Внутри

– Ну, как знаешь, – говорит Торментус и начинает курить. Расслабленно откидывается на диване, вытягивает ноги и что-то напевает. Папочка, понятное дело, раздражается, и что-то кряхтит про проблемы, которые упоминал Торментус.

– Не так сразу, Генри, – говорит Торментус сквозь облако дыма. Папочка, понятное дело, раздражается еще сильнее, но он не в том положении, чтобы кряхтеть об этом вслух.

В голове Папочки возникают предположения о том, что могло вызвать эти проблемы, и одним из первых предположений является… работорговля.

Голову Папочки коробит воспоминание об увольнении всех девушек с виноградников. Он действительно думает об этом процессе, как об увольнении, хотя я проглядываю под этим самообманом… продажу всех девушек на торговые суда в качестве сексуальных рабынь для их дальнейшей транспортировки через Тихий океан в Таиланд или Индию. Если бы покойники могли блевать, меня бы вырвало прямо на жуткие мысли Папочки. Мне в это не верится, но мой дражайший тесть – не просто неприятный старик, он – пособник работорговцев, и один из этих работорговцев прямо сейчас курит перед ним сигару.

– Вдруг у тебя появятся более важные планы…

– Посмотреть картотеки со всеми проданными в рабство людьми за последние пять лет

Мои собственные воспоминания возводят мой шок в квадрат. Теперь мне просто страшно.

– Потому что ты ни в чем не виноват.

В моей голове эти слова Клэр смешиваются с предыдущими, и странное понимание окутывает мою призрачную сущность с головы до ног.

Во всем виноват Папочка! Папочка продает девушек в рабство! И отмывает деньги работорговцев через ювелирный магазин! Отмывает их руками Клэр! Теперь ясно, почему Папочка любит Клэр больше, чем Сэнди.

Неизвестный вторженец просто мстит Папочке и всем, кто, по его мнению, имеет к работорговле отношение.

Но зачем он куражится над моей Сэнди? Зачем заставляет ее любить Ривьеру? Он же понял, что я ни в чем не виноват, почему же он никак не поймет, что Сэнди тоже здесь ни при чем?

– В одних телах я играю одну роль, в других – другую, – говорила мне Клэр незадолго до моей смерти.

Убеждение, что неизвестный вторженец – мститель с праведным гневом в груди, исчезает. Неизвестный вторженец, он же внетелесный придурок – просто психопат и извращенец. У меня такое к нему отношение, более для меня привычное, и с этим отношением я найду его и заставлю…

– У нас проблемы, Генри, – вновь говорит Торментус, и я заставляю себя переключить внимание с собственных открытий на скрытое медленно рассеивающимся дымом лицо Торментуса.

Желудком Папочки я ощущаю странный импульс – какая-та смесь облегчения и напряжения.

– У меня есть связи с колумбийскими моряками, – продолжает Торментус. – Они же будут осуществлять нашу следующую перевозку, понимаешь, о чем я?

Папочка кряхтит, что понимает. В его голове вспыхивает голая Тая, и я понимаю, что бедная девушка – одна из рабынь, которую ожидает перевозка.

– Есть один персонаж, который может сорвать перевозку. Он недавно потерял свой бизнес. Колумбийские моряки, к несчастью, сохранили с ним деловые отношения – они до сих поставляют ему черный кокаин. Оплата в рассрочку, без процентов. Я не знаю, почему с мелкой сошкой обращаются как с Карло Гамбино, но эту проблему необходимо решить.

Папочка кряхтит, он хочет узнать имя этой мелкой сошки.

– Ривьера.

Я не удивляюсь. Очевидно, лимит потрясений на сегодня превышен, и до следующего сна меня уже ничем не удивить.

– Нам ни в коем случае нельзя его убивать, – продолжает Торментус. – Неизвестно, как колумбийские моряки на это отреагируют. А найти новых перевозчиков, понимаешь, трудно. Повсюду крысы…

Папочка не кряхтит, он просто кивает.

– Нам необходимо прищучить Ривьеру. Он требует у моряков кокаин уже на этой неделе. А на этой неделе у нас перевозка. Мы не можем позволить себе второй перенос – наши индийские друзья этому не обрадуются.

