Книга Извращений

– Тебе есть, где жить? Не думаю, что уместно и удобно будет проситься переночевать у Даниэля, который, конечно же, скоро снова куда-нибудь исчезнет; жизнь писателя – сплошное движение.

– Можешь не волноваться за меня. Мне кажется, я повзрослел. Странно, да? Я думал, что взрослеют годами – капля за каплей. А оказалось, что нет. Раз – и всё. До этого – я был ещё таким молодым. Теперь – я старый художник.

Ты опустишь голову вниз, а затем, продолжишь:

– Сегодня – я переночую в отеле. Завтра – буду искать себе квартирку под жильё и новую мастерскую. В свой старый дом – я не хочу возвращаться – лучше забыть о нём и избавиться навсегда, как я поступил с родительским домом – ну, ты помнишь.

Вооружённый Философ кивнёт.

– Я буду рисовать, Фрэнк – но буду делать я это только для того, чтобы не бросать бомбы. У меня – есть один незаконченный шедевр – так что, работа на многие годы в поисках совершенства мне обеспечена. А когда и с ней будет покончено… Что ж, Фрэнк, скажи – это правда была весёлая жизнь.

– Ты, в кои-то веки, начал называть меня по имени, чего я не очень люблю. Но я рад за тебя; я уверен, что ты – со всем справишься. Ты – действительно изменился за это время; ты только начинаешь жить по-настоящему. Удачи тебе.

Он развернётся и уйдёт. Ты останешься стоять всё на том же месте. Ночь продолжалась…

Надрыв Шестой

-…тогда, вопросов больше нет; квартира – ваша. Можно только один вопрос для личного интереса: зачем вам всё это?

Ты снимешь пустую квартиру в центре города с огромным, звуконепроницаемым окном – таким, чтобы внутри не было слышно вечного шума машин и людского крика; а снаружи – не было слышно, что происходит внутри.

Риелтор – молодая и уверенная девушка – скажет:

– Тут, конечно, нужен небольшой ремонт…

– Меня всё устраивает, спасибо.

– Вы точно не хотите просмотреть другие варианты.

– Нет; этот – меня более чем устраивает.

– Тогда, как и говорила, учитывая ваши идеальные банковские счета – квартира ваша.

Она подойдёт к тебе чуть поближе.

– Если у вас есть вещи, которые нужно перевести, у меня знакомый работает в службе доставки – может сделать вам большую скидку; вообще, наша фирма таким не занимается, но для вас…

– Спасибо. Но у меня – нет вещей.

– У вас, вроде, местная прописка.

– Всё верно.

– Я не должна спрашивать; да и вы – не должны отвечать, но… как вы можете иметь такие превосходные во всех смыслах банковские счета, иметь прописку, но не иметь при этом ни недвижимости, ни каких либо личных вещей?! В физическом плане, это – полностью невозможно. Извините, пожалуйста, если я вас обидела; но вряд ли я хоть раз ещё в жизни встречу такого человека, как вы…

– Странного?! На всё есть свои причины.

– Я так поняла, покупать дом вы не хотите?!

– Не люблю покупать недвижимость; кто будет жить здесь после моей смерти?! А ведь намного выгоднее снимать жильё – всегда можно уехать и найти себе что-нибудь получше и поинтереснее.

– В этом вы – совершенно правы, – улыбнётся риелтор, – ладно: что-то я совсем замучила вас всеми своими расспросами и вопросами – уж простите мне – не могу сдержать любопытство.

– Ничего страшного.

– Вам, наверное, хочется отдохнуть. Всю бумажную работу – доверьте мне. Вам вызвать такси до отеля?

– Спасибо, но я – останусь здесь.

– Тут же совсем нет мебели?!

– Скоро появится – мне не так уж много и нужно.

– Как скажете.

Она развернётся и уже у самого выхода развернётся и неожиданно заговорит:

– Я вас вспомнила: вы – тот самый художник, помогавший полицейским во время беспорядков.

– У меня такая запоминающаяся внешность?!

– У меня – всегда была хорошая память на лица.

– Это что-то меняет? Из-за того, что я пенсионер – возникнут какие-то проблемы?

– Нет, – улыбнётся она, – даже – наоборот.

Уже в тот же вечер – ты будешь пить вместе с ней вино. А на следующее утро – ты обнаружишь её у себя в кровати.

Ты никогда так и не поймёшь, что притягивало тонкие женские души к твоей скромной персоне; и почему оттого, чем миллионы мужчин во всё мире мечтают обладать – ты не получишь никакого удовольствия?!

