Мюссера

В компании с папой, мамой и сёстрами побывает однажды на «горбачёвской даче» и городская девочка. В один из летних дней заедут они в Апцхуа на подворье, а уже оттуда, охваченные ностальгическим порывом, решат проскочить в Мюссеру-Мысра, где состоящая из сельских охрана впустит папу на огороженную коваными решётками и залитую бетоном территорию, и разрешит заглянуть вовнутрь.

Дом городской девочке не понравится вовсе. Комнаты покажутся слишком большими и неуютными, мебель странной, кованая люстра-виноградная лоза работы Зураба Церетели втиснутой в несоразмерно узкое пространство, а пустой бассейн, в противоречие  пафосу замысла, небольшим.

– Ну-и-ну, – пожмёт она плечами, выходя из полумрака пустого помещения на солнечный свет.

Совсем другое впечатление произведёт на неё покрытый мелкой галькой пляж и находящийся прорытый сквозь скалистый холм тоннель с проложенной внутри него узкоколейкой. Сёстры пройдут сквозь тоннель до конца, с обратной стороны скального отверстия обнаружат обрыв с недостроенным железным скелетом лифтовой шахты и долго будут наблюдать, как на почти двадцатиметровой глубине от вырубленного в камне отверстия, воюют в вечной борьбе с каменной громадой морские волны.

Подле небольшого деревянного причала, выстроенного вдоль искусственной бухточки, к которой сёстры пройдут после выхода из шахты, они увидят яхту с пышным названием «Quinn Mary» и услышат от охраны, что принадлежит она не Горбачёву, а в полной мере усвоившему новые постперестроечные реалии криминальному авторитету из Гудауты.

Подивившись умению некоторых мгновенно ориентироваться в происходящих в стране изменениях, сёстры поднимутся по тенистым дорожкам вверх, в гору, где в многочисленных  аллеях обнаружат аскетичный сталинский дом, который оглушит их холодом эпохи страхов и подозрений и долго будет преследовать в виде назойливого воспоминания их удаляющийся по дорожному серпантину автомобиль.

 Доведётся городской девочке побывать на горбачёвской даче и ещё один раз. Отгремит к тому времени война, канет в небытие пионерский лагерь, сползёт в море прекрасный парк пансионата «Золотой берег», опустеет деревенский дом. В криминальной разборке погибнет гудаутский  авторитет, а никому не нужная яхта то ли случайно, то ли преднамеренно затонет в бутылочной воде искусственной бухты и городская девочка долго будет разглядывать сквозь мутную зелёную толщу её неумолимо ржавеющий корпус.  Потемнеет от времени латунь церетелиевской люстры, поселится в гулких комнатах неизбежный для нежилых помещений запах тлена, проржавеет притулившаяся к каменной груди утёса недостроенная лифтовая шахта.

Дача Горбачёва жива по сей день и молодое абхазское государство, подчиняясь естественному ходу истории, выстраивает на ней новые порядки.

«Эпоха перемен», – философствует городская девочка.

*

Спешит городская девочка вслед за бабушкой Тамарой по каменистым тропам Мюссерского леса. Надо поскорей добраться домой, с аппетитом съесть намазанный маслом и посыпанный сахаром  ароматный кусок продмаговского хлеба, и продолжить чтение занимательной биологии, в которой есть удивительные факты из жизни обыкновенной стоячей воды.

Ближе к ночи, после игр и многочасовых чтений, городская девочка садится на маленькую деревянную скамейку посреди покрытого травой и полевыми цветами двора и задрав голову вверх, ищет в причудливом великолепии ночного апцхвинского неба любимые Плеяды.

Учащается биение сердца от звука далёкого автомобиля.

Может, это мама приехала из города?

***

Мои большие деревья.

Абхазия времён детства городской девочки – не только автономный ребёнок сталинской семьи народов, но и вавилонское средоточие национальностей, настоящий слоёный пирог из сёл и городов, удивительное по содержанию и живости впечатлений соединение.