В голове Папочки проносится воспоминание, которое объясняет причину первого переноса. Я вижу смутную картинку с голой Таей на кровати в Папочкиной гостевой комнате – той же кровати, на которой мы с Сэнди спали, когда имели несчастье навещать Папочку. Мне противно, я поражаюсь, почему такая мразь является отцом лучшей женщины на свете? Ей передались только гены тети Лорен?

– Генри, я не хочу вовлекать в это своих людей. Они мне нужны для другого дела.

"Для какого?" – спрашивает про себя Папочка – вслух задать вопрос побаивается.

– Я вынужден попросить тебя разобраться с Ривьерой.

Сигара Торментуса аккуратно опускается в пепельницу.

Смутные подозрения Папочки обретают очертания, и я понимаю, что его опасения подтверждаются. Папочка кряхтит, что не представляет, как можно заткнуть Ривьеру. Торментус ухмыляется.

– У Ривьеры есть жена. Или подруга. Или сестра. Или брат, или отец, и так далее, и тому подобное. Старое доброе похищение родственников, Генри. – От тона Торментуса не веет, а воняет нравоучением, неудивительно, что Папочка злится.

"Этот засранец будет учить меня похищению и запугиванию?" – выговаривает он про себя, и мне кажется, будто некий дух произносит эту фразу вслух.

Однако Папочка послушно кивает этому засранцу и кряхтит, что сделает все, что потребуется.

– Я знал, что ты так и скажешь, Генри, – говорит Торментус, говорит так, будто обращается к послушному, но недалекому ученику. Такое общение не перестает меня удивлять – во-первых, Папочка сам привык со всеми разговаривать кряхтеть, как Торментус с ним, ну и во-вторых, Торментусу на вид не больше сорока, а Папочке на вид – не меньше ста восьмидесяти.

Но Папочке надо отдать должное. Порой он возвращается трогательными мыслями к Клэр. Его воображение рисует старшую дочь лежащей в больнице без сознания – и надо признать, его воображение не ошибается.

– Скоро мне пришлют фотографию его подруги, – говорит Торментус. – Думаю, тебе не надо объяснять, что нужно делать.

Не надо. В голове Папочки возникает привычный алгоритм – трудоустройство девушек на виноградник с последующей продажей в рабство. Все предыдущие девушки "уволились" в один день, чтобы освободить место другим, таким же наивным и обманутым. В случае с подругой Ривьеры этот привычный алгоритм сокращается в два раза, стадия с виноградниками опускается.

Вот только… Кого посчитают подругой Ривьеры – женщину в латексе или мою Сэнди? Вопрос кажется мне страшным, и не удивительно – ведь во всем, что касается Сэнди, я проявляю повышенную чувствительность. Во мне горит слепая уверенность – и этой уверенности я доверяю, я верю, что подругой посчитают женщину в латексе, поскольку она действительно встречалась с Ривьерой (или по крайней мере имела с ним половой акт), а с моей Сэнди Ривьера познакомился если не сегодня, то вчера, не раньше. И эту уверенность непонятно как, но подпитывает фетиш Папочки на брюнеток. Женщина в латексе – брюнетка, все девушки с виноградников – брюнетки, бедная Тая, вынужденная терпеть Папочкин стручок – тоже. Я ищу в голове Папочке какие-либо сведения о цвете волос всех рабынь, но ничего конкретного не нахожу. Да, я убеждаюсь, что у Папочки бзик на брюнеток, но этот бзик не означает, что у всех рабынь обязательно должен быть черный цвет волос.

Моя слепая уверенность рушится немедленно. Я в страхе жду фотографию. В это время Торментус просит, почти заставляет Папочку выкурить сигару. Папочка слушается. Ему поджигают сигару – и вскоре он расслабляется, получает удовольствие, и я знаю, что его удовольствие было бы еще сильнее, если бы не обстоятельства встречи с Торментусом.

Наконец, приходит сообщение. Я сосредотачиваю все свое внимание, свои переживания на Торментусе. Я уверен, глазами Папочки я вижу лучше, чем сам Папочка. Poontang десятой модели оказывается в руках Папочки. Он смотрит на фотографию, и я, смотря его же глазами, гораздо раньше осознаю, кто на этой фотографии запечатлен.

За ней явно следили. Фото сделано сбоку, в движении, да еще и вечером. Но даже в безфонарную ночь я узнаю серо-рыжие волосы, обрамляющие самое любимое лицо на свете.