«Куда всё это катиться?!» – грустно подумаешь ты, лёжа голым со спящей девушкой в обнимку после утомительной любви.

Конечно же: ни о каких серьёзных отношения и речи быть не могло. Для тебя она – всего лишь пустышка, которую можно использовать и выбросить без всяких сожалений и укоров совести. У тебя – будет ещё множество таких мини-романов с кем попало и где попало. После очередной студентки, с которой ты познакомишься в кофейне, ты даже начнёшь подумывать: не завести ли тебе тетрадку. Но в конечном итоге – ты откажешься от этой затеи.

Таковой уже – будет твоя одинокая натура степного волка. Но женщины, какими бы бесполезными и глупыми тебе не казались – всегда забирали с собой, оглушительно хлопая входными дверями, какую-то часть твоей души – всё больше и больше делая тебя замкнутым в себе и одиноким. В конечном итоге: ничего, кроме искусства – тебя интересовать уже не будет. Ты будешь взрослым. Ты станешь художником. Ты найдёшь смысл жизни. Но до истинного счастья – тебе будет как до луны.

Спустя годы такой развратной жизни – девушки станут тебе просто неинтересны. Ты вконец отчаешься найти ту, с которой можно было бы по-настоящему поговорить по душам. Может быть, ты не один раз встречал на своём пути таких девушек: в метро, в супермаркете, в галерее, за одиноким столиком в углу – но каждый раз: ты просто будешь разворачиваться и проходить мимо. А дело ты будешь иметь с теми, кто кроме своего тела на ночь и чашки кофе под утро – ничего предложить не смогут. Но ты – станешь убеждать себя, что так и должно быть; и что большего – тебе и не нужно.

Конечно, следуя такому образу жизни – ты наживёшь немало врагов. Первое время, когда ты ещё будешь выходить на улицу больше одного раза в неделю – ты каждые несколько минут будешь ловить чьи-то глаза у себя на плече. И всё это – огромное множество твоих знакомых, которых ты хотел бы забыть и которые с огромным удовольствием хотели бы никогда не знать тебя.

Как художника – тебя удивительно быстро забудут. В твоей жизни – не будет происходить историй: ни тех, которые можно будет рассказать, ни даже тех, которые можно было бы просто вспомнить в какой-нибудь из многих одиноких вечеров. В твою жизнь войдёт магия; ритуалы и обряды одинокой жизни – станут единым целым с тобой.

Ещё через несколько месяцев: от заурядного шизофреника – тебя невозможно будет отличить. Ты станешь много пить. Вокруг тебя – постоянно будут болтаться люди. Ты станешь бисексуалом и будешь наслаждаться и мужчинами, и женщинами в полной мере, выжимая из них все соки; а затем – просто заменяя другими. Твоей природной харизмы – хватит на многих.

Иногда, ты будешь думать, что поступаешь жестоко. Но как бы они сами поступили с тобой? И, к тому же – зачем они тебе?! Зачем тратить на них больше времени, чем это необходимо, чтобы затащить их в постель?

Однажды, ты проснёшься с похмельем; рядом с тобой: будет лежать какой-то парень. Тебе станет дурно – и ты зальёшь его рвотой.

О тебе – будет ходить самая дурная слава, которую только можно представить. И люди – постепенно перестанут цепляться за крючки твоей харизмы. Ты подумаешь, что истощил себя; но на самом деле – ты просто перестанешь быть интересен всем людям, как все люди – уже много лет, перестали быть интересными тебе.

Такое однообразное существование – сложно представить; ещё труднее – вынести. Ты закроешься в своей квартире и совсем не будешь оттуда выходить. Твои лучшие друзья – те, что останутся – три дня подряд будут пытаться тебе оттуда вытащить; пока не сдадутся.

Когда ты выйдешь оттуда – ты поймёшь, что у тебя – больше нет друзей; а солнце в тот день – будет светить как никогда ярко.

Твои рядовые собеседники, чтобы не забыть человеческую речь – никуда не денутся. Но всё останется по-прежнему: пьяные, пустые разговоры без темы, которые могли длиться часами, начинаясь неоткуда и кончаясь ничем. И так день за днём будут уноситься вдаль, пока ты будешь работать, пачкая полотно за полотном, скрывая их от солнечного света.