У пирога сложная начинка и хрустящие края. В нижней части царят горизонтальные связи и смешиваются семьи и традиции, верх венчает партийная пирамида. Она шелестит шёпотом и слухами, жёстко иерархична, и снизу доверху пронизана многоступенчатыми лестницами, совсем как в сюрреалистическом мире Моритца Эшера, где всё идёт по раз и навсегда установленному кем-то невидимым порядку, и нет выхода никуда и ниоткуда.

Абхазский пирог – ещё и несколько центров-вишенок, отличающихся друг от друга настолько, насколько могут отличаться галактики в Великой Пустоте Большого Космоса. То есть, всем: формой, содержанием, масштабами и метафизическими расстояниями смыслов.

Как и их космические тёзки, Галактики Абхазии похожи структурно, но на деле очень разные, и три из них оставили след в душе городской девочки навсегда.

*

Первая – конечно же, галактика Гудаута.

Гудаута центростремительна, вроде раковины с узким гулким выходом и полна неразборчивой архитектоники, отчего вибрирует на низких частотах гудящим однообразным звуком. Ещё она зациклена на себе, поэтому с трудом и нежеланием вбирает новое и ещё трудней расстаётся со старым, поклоняется священной кузне, и уже успела отравиться первыми в позднем советском времени всходами наркотрафиков.

Галактика вторая – Очамчира.

Очамчира в противовес Гудауте центробежная. С рукавами-вихрями и менгрельско-абхазской-турецко-греческо-армянской разноголосицей, она соревнуется сама с собой и в пышности похоронных процессий, и в изобильной вкусности столов и в громадье каменных домов местных богачей: все  известны наперечёт, и все почётные гости – что на свадьбах, что на похоронах. Это скорей даже не соревнование, а настоящая гонка – в красоте жилищ и нарядов и в строгой регламентации выходов в город, на мероприятия, или на пахнущую соснами набережную, откуда в сильные шторма на целый квартал вглубь города заглядывает гуляющее в те годы на привольных просторах море.

Есть и другие галактики, помельче: – Ткварчели (Ткварчал), Гагра, Пицунда, Гали (Гал). Возможно, они не столь колоритны, зато каждая обладает набором индивидуальных качеств и заслуживает отдельного разговора. Тихого и степенного, в долгом бдении над сменяющими друг друга чашками ароматного кофе.

Самая крупная из абхазских Галактик, как в целом, так и по степени глубины оставленного в сердце городской девочки следа – конечно же, Сухуми (Сухум). Город-столица и город-порт, город демонстраций и смотров, концертов и спортивных состязаний. В шаге от моря бассейн с морской водой, ракушка ресторана встроена в развалины средневековой крепости, по набережной дефилируют группами и семейными парами представители разношёрстной сухумской публики, встают к причалу дразнящие воображение круизные лайнеры.

В закутках Проспекта мира, и многих других, малозаметных, но известных всему городу мест, правят подпольным миром местной ювелирной экономики колоритные персонажи и знатоки – Борода (Абрамов), Мошка (Мошиашвили), Вано (Сангулия) и Сергей (Аветисян). Цехами пошива одежды и обуви заправляют Васо Хубелашвили, братья Шаташвили, многие из семьи Ефремашвили и целая когорта сухумских армян. За поставки мяса отвечают Муджа и Хвихви Цулая.

Работает и мелкий частный бизнес. Крепкие матерчатые пакеты с надписью »Сухуми» и изображением обитающих в Сухумском питомнике обезьян учёного Лапина, тапочки, бигуди, значки, чеканка, и, в особенности, бижутерия – из мельхиора и латуни, с стилизованными под полудрагоценные камни перламутровыми вставками и искусственной бирюзой – всё это производится в многочисленных сухумских подворотнях, полуподвальных помещениях и цехах без вывесок, с домашнего вида геранью на узких подоконниках застеклённых фасадов.