Лицо моей Сэнди. Мое нутро вытягивается уже ставшей для меня привычной вибрирующей спиралью. От размера этой спирали должна разорваться голова Папочки, но она не разрывается, более того – в ней отсутствует даже намек на переживание, связанное с фактом, что ему, Генри Ашесу, придется продать в рабство собственную дочь.

Я должен во что бы то ни стало спасти Сэнди. Заставить ее покинуть Ривьеру.

Пока Торментус и Папочка… глупо обозначать отца Сэнди достаточно ироничным именем после всего того, что я о нем узнал…

Пока Торментус и Генри Ашес оговаривают условия похищения Сэнди, я решаю попасть в ее голову. Я должен знать, что с ней все в порядке. Я попытаюсь через поток восхитительных сознаний заставить ее уйти от Ривьеры. Я не думаю, что вторженец всегда пребывает в ней, но думаю, что он изменил модель ее мышления и, возможно, населил ее голову ложными воспоминаниями.

Хватит рассуждений и предположений. Я боюсь знать о чем она думает, и где-то в глубине души есть надежда, что в это время мыслями Сэнди управляет неизвестный вторженец.

Я покидаю пропахшие равнодушием к дочери мозги Ашеса и попадаю в голову к Сэнди.

Меня не выкидывает из головы! Да, была слабая вера в то, что мне все-таки удастся оказаться в ее голове, но во-первых, вера была слабой, а во-вторых, после того, что я почувствовал, невозможно не радоваться, что вера эта не оказалась напрасной. Ведь я никогда не думал о себе с горем, пропитанным теплыми воспоминаниями. Но благодаря мыслям Сэнди я эту возможность получаю.

Убедившись в самом главном, в сохранности любви ко мне, я перебираю другие мысли Сэнди. Мое сердце, если термин "сердце" применим по отношению к мертвецу, скачет в пляс, когда я убеждаюсь, что между моей Сэнди и Ривьерой ничего не было. Более того – все это время у Сэнди был хитроумный план. Она пыталась наладить отношения с Ривьерой, поскольку ему подчиняются некоторые мафиози, с которыми имел контакт еще не севший в тюрьму искусствовед Фостер – изначально именно его мы с Сэнди обвиняли во всем происходящем с нами абсурде. При общении с Ривьерой (я так рад, что это просто общение!) моя Сэнди выяснила, что для Фостера вопрос с поддельными картинами был настолько принципиален, что он приказал Марко, одному из подчиненных Ривьеры, во чтобы то ни стало избавиться от художницы и всех ее сообщников – за немалые деньги, разумеется. И пока Ривьера не знает, что Сэнди и есть та самая художница, она находится в безопасности. Моя гениальная Сэнди прячется от бандитов прямо перед их носом!

Я копаюсь в ее голове дальше (да, мне приятно копаться в такой умной голове!) и понимаю, что версию с вторжением духов в наши тела Сэнди полностью исключает. Ривьера рассказал ей, что официантка из китайского ресторана была куплена все тем же Марко. Официантка положила в наши с Сэнди блюда и блюдо Клэр безвкусную, и оттого нераспознаваемую смесь недавно изобретенных супергаллюциногеннов, заставляющих нас действовать по безумному сценарию, безумно гениальному сценарию, по которому мы логично убедили себя, что нашими телами кто-то управляет.

С позиции Сэнди все звучит логично. Однако, я – мертвец, я – дух, я мог бы управлять телами, если бы умел. Я понимаю, что эту версию вложил в голову Сэнди неизвестный вторженец, чтобы все происходящее казалось ей по-человечески рациональным, однако я понимаю, что кое-что вторженцу не под силу исправить в голове моей девочки – ее теплую память и обреченную любовь ко мне.

С этой мыслью я улыбаюсь, и улыбаюсь вполне себе по-человечески.

И с этой мыслью я теряю сознание…

Сновидіння і викрадення

– Привіт, як справи? Хочеш побачити батьків?

– Немає.

– Чому?

– Тому що я вже в Америці.

Заснуть в голове любимой… разве это не замечательно?

Но вот говорить на родном языке, честно говоря, не хочется. Ортодоксальные сны мне не нужны, я хочу видеть Ина. Незнакомая женщина продолжает спрашивать меня на украинском о моих родителях, я продолжаю ей отвечать и начинаю немного паниковать. Где Ин? И если подумать о нем, он появится?

Я думаю о нем, но он не появляется. Но появляется знакомое чувство – как и в прошлый сон, я воспринимаю окружающую пустоту как кладбище. Привычное для сна мироощущение успокаивает меня, только вот женщина никак не напоминает Ина и треплется на полузабытом мною языке.

