Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

– От поклонниц ваших послание…

– Каких поклонниц?

– Ясно каких, школьных.

– Софья Васильевна, о каких поклонницах школьных вы говорите и почему я их не знаю?

– Знаете, Николай Николаевич, знаете, но не обращаете внимания.

– Опять не понимаю, о чем и о ком речь?

Тут не выдержал дед:

– Сонюшка, что ты все вокруг да около, скажи прямо, ученицы влюбленные приносят.

– В кого влюбленные?

– Да в тебя, Колюшка, в тебя. Ты присмотрись в классе и сразу увидишь их.

Последовав совету деда, более внимательно пригляделся к женской части моей паствы и действительно увидел их. Одна-две, но в каждом классе. Они прятали свои чувства и так очевидно, что только дивился сам на себя, как не мог не заметить раньше. Девочки эти обычно смотрели на меня широко раскрытыми глазами, ловя каждое слово и пропуская его мимо ушей. Всякий раз, когда спрашивал их, они бледнели, краснели, глаз не поднимали и выразительно молчали, чего, мол, спрашиваешь, неужели не понимаешь, что не до ответа тут.

Удивленный, да нет, чего там – пораженный, я стал внимательно присматриваться, пытаясь понять причину, ибо, как бы молод ни был, понимал: к красавцам не отношусь. Картина, пусть не сразу, прояснилась. Чтобы девочки влюбились в тебя, не надо быть красавцем, не надо быть умным, не надо быть знаменитым, просто надо быть учителем. Время любви у тех девочек пришло, а объекта поклонения нет: свои сверстники с нелепыми, глупыми и порой грубыми приставаниями кажутся «дураками набитыми!» А тут такой вот весь из себя, городской и модный, и главное – рядом, постоянно рядом. Конечно, эта детская влюбленность ничего общего с любовью не имеет, да и не может иметь, но проблемы создает немалые и, к сожалению, обоюдные. Ученику – мешая полностью включиться в урок, учителю – полноценно и эффективно работать хотя бы с той же ученицей, которая при виде тебя только что в обморок не падает. А тебе и спрашивать её надо, и объяснять ей надо, да так, чтобы хоть что-то в головке её задержалось…

Успокоил дед, назвав явление это неожиданными и неизбежными издержками производства.

– Терпи, – говорил он, – и не больно обращай внимание.

Я и не обращал, тем более что было на кого посмотреть. В том же учебном году начали здесь работать сразу четыре молоденьких выпускницы родного ЯГПИ. Три математички и одна, кажется, биолог. Её-то и не помню. Видится нечто бледненькое, худенькое, белесо-кудрявенькое и отстраненное. Когда мы собирались за общим столом, она садилась вместе, но чувствовалось, что душой в то же самое время находилась в ином если не измерении, то месте. Не было её с нами фактически, хотя была физически. Но речь не о ней.

Поселились они в соседнем доме вчетвером, на полном своем иждивении, то есть сами покупали продукты и сами готовили. Все горожанки, прибывшие в село добровольно-принудительно по распределению и не собиравшиеся задерживаться здесь дольше, чем требовалось для получения диплома.

И все очень разные. Коренастая, с предпосылками к полноте и хроническим гайморитом Альбина, курносая настолько, что прямо над губой виделись полости ноздрей, и, казалось, вот-вот выскочит оттуда что-то неприличное. Говорила в нос, но так внушительно, как может говорить только уверенный в себе человек. Она и была такой, серьезной, основательной, деловой. Попав к ним в первый раз, не удивился её признанному старшинству при равенстве с остальными в возрасте.

Валентина невысокая, неполная, не до конца рыжая, неуверенная. Короче, кругом «не». Не назвал бы её красивой, но и некрасивой тоже назвать нельзя. Увидев её, про себя заметил: «А Валентина та была мала, изящна и мила». Виделось в ней что-то если не аристократическое, то породистое. Высокий чистый лоб, курчавая, точнее сказать, завитая головка, точеный носик, искристые глаза (вот что действительно к ней притягивало), овал чувственных губ, подчеркивавший белозубую улыбку. Может быть, зная обаяние свое, смеялась она много и охотно.

