только один Петя Якубович. Но приятели по поводу этой мелочи особенно не волновались и правильно делали, главное, что все были вместе.

Изостудия располагалась на втором этаже местного Дома культуры в небольшой, но светлой комнате и руководил ею известный местный художник Эдуард Кириллович. Он работал оформителем на местном комбинате, писал рекламные афиши для кинотеатра и футбольных матчей, но в то же самое время много работал для себя как живописец. Надо сказать, дорогой читатель, что делал он это великолепно, поскольку в дополнение к несомненному таланту, в своё время получил ещё и серьёзное столичное образование по живописи.

Изостудия была оформлена им лично, сообразно своему назначению и тому времени.

Посреди комнаты стояли мольберты, стулья и широкий стол с гипсовыми: шаром, кубом, пирамидой, цилиндром и конусом. Здесь же в декоративной плетёной вазочке и рядом с ней лежали восковые муляжи яблок и груш, а на край стола с высокого шкафа красиво и небрежно ниспадала собранная в складки тяжёлая светло-серая ткань, отбрасывающая на стену выразительную тень. По стенам же были развешаны и разнообразные другие гипсовые предметы: виньетки, дубовая ветвь и виноградная гроздь с листьями. Здесь же находились гипсовые: маска Давида и женская головка. В углу около окна на белой подставке располагалась безрукая и обезглавленная Венера, а рядом с ней, на невысоком деревянном резном столике – гипсовая «давидова ступня».

Ватманской бумаги и карандашей имелось в шкафу сколько угодно, эрудиция Эдуарда Кирилловича была безгранична, а рассказы его о живописи, о художниках, об искусстве и, вообще, о мире и о человеке в этом мире не прерывались ни на минуту.

Кроме занятий в помещении изостудии, через несколько месяцев, они стали выходить на этюды. Настоящий большой этюдник на трёх блестящих выдвижных ножках был только у их учителя. Петьке небольшой этюдник купили в областном центре, а Юрке его сделал отец, но выглядел он как настоящий. В нём было всё, что полагается: отделения для тюбиков с масляной краской, отделение для кистей и места для бутылочек с маслом, растворителем и для тряпок. Накрывала всё это хозяйство настоящая палитра с отверстием для большого пальца руки, а в крышке этюдника находилось несколько сменных фанерок, для крепления загрунтованного картона для рисования.

Краски приходилось привозить из других больших городов, а художественное масло делали сами, прокипятив подсолнечное и дав ему несколько дней отстояться.

Походы на этюды чередовались с карандашным рисунком в студии, и хотя выдающихся достижений, естественно, быть не могло, всё же наукам композиции, перспективы, света, тени и цветового смешения приходилось приоткрывать свои тайны.

Рассказы Эдуарда Кирилловича уносили ребят в разные эпохи, страны, стили и направления в искусстве, к гениям прошлого и мастерам настоящего.

От заинтересованного и пытливого детского внимания ни одна мелочь из рассказов учителя не ускользала и не оставалась незамеченной, включая анатомические опыты художников эпохи Возрождения и сожаление по поводу отсутствия в студии хотя бы муляжа черепа человека, поскольку для рисования карандашом сложнее этого предмета в природе нет.

Так вот поэтому, когда копающий водопроводную траншею экскаватор неожиданно наткнулся на древнее кладбище, по которому уже давно проходила соседняя с домом Апранина улица, и выворотил ковшом на поверхность ворох старых почерневших костей, отогнать юных художников от землеройного агрегата было всё равно, что отогнать осиный рой от давленого винограда на базаре. Экскаваторщик, в свою очередь, очень ревниво отнёсся к постороннему присутствию, поскольку, видимо, сам надеялся найти что-либо в древних могилах. Оценив обстановку, настрой копателя и не слишком афишируя свои намерения, компания «живописцев» с деланным равнодушием удалилась, но, совершив круг по соседним огородам, скрытно вернулась и засела в кустах, как раз напротив завывающего экскаватора, не сводя глаз с комьев земли, вываливающихся из ковша. Когда же, наконец, тёмный круглый предмет, выпав из железной руки, глухо шлёпнулся и покатился по глиняному отвалу, следопыты, вылетев из засады, с такой скоростью сцапали добычу, что тракторист, успевший едва высунуть ногу из кабины, только растерянно моргал, глядя вслед исчезнувшим в зелени налётчикам.

Из «бедного Йорика» вытряхнули землю и решено было, что лучше всего вымыть его можно только в бане с мылом и щёткой. Решение это было, безусловно хорошее и мудрое, да вот баня-то общественная, а живые люди почему-то не всегда понимают попытки бывших помыться с ними заодно. Так оно и вышло.

Вначале на пацанов никто не обращал внимания, мол, возятся с чем-то, да и ладно. Когда же «экспонат» отмыли и он, оскалившись на поражённых мужиков, зловеще засиял жёлтой костью во всей своей красе, «малолетним ексгуматорам» пришлось выбегать на улицу с черепом под мышкой и с одеждой в руках.

Но дело сделано и всё остальное уже не важно! Это была победа, и поэтому ещё один, причём самый оригинальный и ценный натурщик, заслуженно занял своё законное место на студийном столике рядом с «давидовой ногой» и четвертованной греческой богиней.

Надо сказать, друзья мои, что бескорыстие и благородные помыслы были нормой жизни людей тех далёких лет. Вы только представьте себе, что за аренду помещения никто не платил, Эдуард Кириллович учил и просвещал абсолютно бесплатно и очень охотно, а они, студийцы, не платили за это ничем, кроме как любовью и благодарностью, боясь пропустить даже одно единое занятие.

Это действительно было первое в их жизни настоящее распахнутое окно в таинственный и прекрасный мир творчества, и они, как зачарованные, не могли от него оторваться.

Никто из друзей, в конечном счёте, не стал художником. Однако же те три года занятий в изостудии были не просто рисованием, а человеческим, образовательным, эстетическим и даже духовным их формированием!

Шеф

С окончанием восьмого класса закончилось детство и наступила юность. Если кому-то непонятно в чём разница, я объясняю. Любое самовыражение с этого момента происходило не само по себе, а ради внимания девчонок. Конечно, это имело место и раньше, но напоминало усилия собачонки, бегущей за грузовиком, которая, догнав его, не знает, что делать с ним дальше. Теперь же на уборку картошки бралась с собой гитара, и хотя тремя пальцами освоены были только три аккорда, песня про «стражу, узника и любимую девочку» пелась теперь уже не машинально, и не ради демонстрации музыкальных способностей. Сии произведения, равно как и все остальные «про Джулию» и «дорогую мою пропажу», исполнялись уже с глубоким смыслом, с потупленным взглядом и большим чувством, а воспринимались, в свою очередь, также с румянцем на щеках, суетливым перебиранием пальчиками и с большим пониманием.