Со всего советского юга, и не только, едут в Сухуми за этим невиданным товаром граждане и гражданки. Городскую девочку удивляет их страсть к продукции сухумских подпольщиков, ведь ей как раз она совсем не нравится. Кажется беспомощной и бедной. Ещё удивляют женщины из многочисленных экскурсий. В них нет расслабленности местных, они скоры и напряжены, к тому же, они не бреют ног, и, как подозревает городская девочка, подмышек тоже, зато любят мелкую химическую завивку и голубые сухие тени.

Ещё удивительней смотрятся сопровождающие крепконогих небритых женщин мужчины. В носках и босоножках советского производства, бедных и тоже некрасивых штанах и куцых куртках, зато с женскими сумочками или пакетами в руках, которые они в подавляющем большинстве носят за своими решительными дамами.

Городская девочка физически чувствует исходящую от них инаковость, и ей это странно. Вроде одна страна, а какая фундаментальная разница.

*

Вокруг республиканской подпольной империи в изобилии вьются блатные, цветные, воры в законе, авторитеты, и прочая разношерстная публика.

Среди многоцветья имён и судеб городская девочка запомнила лишь авторитета Дуру Хурцилава, и то скорее всего потому, что ей запомнилось его имя.

– Дуру? Как можно назвать человека таким именем? – удивляется она, не знакомая пока ещё с языково-географической природой возникновения многих имён.

О Дуру в Сухуми ходят легенды, ведь он очень дерзкий и даже носит с собой пистолет.

Ещё в галактике Сухуми обитает много «спекулянтов».

Спекулянт – очень серьёзная профессия и не считается в городе позорной, как того требует пропаганда. Напротив, спекулянты – люди известные, их уважают, к ним прислушиваются, у них одеваются жёны партийных работников.

Филиал блатного и подпольного бизнес-мира всего советского юга, галактика Сухуми одновременно и средоточие светлых умов и неожиданных прозрений. Прошитая идеально ровными улицами – все строго к морю, заблудиться невозможно, утопающая в зелени, полная дореволюционной архитектурной архаики, взрывная и переливающая через край, она притягивает к себе остальные галактики, как магнит.

Льнут к Галактике Сухуми не только они, но и множество одиночных залётных звёздочек извне. Галактика принимает их с щедростью избалованной вниманием и подношениями царицы. Равнодушно-приветливая, она охотно раскрывает объятья, но готова оттолкнуть тех, кто не вливается в её внутренний ритм, не слышит его, либо не желает слышать.

– Хотите – идите ко мне, не хотите – я и без вас спокойно проживу, – говорит она и отворачивается к полуденному солнцу.

*

Спрессовывается в единое неразрывное целое в голове космический масштаб абхазских галактик и фокусируется в одной точке: – в Очамчире, в типичном доме тех лет, наполовину каменном, наполовину деревянном, с  двумя  внешними лестницами – парадной каменной и подсобной из дерева.

Каменная парадная лестница – наружная и ведёт на второй этаж, к выкрашенной голубой краской застеклённой веранде. Это и есть вход в дом, где живёт семья Лео Тужба и Мани Квачахия – дедушки и бабушки городской девочки со стороны мамы Эвелины.

 Детей у дедушки Лео и бабушки Мани четверо. Старший сын, Шота, человек, близкий к искусству, как в прямом, организационном его смысле, так и по степени жизненной и душевной вовлечённости в него; Вахтанг, военный врач и красавец; и две дочери, Ирина и Эвелина, избравшие нелёгкую учительскую профессию. Шота с семьёй живёт по обычаям тех времён вместе с родителями. Вахтанг служит военным хирургом в рядах Советской Армии, и наезжает сам и привозит семью в гости к родителям изредка. Сёстры хоть и находят семейное счастье в противоположной от Очамчирской галактики Гудауте, но вместе с семьями живут и работают в Сухуми и еженедельно вместе с детьми ездят на электричке в Очамчиру, чтобы навестить отцовский дом.

Возможно поэтому городская девочка успевает застать и свою прабабушку, Салме Тарба, «Деду», как называют её в доме Лео и Мани Тужба.