Еще одна математичка – девушка с дивным и редким, особенно в то время, именем Изабелла. Ученики, ребята сельские и простые, как только не коверкали имя её, причем без какого-либо намека на обиду. Нет, просто для них оно было столь же редким и непонятным, как, скажем, вдруг распустившаяся на огороде орхидея. Наиболее употребимым вариантом стало Изобела. А одна из родительниц поразила всех, изобретя вариант совершенно неправдоподобный – Изотерма. Хотя термин такой в природе существует, убежден, что родительница о нем не подозревала.

Изабелла роста чуть выше среднего, с волнистыми, густыми, черными волосами, собранными сзади в пучок, живым взглядом карих глаз и переменчивой улыбкой. Фигурой обладала статной, а грудью очень-очень соблазнительной. Думаю, в институте ей не раз говорили об этом, ибо дополнением к юбке служил обычно тонкий джемпер, выгодно подчеркивавший её женские преимущества.

Накануне восьмого марта Альбина подошла в перемену и пригласила отметить с ними грядущий праздник. Закуску девчата берут на себя, а выпивка общая. Я деловито спросил: сколько с носа? Оказалось, по трешке.

– Приемлемо. Только уж с вином разберитесь сами, дед запретил мне не только самому покупать алкоголь, но даже и появляться в магазине.

– И ты слушаешься?

– Я уважаю его.

– Больше некого?

– Посидим, увидим.

Договорились и разбежались по классам.

Вечер получился веселым, полупьяным и шумным. Валентина вызвалась проводить меня.

– Да тут идти десять шагов. Это во-первых. Во-вторых, мужчина должен провожать, а не мужчину.

– Ты назад и проводишь.

Такой вариант меня устраивал, значит, домой я все-таки вернусь один. И мы пошли. Пришли не скоро, провожаясь по очереди, пока не утомились и не присели на крылечке. Дальше – поцелуи, объятья. Проводы затянулись до полуночи…

А утром за завтраком дед доходчиво объяснял мне, что идти у женщин на поводу – самому остаться без поводьев. Мудрено, но понятно.

– И вообще, Колюшка, ты в женском том монастыре поосторожней будь.

– Да что вы, Алексей Михайлович, о чем вы…

Пока я отнекивался и придуривался, Валентина действовала от обратного. Нетрудно предположить, что содержание проводов она передала поджидавшим её и не засыпавшим по той причине подругам во всех подробностях. Реальных, а может, и нереальных. С тех пор конкурентной борьбы, как в первый вечер, не наблюдалось, а за Валентиной, по умолчанию, закрепилось право ухаживать за мной за столом, подкладывая винегрет, селедку и колбасный сыр. Но вот что припоминается: ухаживания за собой принимал охотно, а вот прижать где-нибудь в уголке без посторонних глаз предпочитал Беллу-Изабеллу, такую теплую и сдобную. Догадывалась ли об этом Валентина, не знаю. Она твердой рукой вела дело к торжеству с маршем Мендельсона.

Вскоре Альбина пригласила нас на свою свадьбу, где мы представлялись ею как жених с невестой. И возразить вроде нечего. В ходе застолья, под песнопения невнятного содержания, все молодые пары по кругу должны были целоваться. Мы не стали исключением. И вставали, как молодые, и целовались горячо, и не скажу, что это было неприятно. Однако в город ездили порознь, потому может, что у неё поездки – еженедельные, у меня – раз в месяц после получки. Из каждой поездки она возвращалась с тяжелыми сумками. Объяснялась так:

– Тебе что, тебя старики накормят…

– Скажи еще «напоят».

– Не знаю, может, и напоят, а мне самой о своем пропитании заботиться надо.

– Что же вы не нашли дом со столом, каждой по отдельности или всем вместе?

– Так это ж денег стоит.

– Не так уж и много, я вон сорок рублей плачу…

– Сорок рублей!!! – глаза Валентины готовы были вывалиться из орбит.

– Ну, так и кормят не хуже, чем в ресторане: завтрак, обед и ужин, каждый из двух блюд на выбор…

– Но ведь сорок рублей, – не унималась она.

Тут я в первый раз призадумался. Это уже не жадность, это – диагноз.

Как оказалось позднее, не только продуктами наполнялись неподъёмные сумки Валентины. Как– то поутру, забежав к соседкам за оставленным вечером учебником, я застал Валентину в легком халатике, суматошно бегающую по кухне с причитаниями, что в школу пора, а она не готова. Тут она полезла в свою большую сумку, достала из неё стеклянную литровую бутыль, саму по себе тяжеленную, встала у тазика, плеснула себе на ладонь, с ладони в лицо и побежала переодеваться.