Однажды, ты встретишь Вооружённого Философа. Вы будете долго гулять с ним, как когда-то очень давно. Вокруг вас будут: старая и новая архитектура, безумный городской трафик, величественные небоскрёбы, уютные кофейни и дирижабли, летающие в небе. В одном из еспрессо-баров – вы станете мешать кофе с коньяком; и такие разговоры по душам – будут для тебя, словно праздник. В такие минуты: ты будешь чувствовать себя абсолютно здоровым – исцелённым от сотен болезней, которые ты придумаешь себе сам.

Выйдя из очередной кофейни, вы – два пьяных друга – будете стоять на перекрёстке, любуясь всем самым прекрасным, чем только мог похвастать перед зрителями центр города. Вооружённый Философ, держа тебя за плечо, будет смеяться, тряся сединой:

– Ты помнишь ты весёлые времена.

Ты кивнёшь:

– Их невозможно забыть!

– Бывало такое, что на меня – набрасывалось сразу десять человек – и не с голыми руками! И посмотри на меня: я всё ещё жив – и в самом рассвете сил. И ни одна тварь в этом мире: ни одна пуля, ни один яд, ни один легавый – меня не достанет. Это – мой город; я – здесь король, – он опустит руку и шагнёт на зебру, убедившись, что впереди горит зелёный свет.

Он повернёт голову в твою сторону:

– Знаешь, дружище, я – настолько счастлив, что мне кажется, что я – буду жить вечно.

И в тот же миг – его собьёт машина.

Под вечер, выйдя из операционной, доктор скажет без лишних церемоний:

– Он умер. Мои сожаления. Вы – его родственник?

Ты вздохнёшь.

– Нет. Друг.

И ты уйдёшь.

Похоронят его – так же без особых церемоний; все будут знать, что он – никогда не любил всех этих показательных представлений для живых.

На поминки пришло всего три сотни человек – включая тебя и Ника; ты не знал всех этих людей – и не особо расспрашивал о них, поскольку помнил, какое социальное положение занимал Вооружённый Философ. В зале будет темно. У большей части мужчин, собравшихся там – вместо волос на лбу – будут татуировки. Невозможно было оглядеть их всех; единственным светом – будут только свечи и их отражения в бокалах красного вина, на вкус – такого же, как и сама смерть. Тишину будут рассеивать только шорох и стук вилок о блюда, и приглушенный звук рояля, играющего тихую, атональную мелодию забвения – такую же, как и сам свет свечи, сияющей во тьме.

Когда музыка стихла, хоть и могла бы продолжаться в таком же тоне ещё много часов, не зная конца – Ник подойдёт к тебе, сядет и начнёт говорить:

– Больше всего, – он возьмёт в руку чернослив, – меня поражает то, что я пережил. Мы давно не виделись, знаю; ты изменился – и я тоже. Но прошлое у нас – остаётся прежним. Вооружённый Философ – был хорошим человеком и я рад, что ушел со службы; потому что иначе – нам пришлось бы быть врагами. Но, а так, завтра: я лечу в Сидней – давать концерт в одном из самых знаменитых оперных театров в мире. У меня впереди – ещё долгая жизнь, в которой – уже не будет места ни для Философа, ни для Вооружённого. Мы с тобой – пережили эту войну; и теперь – будет внимательнее оглядываться по сторонам, переходя дорогу. И нам с тобой, мой друг Художник – приказано жить ещё очень долго.

Однако концерт Музыканта в Сиднее – придётся отменить из-за внезапной смерти исполнителя. Ник – подавится черносливом; его не успеют вовремя спасти и он быстро и благополучно скончается, отрезанный от воздуха. Его тело – упадёт на стол. Ты посмотришь на тело, тщательно прожуёшь свой чернослив; затем – проводишь мертвеца до его последнего приюта на земле живых, в сопровождении сотрудников морга – и вернёшься домой.

На следующий день: ты завесишь свою квартиру холстами. Со стороны, в твоей жизни – больше ничего не будет происходить: вино, одиночество, стихи, картины. Но на самом деле, с этой секунды – каждый день, подымаясь с кровати, ты будешь отправляться в путешествие в другие миры; и каждый день – в разные. И тебе начнёт казаться, что в твоей голове, помимо тебя – живёт ещё одно маленькое человечество, каждый день сменяющее друг друга.