Купеческая дочь, после гибели в далёком восемнадцатом году мужа, урядника Самурзаканского уезда, меньшевика и кавалера различных наград Алексея Квачахия, Деда живёт в семье единственной дочери и зятя, помогает растить детей, сажает огород, готовит еду, стирает, убирает и носит воду из глубокого колодца, расположенного тут же, во дворе. От помощи она отказывается. Говорит, что труд помогает ей забыть прошлое.

После революционных потрясений Деда отдала зятю сохранившуюся часть своего приданого – горсть золотых царских червонцев – со словами, что ей они не нужны, а вот ему могут понадобиться.

– Моя тёща была настоящей женщиной, – назидательно поднимает палец вверх дедушка Лео, вспоминая о ней.  – Сейчас таких не встретишь.

В памяти хранится пара-тройка обрывочных эпизодов, связанных с Дедой.

Сухопарая женщина с мелкими чертами лица, ровной осанкой и аккуратным носом медленно идёт по двору с кастрюлей в руках. На женщине длинное платье из ситчика и передник, голова покрыта завязанной на затылке косынкой, по спине вьются две длинные косы: Деда так и не состригла волосы.

 Деда лежит в комнате на втором этаже и ей делают укол в руку. Рука худая и беспомощная и городскую девочку поражает спокойствие, с которым Деда позволяет медсестре колоть себя, когда положено громко плакать и сопротивляться.

И ещё одно воспоминание.

В небольшом уютном зале стоит гроб, вокруг толпятся плачущие женщины в чёрном, нельзя бегать и громко разговаривать. Оказывается Деды больше нет, а на диване по старинному обычаю разложены её вещи – платья, кофты, обувь.

 Городская девочка боится вещей и отказывается заходить в зал. Кто-то берёт её за руку и подводит поближе к дивану. Слышится голос. Возможно, это голос мамы Эвелины.

– Эля, не бойся. Это всего лишь вещи. Потрогай.

Но городская девочка отказывается трогать. Ей кажется, что вещи Деды живые и дышат, и ей страшно.

*

В Галактике Сухуми соседи по дому собираются вечерами в узком пенале двора и играют в нарды. Как правило, это мужчины и они в полосатых пижамах и белых майках, по моде тех лет.

Соседка Жужуна, мать троих сестёр, Наны, Нато и Ирмы, и, по-совместительству, сослуживица папы Аслана, промывает под дворовым краном кукурузную крупу в котелке.

Большинство соседей – из грузинской (менгрельской) глубинки, поэтому когда в их семьях случаются свадьбы или похороны, они выезжают далеко за пределы республики – туда, где испокон века обитали их предки.

Правда, местные обычаи вольно и невольно проникают и в них, и оттачиваются с каждым годом всё больше. Это и обязательный променад на набережной, и пешие походы в Келасурский лес, и поездки-пикники на полное природных красот форелевое хозяйство на Чёрной речке.

После одного такого пикника сядет в автобус голосовавший на дороге выпивший парень с блестящими ногтями – немыслимым по тем временам зрелищем – и заявит притихшей городской девочке, что она красивая.

– Что значит, «красивая?! – возмутится городская девочка, и сбежит вперёд, где сидят на жёстких, обитых коленкором сиденьях уставшие и довольные поездкой родители.

– Папа, папа!

– Что, Элькин?

– Там дядька сказал, что я красивая!

– А что, разве неправда?

– Ну, папа-а!

– Хе-хе.

*

Ещё не стал общенациональным напитком чёрный кофе и все пьют чай и газировку с сиропом, а помимо обязательных на многочисленных мероприятиях и в быту домашнего вина и чачи, многие, в том числе и папа Аслан, любят иногда опрокинуть бутылочку-другую пива Сухумского пивзавода: в стандартной стеклянной таре, с железной гофрированной крышкой и легко отрывающейся бумажной наклейкой с надписями на двух, а к концу шестидесятых, уже и на трёх языках: русском, грузинском и абхазском.