– Что это было? – поинтересовался я, удивленный старинным обрядом.

– Неужели непонятно? Умывалась я.

– Один раз с одной ладошки?

– Ну, так я, чай, не вагоны ночью толкаю.

Так и сказала просторечно «чай». Я недоумевал, но тут появилась проснувшаяся Альбина:

– Это святая вода. Мама в церкви берет. Она каждый раз привозит с собой. А чтоб хватило на неделю, экономит.

– А зубы?

– Что зубы?

– Они в процедуру не входят?

– Зубы чищу вечером обычной водой.

– Что ж ты их так не уважаешь, свои, чай, – поддразнил я.

– Да ладно тебе, – чмокнула меня в щеку, – я готова, пошли.

В городе не встречались, всегда находилась уважительная причина, и чаще всего у меня. Но однажды она заявила:

– Завтра тебя ждут в гости у нас дома.

– Зачем? – искренне удивился я, потому что её у меня дома не ждали, хотя о наличии таковой мать знала.

– Как зачем, чтобы познакомиться.

– Это обязательно?

– Как явка на педсовет, – отрезала Валентина.

Она жила в старом дореволюционном доме на улице Первомайской, превратившемся в советское время из двух в четырехэтажный. Но у них квартира была еще в прежнем втором этаже, вероятно, не раз перекроенном. Комнат две с отдельной кухней, но все настолько малы, что я пошутил:

– Всё мало и мило, в строгом соотношении к твоим параметрам.

– Пошляк, – шепнула она и повела меня в залу метров десяти с общим круглым обеденным столом.

Тут меня чуть столбняк не хватил: рядом с родителями сидела преподаватель кафедры всеобщей истории, роскошная, молодая Ариадна Анатольевна Тихонова. Она оказалась снохой, то есть женой брата Валентины. Знакомство превратилось в церемонию с обедом, чаепитием, разговорами ни о чем, разглядыванием невзначай. И всё это без перерыва, на одном месте, при нестерпимом желании встать, размяться и покурить. Только часам к шести родители вспомнили, что и мне, и снохе с мужем пора по домам.

На улице, с облегчением расправив плечи, наконец, затянувшись сигаретой, я погрузился в глубокие раздумья. Валентина, разгоряченная вином и удачно прошедшим представлением жениха, не замечала ни моего пасмурного настроения, ни моего молчания, щебетала:

– Они отдают нам малую комнату. Ну, маленькая, знаю, так ведь отдельная и в центре города.

– В самом центре, – уточнил я.

– Ты доволен?

– Наверное. Еще не разобрался.

Про себя же решил: в том доме мне места нет. Валентина спустя время замолчала тоже, поняв, видимо, смутное моё состояние. Так молча дошли до трамвайной остановки на Красной площади. Она попыталась поцеловать, я отстранился, поцелуй вышел смазанным, как и все обеденное представление. С тех пор, не пытаясь объясниться, мы отдалялись, пока не отдалились настолько, что сама мысль о свадьбе стала нелепой.

Ныне прямо напротив того дома поставили памятник святым Петру и Февронии, покровителям семейного счастья. Всякий раз оказываясь здесь, смотрю на дом, где уже «и платье шилось белое», и думаю, а если б памятник уже тогда стоял тут, как бы всё сложилось?

Созидательный зуд

Среди вновь обретенных друзей особо памятен Володя Бляблин. Стройный, высокий парень, с гладко зачесанными назад темными волосами, умным взгядом карих глаз, щегольскими усиками, серьезный, постоянно задумчивый. И было над чем задуматься. У Володи обнаружилось серьезнейшее заболевание сердца, не подлежащее операции (да и что в те шестидесятые годы могли всерьез оперировать?) и не поддающееся лекарственному воздействию. Попросту говоря, ни таблетки, ни микстуры не помогали. Во время приступов он задыхался так, что сил не было смотреть на него, моментально бледнеющего и синеющего.

Он только что окончил культпросветучилище по классу баяна. И когда московские врачи бессильно развели руками, он вернулся сюда. А куда же еще? Здесь родительский дом, мать, родная школа.