– Ты Ин? – спрашиваю я у женщины.

Я смотрю на нее и ловлю себя на мысли, что я не могу ее описать. Это призрак, но призрак настолько блеклый, что никаких особых примет выделить нельзя.

– Я не розумію тебе, – отвечает женщина.

– Позови Ина, мне он нужен.

– Ти ж знаєш український, говори на ньому.

Меня осеняет.

– Ира? – Моя первая любовь, и по совместительству, первая девушка.

Она кивает, хотя мой вопрос, очевидно, ее обижает.

Пока я думаю, почему из всех моих знакомых появляется именно она, слышу вопрос:

– Ми на кладовищі?

– Да, мы на кладбище.

– Значить, все правда… – В голосе Иры не наигранное сожаление.

– Что правда?

– До нашого села дійшли чутки. Так ти справді помер?

– Ага, – отвечаю я, и отвечаю наигранно несерьезно.

– Треба розповісти про це твоїй матері… – говорит Ира.

Я махаю руками, кричу:

– Навіть не думай.

Но Ира уже растворяется. А сам я думаю – зачем я орал? Ну узнает моя мать, что я умер, так и что с того? Я так старался вырваться из нищеты, что перестал общаться даже с родителями. А они, в целом, не плохие люди. Хорошо, что Сэнди ничего не знает о моем прошлом, думаю я, иначе то тепло воспоминаний, в которое перед сном я с наслаждением окунулся, было бы чуточку холоднее.

В том месте, где исчезла Ира, вспыхивает черный огонь. Я облегченно вздыхаю – потому что слышу голос Ина.

– Где ты, черт побери, пропадал?

Прорисовываются очертания Ина – в этот раз на нем костюм рабочего. В его руках блестит лопата, и, учитывая тот факт, что я воспринимаю пустоту как кладбище, у меня создается впечатление, что в этот раз Ин решил подстроиться под мое восприятие.

– Почему здесь была Ира? – спрашиваю я.

– Твоя знакомая из Украины?

– Ты знаешь… – начинаю я, но Ин перебивает:

– Я знаю все. Зачем ты меня звал?

Я плюю на вопрос, связанный с Ирой, и спрашиваю:

– Ты мой ангел-хранитель?

Мне почему-то становится смешно.

Даже Ин улыбается. Хотя сегодня он выглядит суровее, чем в прошлый раз. Хотя, возможно, все дело в лопате…

– Типа того, – отвечает Ин моим голосом.

Я помню, что мертвецы могут стать кем угодно, поэтому не удивляюсь. Я перехожу сразу к делу.

– Я получил твое знание, Ин, однако несмотря на все свои попытки, у меня не получается управлять чужими телами…

– Ожидаемо, – говорит Ин. – На сколько частей ты разрывал свое сознание?

– Самое большое – на восемь.

– Пробуй на двадцать.

Звучит не обнадеживающе, думаю я, и говорю:

– Ты же сказал, что можно разорваться на три сознания. Ты и роли между сознаниями обозначил.

Ин смеется и стучит лопатой по пустоте.

– Я не знал, что у тебя настолько хилая душонка. Разорваться на восемь сознаний и не овладеть телом! Позор!

Мне становится стыдно, но, к счастью, покойники не краснеют.

– Почему у меня не получается? – спрашиваю я и смущаюсь еще сильнее – мой вопрос звучит совсем уж по-ребячьи.

– Я же уже сказал – слабая душонка.

– А почему она слабая?

– Не знаю. Возможно потому, что она не закалена временем. Таким, как ты, чтобы разрываться только на три части, надо жить лет сорок.

– Тогда будет слишком поздно!

Ин улыбается:

– Ты при жизни был девочкой, причем пятилетней, раз так паникуешь. Покажи, как ты выглядела на самом деле.

– Не смешно, – огрызаюсь я. – Чтобы управлять телами, мне нужно разорваться на двадцать частей, верно?

Улыбка Ина становится еще шире.

– Ты была тупой девочкой, раз с первого раза не понимаешь.

Ин ходит вокруг меня. Лопата в его руках исчезает.

– Я не сойду с ума? – спрашиваю я, понимая, что вновь могу вызвать усмешку у Ина и плюя на это. – Покойники могут болеть?