Те немногие, которые увидят тебя в этот период твоей жизни, скажут, что в твоей мастерской: стены залиты мазками, брызгами и подтёкам краски сотен оттенков десятков цветов; что ни на секунду в твоём доме – не прекращает играть музыка. Они будут говорить, что ты как заворожённый сможешь часами слушать «Адажио» Альбиони, а затем – подойти к холсту и работать. Они скажут, что ты – произведёшь на них впечатление человека, которые вот уже много лет, как разучился спать. Ты не потеряешь своё чувство гостеприимства, хоть и утратишь разум. Жорж, сын Антуана, скажет мне, что безумие – пойдёт тебе на пользу; в мастерской Пабло Пикассо он встретит тех чудес, которые откроются ему по ту сторону твоей двери.

– И, к тому же, он – по-прежнему хорошо варит кофе, – заметит Жорж, будто все прочие аргументы – не будут иметь никакого значения.

Если ты и будешь выходить на улицу, то только для того, чтобы немного побродить по парку; и делать это ты будешь только в том случае, если время слонялось уже к отметке «далеко за полночь». Люди, у которых тоже будет странная привычка околачиваться в парках поздно ночью – скажут, что побаивались тебя и старались держаться подальше.

– Скажите, – спросит меня одна из тех личностей, которые бродят ночью по паркам, – а это правда, что он – оборотень и по ночам: ищет, чем бы поживиться?

– Нет. Он – просто познал себя.

Пройдёт двадцать долгих лет; и двадцать холодных зим спустя – ты найдёшь её.

Это произойдёт, как и всё в твоей жизни – случайно. Эта старуха в старомодном платье – будет стоять, прижавшись к колонне оперного театра, не имея денег на входной билет; она будет слушать эхо камерного оркестра: плачь трубы и дыхание виолончели; горе скрипки и надежду флейты. Ты, тяжело переставляя ноги – подойдёшь к ней. Он повернёт морщинистую голову в твою сторону; её ярко-красные губы спросят:

– Кто вы?

– Мне кажется, я понял, как тебя зовут.

Твоя любовь улыбнётся:

– И как же? Ведь помни: у тебя – только одна попытка.

– Аза.

Её брови поднимутся до лба.

– Верно. И как же ты догадался?

– Твоё имя значит тоже – что ты значишь для меня. Ты – моё успокоение; ты – моя стойкость.

– Верно. Это значение моего имени на арабском. Сколько времени тебе понадобилось?

– Двадцать пять лет. Ты не злишься на меня?

– Уже семь лет, как нет. Я забыла, кто ты за это время. Но, кажется, начинаю вспоминать.

– У тебя были другие мужчины?

– Конечно – сотни! А у тебя были другие женщины?

– Тысячи.

– Вот видишь. А пришел ты ко мне – почему?

– Потому что все остальные – в аду и тянут меня за собой.

– Я тоже там; и ничего хорошего со мной – тебя не ждёт.

Вы обменяетесь улыбками. Вы пойдёте гулять по мостовой: пить красное вино и кофе с молоком; танцевать под фальшивую музыку мальчика аккордеониста, который под утро, благодаря вам, смог бы купить себе машину. Твоя девушка, Аза, скажет тебе, что мафиози отпустили её только через три дня после того, как поняли: ты не собираешься договариваться с ними о встрече, на которой устроили бы тебе ловушку.

– Они изнасиловали меня и отпустили; и принялись самостоятельно искать тебя, пока все не погибли в перестрелке.

Аза зажмёт сигарету между ярко-красными, старческими губами в тоннах помады и чиркнет зажигалкой. Вы будете в баре «Утомлённое Солнце», что на перекрёстке. Саксофонист будет выигрывать джазовые мелодии начала старого доброго двадцать первого века. Над вашим столиком будет висеть облако дыма: у Азы – сигаретного, у тебя – вкуса апельсина.

– Когда они меня, всё-таки, выпустили на волю, как какую-нибудь собаку – я выживала, как могла. Мне не очень хочется вспоминать сейчас те времена. Как, впрочем, и всё своё прошлое – до и после короткой жизни с тобой. Ты всегда был каким-то особенным. Что-то было в тебе, что привлекало меня; что исцеляло.

Затем, ты начнёшь рассказывать ей о своей жизни, как ты будешь любить это делать и как нужно рассказывать эту историю, или читать книгу: развалившись на мягком диване, с вейпом в руках, с облаком над головой, со всей своей жизнью за спиной, бесконечностью в сердце и немного пьяной головой.

Когда рассказ окончится, Аза спросит:

– И что потом?

Ты пожмёшь плечами.

– Только воспоминания. Как видишь: я – уже старик. Но я рад, что теперь мы снова можем быть вместе, хоть теперь – и слишком поздно.