С собой привез молодую жену Светлану и малолетнего ребенка. Светлана, комплекцией напоминавшая «Женщину с веслом», – выпускница факультета физвоспитания. Она взяла уроки физкультуры и сразу стала предметом всеобщего обсуждения. Теперь ребята осенью и весной бегали по сельскому парку за церковью, прыгали, подтягивались – словом, занимались, как могли. Зимой же перебирались в школу, поскольку казенного лыжного инвентаря не имелось, а свои лыжи ребята то ли не хотели приносить, то ли тоже не имели. Занятия переносились в «небольшую залу» второго этажа, ограниченную с одной стороны классными дверями и лестницей, с другой – учительской. Приступаешь к уроку, и вдруг топот стада слонов: это Света начала занятия с ходьбы на месте. И главное – возразить нечего, спортзала нет, лыж нет…

Володя стал преподавать пение. Павел Георгиевич, отстрадав свое на музыкальном поприще, с облегчением передал ему эстафету. Но у Володи дела пошли не в пример завучу увлекательно, ребята с удовольствием пели под баян, слушали классику – одним словом, вникали. Беда в другом: малом количестве часов и мизерной зарплате. Успев с ним крепко подружиться, предложил Галине Ивановне такой выход: оплату за мою кружковую работу, а я к тому времени официально вел кружки кинодела, атеистический, краеведческий, исторический, ИЗО, – всего пять, оформить все на Володю. Так и сделали. К пяти кружкам у Володи добавился шестой – хоровой, и парень повеселел, даже задыхаться стал меньше.

К нему, в хоровой кружок, я заглядывал частенько. Сохранилась фотография, на которой я, прислонившись спиной к стене, пою под его аккомпанемент. Увлечение музыкой настолько захватило меня, что вдруг сочинил две песни, мелодии которых Володя переложил на ноты. Сам я, музыкально безграмотный, сделать этого не смог бы. До сих пор храню расписанные им листы с нотами и рисунком на первой титульной странице с красивой березкой и дальним горизонтом. Получилась лирическая страдальческая с надрывом, что-то наподобие тюремной романтики детских лет моих. И по музыкальной форме, и по литературному содержанию. Благодарю бога, что больше меня на такие подвиги не тянуло, но что было, то было.

Володя обладал еще даром живописным, что для школы даже более ценно, любую художественную задумку мог не только исполнить в красках, но и воплотить в стенде, он молотком и рубанком владел столь же уверенно, что и карандашом с кистью. Ну, а поскольку «дурная голова рукам покоя не дает», мы принялись с ним за украшение голых бревенчатых школьных стен.

Начали со стендов стенгазеты, краеведческих вестей и «Исторической газеты», то есть всё по моей части, отсюда мои идеи, тексты, а его – художественное воплощение. Понравилось. И посыпались заказы. Жаль – бесплатные. Но, с другой стороны, востребованность поставила его на ноги, заставляла двигаться, жить и мечтать. И домечтались! Решили радиофицировать школу. Идея всем казалась бредовой и потому неисполнимой.

– О чем вы говорите, – утверждали скептики и завуч в их числе, – даже городские школы не имеют своего радио.

– Вот и замечательно, – ставил я их на место, – значит, мы будем первыми. Кто с нами?

Желающих следовать за нами оказалось немного, но среди них – директор, и это внушало надежды.

Путь от мечты до реального её воплощения был тернист и долог. Где взять столько проводов, еще труднее найти в нужном количестве фарфоровые ролики, на которые тогда навешивалась любая проводка. Что-то приобрели на средства скудного школьного бюджета, и то перекинув часть расходов со статьи легальной на нашу – полулегальную, скажем, радиоприемники приобретались за счет музыкальных инструментов. А может, по каким-то иным статьям, выкручивалась здесь Галина Ивановна. Часть необходимых материалов в порядке шефства передал нам завод металлоизделий, директором которого был родной брат Галины Ивановны и на которого она нажала по-родственному.

Кстати, о родстве. Нашлись-таки доброжелатели, которые писали в вышестоящие органы на полном серьезе, что власть в селе захватила одна семья. Директор завода – Голенкевич, директор школы – его сестра Г.И.Разина, председатель сельсовета – её муж, а заведующий магазином – брат мужа. Но то было редкое явление, когда к управлению пришли не по родству, а по деловым и человеческим качествам. Все они – люди в высшей степени порядочные, трудолюбивые и человечные. И когда всё же проверка прибыла в село, бурмакинцы встали на их защиту.