– Я не болел, – отвечает Ин. – Каждый покойник может судить только по себе.

Ин, в отличие от Кина, равнодушен к тому, что я использовал термин "покойники" вместо термина "нелюди", и этим он вызывает у меня доверие. Я решаюсь спросить:

– Ты существуешь только в моих снах?

– А что?

– Я хочу попросить тебя об одной услуге… в реальном мире.

Ин замирает в задумчивости и говорит:

– Что за услуга?

– Я сомневаюсь, что смогу управиться с двадцатью сознаниями. На это может уйти много времени… а времени, как я уже говорил, у меня нет…

– Ближе к делу, – поторапливает Ин.

– Я хочу, чтобы ты вселился в тело Генри Ашеса и заставил его… эээ… не похищать Сэнди Ашес.

Ину становится интересно.

– Он хочет похитить родственницу?

– Дочь. Его заставили похитить собственную дочь, и он согласился, без особых угрызений совести.

– Ты хочешь, чтобы я вселил в его голову угрызения?

– В точку, – киваю я.

Ин с полминуты раздумывает, затем спрашивает:

– Как обстоит у него сексуальная жизнь?

– Что?

– Сколько оргазмов можно у него украсть?

– Мне кажется, ноль. Ашесу очень много лет.

Я вспоминаю насилие Ашеса над Таей, но решаю ничего не говорить.

– А дочь у него молодая?

– Да.

Ин почесывает подбородок.

– Я не люблю воровать у женщин, – говорит он.

– А тебе обязательно воровать?

– Да, иначе я нарушу свои принципы.

Это заявление несколько сбивает меня с толку.

– Нарушь свои принципы всего один раз. Ничего страшного не произойдет.

– Думаешь? А вдруг меня настигнет проклятие?

Хорошо, что я помню свой предыдущий сон, думаю я, и говорю:

– Ты же говорил, что тебе без разницы, существует ли проклятие или нет.

– Да, все равно, и до сих пор все равно – но вдруг я лишусь своего главного удовольствия, если займусь не привычным делом?

Я теряюсь. Мне кажется, Ин противоречит сам себе, и об этом я говорю ему вслух. Ин яростно мотает головой.

– Нет, нет, нет, Уайт. Мне безразлично проклятие, пока я сам не отступаю. Кесарю кесарево, а Божие Богу.

Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.

– Что ты хочешь взамен? – спрашиваю я.

– А что ты можешь мне дать?

– То, что ты можешь у меня забрать – все твое, бери.

Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.

– Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь…

Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:

– Ты готов дать клятву перед Вселенной?

"Чего?" – хочу я спросить, но отвечаю:

– Готов.

– Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?

Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.

– Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.

И на всякий случай добавляю:

– Клянусь, клянусь, клянусь.

Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.

– Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.

Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.

– Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?

– Нет.

Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:

– Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны…

Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.

Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Українська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.

Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.

– Ты жива? – Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.

– Ти забув свою рідну мову?

– Не те, щоб забути…

Затем повышаю голос и говорю:

– Яка різниця, це ж мій сон, ти повинна мене розуміти!

Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.

– В реальності я виглядаю по іншому. Ти охренеешь, коли дізнаєшся, чого я досяг…

Затем я слышу только шелест листьев.

– Ира?

Затем я не слышу даже его.

Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:

– Зачем ты врал мне?

– Насчет чего?

– Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира – из Украины…

– А что, это невозможно?

– Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя – Олег Ривник.

Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.

– Ты же говорил, что знаешь все…

– Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.

– В мире нелюдей ты существуешь?

Ин не отвечает.

– Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.

– К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?

– Да, и для этого мне достаточно только подумать…

Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.

Ин понимающе кивает.

– Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же… как бы мягче сказать… Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.

– То есть ты боишься проклятия?

– Да.

Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.

– Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, – говорю я.

– Мы уже обсуждали – Кесарю кесарево, Божие…

– Ладно, ладно, понял, – перебиваю я. – Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?

– Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, – Ин ухмыляется, – с Папочкой.

Вновь ухмыляется и говорит:

– Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.

Я машу рукой.

– Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.

Затем я вспоминаю об Ире и охаю.

– Мне придется досматривать сон?

Кивок Ина.

– Он будет тем же или другим?

– Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.

По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.

– Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.

– Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.

Я опять машу рукой.

– Ладно, черт с ней. – Я имею в виду Иру. – Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?

Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:

– Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.

Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:

– Надеюсь, я проснусь скоро?

Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к української мови.

Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.