Она покачает головой.

– Нет, не можем.

Ты не сразу поймёшь смысл её слов; ты машинально спросишь:

– Почему?

– Вот, почему, – она продемонстрирует тебе пачку сигарет и лежавшую на столе пепельницу, – у меня – рак. И ты прав: у меня, действительно, ничего не осталось, кроме воспоминаний, – она скажет это с такой болью и горечью, что ты, наконец, поймёшь её и спрячешь вейп.

– Раз так, почему ты куришь?

– А смысл? Мне уже всё равно. Я не думаю, что это из-за сигарет; все эти надписи о вреде курения – я всегда считала только дополнительной рекламой. Дело не в курении; просто, мне никогда не нравилась жизнь. Хотя, ладно, вру: совсем недолго я любила её, когда ты был ещё рядом со мной и рисовал. Надеюсь, ты всё ещё рисуешь.

– Конечно.

– Это хорошо, – она потушит сигарету и достанет новую, прокашлявшись, едва держа её дрожащими руками, – я рада, что мы встретились. Но мне – пора идти.

– Куда?! Зачем?! Останься со мной ещё немного – нам ведь так мало осталось.

– Просить меня о нескольких минутах – значит просить меня о нескольких годах, в моём случае.

Она закатит глаза и долго, с наслаждением, затянется. Затем, выдохнет. Ты будешь терпеливо ждать.

– Не могу, – наконец, произнесёт она, – мне – слишком больно находиться рядом с тобой, зная, что в любой момент – могу потерять.

– Так и что?! Это лучше, чем, если не иметь ничего!

– Разве?!

Она потушит сигарету и сделает глоток кофе. Музыкант будет на пике своей виртуозности.

– Куда ты поедешь? – спросишь ты.

– Знаешь, я всегда мечтала увидеть Тибет. Может быть, ещё успею. У меня вылет сегодня утром – через пару часов. Я все деньги, что у меня были, потратила на это путешествие – только в один конец. Видишь, как мало времени у нас осталось.

– Я ждал четверть века, – выдержав паузу, скажешь ты, – ради этого последнего разговора с тобой. Я не хочу тебя снова терять. Я хочу поехать с тобой.

– Нет, – она заглянет тебе в глаза, – разве, этот разговор стоит того, что бы ждать его так долго?

– Стоит. Если бы нужно было бы ждать ещё дольше ради более короткой беседы – я бы ждал.

– А что нам ещё остаётся делать? У тебя есть идеи?

– Полетели вместе.

Она снова покачает головой.

– Ну почему?

– Я еду туда умирать. Я слишком люблю тебя, дорогуша – поэтому, нет. Это – только мой путь; у тебя – есть свой. И не нужно тратить на меня время; лучше, потратить его на искусство.

Она улыбнётся.

– Мы с тобой – такие смешные тупицы. Мы ходим пьяными наугад по лету своей жизни, не считая минуты, не замечая жизни, которая проходит мимо нас, пока не проходит по нам. И вот, уже осень; уже конец нашей зимы. И что нам с тобой осталось? Каких-то жалких пару минут?! И на что мы их с тобой потратим?

Ты пожмёшь плечами, не моргая, не отводя от неё глаз.

– Будем молчать.

И вы будете молчать, поскольку всё, что можно было сказать – уже будет сказано.

Затем, без всяких лишних слов, она потушит сигарету, встанет, поцелует тебя и уйдёт. Вы оба будете знать, что не встретитесь – больше никогда. Мы сможешь проводить её хотя бы до аэропорта – но ты поймёшь, что от этого – будет только хуже. К тому же, в Лхасе, находящейся под игом Поднебесной – тебе делать будет совершенно нечего. То-то и оно.

Спустя какое-то время, ты тоже встанешь, расплатишься по счёту и направишься домой, заранее зная, чем будешь заниматься, когда вернёшься.

У большой умницы Карла Густава Юнга, которого я не имею права не упомянуть, есть хорошая фраза: «Ты – не то, что с тобой случилось, а то, что ты с собой сделал». Так: что ты будешь делать с самим собой?