Но все переговоры и деловая переписка по обеспечению нужными материалами лежала на мне. Володя готовил проект, вычерчивал пути развески, точки установки радиоприемников, затем приступил к конструированию самого пульта управления радиоузлом. А пульт – это десятки тумблеров-переключателей, множество радиодеталей, разных «сопротивлений»… Кое-как собрали все необходимое, и началась работа. Я с преподавателем труда развешивал провода, Володя монтировал пульт, включавший (так уж мы решили) и проигрыватель. Директор добывала пластинки для проигрывателя с популярными песнями и мелодиями.

Наконец долгожданный час настал. Систему решили опробовать поздно вечером, когда закончатся занятия в вечерней школе. Боялись оконфузиться прилюдно, точнее сказать, «придетно».

У пульта в директорской мы толпились, бестолково суетясь. Вместе с нами, взрослыми, и Андрюша Разин – первый помощник из ребят. Где-то часу в одиннадцатом (для нас это было обычное время монтажных работ) я скомандовал: «Включай». Володя пощелкал тумблерами и дал микрофон Галине Ивановне. Она, разволновавшись, ничего, кроме счета «один, два, три», произнести не могла и протянула микрофон мне. Я на какое-то мгновение задумался, хотя заготовка уже имелась, но хотелось сказать нечто необычное, душевное, благодарное: ведь такой труд проделан на одном энтузиазме! И я продекламировал:

Сказать открыто не боюсь,

Хотя, конечно, повторюсь:

Друзья, прекрасен наш союз

В соединении уз и муз…

Стихи прогремели в пустой школе, как набат…

– Это Пушкин или Колодин? – спросила Галина Ивановна.

– Синтез…

– Здорово, Коля Николаевич.

– Да чего там здорово, гаркнул, как каркнул.

Потом запустили пластинку, и мы пошли по классам проверять, везде ли работают репродукторы.

Утром в школе был праздник. Ребят встречала громкая музыка и самые популярные песни. Как сейчас помню, самыми любимыми тогда у нас были песни прекрасного композитора Станислава Пожлакова (кто помнит его сегодня?!) На одной стороне пластинки в исполнении Тамары Миансаровой: «– Топ, топ, топает малыш, с мамой по дорожке милый стриж…». На другой – в собственном исполнении самого Стаса песня, очень характерная для того времени: «А нам не страшен ни вал девятый, ни полюс вечной мерзлоты…». За точность не ручаюсь, может, широта и шестидесятая. Что творилось в маленьких коридорчиках и первого (младшие классы), и второго этажей – не поддается описанию. Дети пели, танцевали, прыгали, бегали, только что на руках не ходили.

И вдруг скандал. Восемь часов. Звонка нет. Пять минут, десять минут – звонка нет. В чем дело? Наверх по лестнице поднимается раскрасневшаяся, встрепанная, задыхающаяся тетя Груша:

– Галина Ивановна, звонок пропал.

Под словом «звонок» имелся в виду колокольчик, довольно большой и звонкий, еще от земской школы.

– Что же делать? – растерялась директриса.

– Дайте мне микрофон, – попросил я

– Ребята, у нас пропал колокольчик для звонков. Его надо найти как можно скорее. Если не найдем, музыки в перемену не будет.

Через несколько минут малыши принесли колокольчик. Я догадывался, что спрятали не они, малышня – народ еще дисциплинированный.

– Откуда взяли?

– Ребята со второго этажа дали и велели нести наверх в учительскую…

Колокольчик пацаны вернули, ничего не сообщив о собственном расследовании. Да и что говорить: ребята хотели продлить радость единственным, как им казалось, возможным способом.

Вариант на три «К»

Приближалось распределение. В назначенный день приехал в Ярославль. Подстригся, помылся, приоделся, чтобы явиться под очи распределяющих в надлежащем виде. Но не только для них. Я практически два года не виделся со своими однокурсниками. Экзамены сдавал по предварительной договоренности с преподавателями, а время экзаменационных сессий проводил в школе.

Из всех тех экзаменов запомнился только один: по зарубежной литературе у Семенова. Я подловил его между лекциями. Он курил на лестничной площадке, как всегда, обсыпанный пеплом и чуть попахивающий «перцовкой». То ли все еще под впечатлением лекции, то ли перебрав любимого напитка, он долго не мог понять, чего я добиваюсь. О такой форме учебы, как свободное расписание, он, оказывается, даже не слыхал. Пришлось убеждать его, ссылаясь на авторитет декана. Когда же он, наконец, «въехал в тему», то заявил, что времени у него нет.

Новые аргументы, новые подходы… Сошлись на том, что в выходной приду к нему домой и там он примет у меня экзамен.

– Только уж не забудьте, – бросил он на прощание.

Я погрузился в раздумье: что не забыть? Так и не найдя ответа, перед экзаменом прихватил с собой пару бутылок «перцовки». Он жил в новой башне-девятиэтажке у Юбилейной площади. Квартира двухкомнатная, но всё настолько минимальное, что, сними перегородки, получится одна нормальная комната с кухней по краю.

Андрей Александрович встретил по-домашнему, без пиджака, в брюках с подтяжками и расстегнутой почти до пуза, застиранной рубахе.

– Пришел все же, – как-то не очень довольно произнес он, – ну, проходи…

– Куда?

– Для начала на кухню.

Тут я понял, что ответ нашел верный и, как позже оказалось, эффективный. Пройдя на кухню, выставил свою посуду.

– Я тут это… принёс… может… это…

– Не может… принёс, значит, принес.

Далее беседа шла в комнате и гораздо оживленнее. Поразили не размеры комнат, а обилие книг. Стены скрывались за простыми дощатыми, покрытыми морилкой, подчеркивающей структуру дерева, стеллажами, прогибавшимися от томов и фолиантов. Сам книголюб сразу отметил множество дореволюционных изданий, в том числе и на иностранных языках. Книги лежали и на подоконниках, и на стульях, и какие-то даже на полу у дивана. И как книголюб, заметил, что книги всё читаные – перечитаные. Сразу зауважал его, сожалея, как все-таки мало знаем мы о своих преподавателях. То есть вообще ничего: видим, что на виду, и помним, что на слуху…

Мы сели за его письменный стол, никаких билетов он не выложил, просто стал спрашивать о том, что я читал, что от чтения вынес, и каждый мой ответ комментировал по-своему, глубоко и заинтересованно. Экзамен превратился в беседу, которую он сам прервал, уйдя на кухню. Потом позвал меня. На столе к моим бутылкам добавились крупно порезанные хлеб, колбаса и зеленый лук. Тут же пепельница, еще пустая. Экзамен продолжился. В очередной раз он прервался приходом молодого паренька моего примерно возраста, который ушел в одну из комнат, не заходя на кухню. Оказалось, его приемный сын, которого он старомодно называл воспитанником. Экзамен, продолжавшийся до вечера, завершился взаимным удовлетворением. Других экзаменов в рамках свободного расписания не помню. Приезжая, о встрече с однокурсниками не помышлял: не до того и не до кого!

А тут на распределении сразу все и вместе. Конечно, охи и ахи, вопросы и расспросы – одним словом, герой в некотором роде. Но отделавшись шутками и анекдотами, стал интересоваться новостями институтской жизни. И, странное дело, все студенческие проблемы оказались вдруг мелкими, малосущественными или совсем несущественными. То есть проблемы-то имелись, но все личностного характера, типа кто с кем, кто в чем, что почем? А я уже жил интересами своих ребят, своей школы. И, если хотите, своего села, ибо, работая над очерком по его истории, общался с людьми разными, ставшими близкими. Странное чувство не покидало: вроде бы из самых молодых на курсе, а чувствую неизмеримо старше всех, даже в армии отслуживших.

И еще одна особенность: звучали фамилии, мне неведомые, а откликались на них девочки знакомые. Расклад такой: перед распределением многие повыходили замуж, и уже ничто не могло разлучить их с любимыми, они получали так называемое свободное распределение.

Само распределение проходило в кабинете ректора. За длинным столом, кроме него, сидели заведующие облоно и гороно, декан наш и какие-то неведомые нам, но значимые, вероятно, личности…

У дверей ректората бушевали страсти, которые мало меня касались. Ведь однокурсников волновало, куда ехать и ехать ли вообще, а меня проблемы эти не касались. Школа сделала на меня запрос в облоно, и я полагал, что вопрос с будущим местом работы решен. Ан-нет.