По дороге домой, на тёмных пустынных улицах, ты встретишь привидение Музыканта. Он будет играть на трубе старую мелодию для невидимых слушателей – они есть, хоть их никто никогда не замечает. Ты подойдёшь к нему; он подмигнёт тебе, но не прекратит играть. Только, когда старая и грустная, как и весь его джаз – кончится – он опустит трубу и ты увидишь, как он искренне улыбается тебе. Ты воспользуешься моментом, оглянувшись вокруг – и начнёшь хлопать – мало ли кто подумает, что ты аплодируешь пустоте и сочтёт тебя за совсем чокнутого; хоть ты таким – уже будешь. А возможно, что на какой-то миг – ты исцелишься от всех болезней, от которых страдает общество и все их больные умы.

– Мы были великанами. Нам играли на трубе и на виолончели. И мы даже не заметили, как с ног нас сбил взмах крылышка мотылька. И кто мы после этого!

Он продудит ля-минорную гамму и скажет:

– На самом деле – есть только два инструмента: это – труба и виолончель.

– Почему только два?

– Труба играет, когда мы рады жизни; а виолончель – когда мы всё, наконец, понимаем и нас переполняет грусть. И оба они – играют вечно и одновременно.

Он снова возьмёт в губы трубу, пристально вглядываясь в какую-то тоску в пустоте. Ты уйдёшь от него – как можно подальше от места, которое переполняют призраки твоего прошлого.

Ты зайдёшь к себе в дом. Подымишься на третий этаж. Ты у себя в мастерской. Повсюду: грязные чашки, льняное масло, кисти, холсты и краски; последние везде: в чашках, в стенах, в воздухе. И в этом мире – тебе придётся жить из месяца в месяц; из года в год. И единственные, кто ещё сможет составить тебе компанию – это привидения. В этой жизни: ничего никогда не произойдёт; тебя ждут только: часы, дни, месяцы, проведённые за бесконечной работой. И ты по-прежнему – будешь никем.

В руках у тебя – кисти; перед глазами – холст; за спиной – космос. Ты перепробуешь все существующие техники и стили; благо – времени у тебя будет предостаточно. От абстракционизма ты вернёшься к импрессионизму и фовизму; а оттуда – к классицизму и барокко. Ты пройдёшь и испытаешь на себе всю эволюцию в искусстве на себе – в обратном порядке. И от эпохи возрождения – ты прыгнешь в двадцать первый век – к прессионизму – к граффити на холстах. Очень странное чувство, когда от классических пейзажей и натюрмортов с портретами – ты перейдёшь к кислотным надписям: «Jesus-666», «Madonna-999» и тому подобным шрифтом, который с первого раза – невозможно прочитать.

Ты поймёшь и прочувствуешь всю живопись, когда-либо существовавшую. Ты поймёшь: каким именно образом у человечества менялось восприятия к тем или иным формам графического извращения; и как варьировалось понятие сакральности. Фламандские натюрморты – картины Дюшана. Парижская богема – Пикассо и Брак. Сезанн и Матисс. Моне. Понял всё. Познал всю глубину бездонной пропасти искусства… Но чего– то не хватало – последнего штриха. Что ещё не познано? Какую картину можно назвать бесконечной? И к какой точке ведёт искусство, когда оно уже погибло?

И пришло время разорвать холст.

Всемирное Движение №7

– Когда я был молодым – у меня была странная мечта, – скажет тебе старик Гарри, – когда стану постарше – думал я – я уеду в Гайану и буду целыми днями лежать в луже, пить ром и слушать уличную музыку.

А ведь ты всё ещё будешь помнить слова Теодора Драйзера, произнесённые юным Каупервудом: «Нужно иметь дело и общаться только с теми, кто богаче и влиятельнее тебя, чтобы превзойти их; на всех прочих же – не обращать внимания». Но только истинный сумасшедший может так поступить – станешь думать ты и выберешь себе в собеседники старину Гарри, которого можно будет слушать часами и ни слова не понимать. Одиночество, порой, бывает невыносимым даже для самых стойких; хоть и некоторые люди, говорят – жить без него не могут.

Гарри, тем временем, будет продолжать вести свой монолог о том, как хорошо было бы сейчас лежать в луже где-нибудь в Гаване с бутылкой рома в руках.

– Зачем тебе это? – внезапно спросишь ты, делая глоток кофе.

За окном кофейни «Утомлённое Солнце» будет проходить митинг подростков-демонстрантов, которые непонятно что кричат на всю улицу и попробуй разбери, что им ударило в голову сегодня. Ведь это так весело: каждый день находить себе повод для голодовки и для пули в лоб.

– Что это снова происходит?

– А ты не знаешь? – удивился Гарри, – тю! Даже я знаю. В одном кинотеатре показывают фильм про один сюжет из жизни святого Антона Четвёртого.

– И что?