Кофе пьют лишь в домах недавно вернувшихся из казахстанской ссылки греков и местных армян. Терпкий и горьковатый, остальным он кажется странным и вне сомнения, неоправданным увлечением.

Но кофе коварен и терпелив. Он знает – его звёздный час впереди. В итоге так и случится, и кофе сегодня предлагают в Абхазии везде. И на архаических сельских подворьях, и в медленно оживающей Гудауте, и в прекрасном полупустом Ткварчале, и в далёком Гал, и в пёстрой, к сожалению утратившей магию дореволюционного очарования Гагре, и такой же пёстрой, тоже ожидающей своего звёздного часа Пицунде.

И в ещё полном, но стремительно теряющем из-за хаотической застройки своё возвышенное величие Новом Афоне, конечно.

В полуопустевшей галактике Сухум и вовсе царят культовые места распития кофейного напитка. И это не только Брехаловка. И даже не только Пингвин…

*

Визиты городской девочки в Очамчиру не длительны по времени, как летние каникулы в сонном царстве Галактики Гудаута, но полны буйной прелести краткосрочного пребывания – шумные, крикливые, смешливые, с драками, ссорами и играми в компании двоюродных сестёр и соседских детей, одной командой, в едином порыве и постоянной страсти взаимного общения. Правда, играть можно не везде. Например, нельзя играть во дворе у почтенной старушки, живущей как назло, прямо по-соседству: хлопает хлипкая калитка в задней части двора и городская девочка уже на её территории.

Обладательницу византийского имени Феодосия, переименованного соседями на простецкий манер, в Федосью, отличают оставшаяся со времён дореволюционной молодости осанка, точёные черты лица, и не утратившие свежести красок голубые глаза с красивым разрезом. В деревянном доме Федосьи царят полумрак и прохлада, там почти бедно и очень чисто, а об ушедшем великолепии давних времён напоминает лишь красующаяся на тумбочке во всем блеске антикварной подлинности фарфоровая кукла – осколок прежней жизни хозяйки, обладательницы собственного выезда, мужа-обожателя и поездок на воды тягучими зимними месяцами.

Пока мама ведёт душевные соседские разговоры с Федосьей, городская девочка обследует дом, и в полутёмной из-за закрытых ставен спальне обнаруживает на прикроватной тумбочке ту самую, оставшуюся от великолепия прежних времён, дореволюционную куклу.

Кукла немедленно покоряет городскую девочку неземной красотой наряда и шляпкой в сиреневых кружевных тонах. Следом просыпается вполне предсказуемое желание забрать фарфоровое чудо с собой. Как назло, кукла предназначается в наследство тбилисским внучкам хозяйки, и скандал, учинённый охваченной пароксизмом желания городской девочкой, ничего не даёт, и мама Эвелина с извинениями уволакивает её, бьющуюся в истерике, из полумрака прохладных комнат обратно, в дедушкин дом.

В качестве утешительного приза остаются лишь фруктовые карамельки в сморщенных руках Федосьи во время последующих визитов, и просмотр её семейного альбома с запечатлённым на твёрдых, как камень, снимках тонким профилем, пышноволосым венцом причёски, и французскими кружевами на стройной шее.

Она мало рассказывала о былом великолепии, но твёрдые, как камень, фотографии красноречивее слов.

Какой красивый кружевной зонтик держит над головой изящная рука в тонкой перчатке.

Интересно, остался ли он ещё у тёти Федосьи?

Нет?

Ах, как жаль.

И почему она усмехается?

Какое красивое у неё лицо. Оно, конечно, очень морщинистое. И всё равно – какое красивое!

*

По приезду в Очамчиру мама Эвелина традиционно наносит соседям ритуальные визиты вежливости. Визиты проходят строго по ранжиру: сначала к тем, чьи дома прямо за забором – семье Чолокуа и той же Федосье. Затем соседям напротив – в семьи Вейс-Оглы и Булискерия. Обязателен  и родственный визит в большую семью Тарба, проживающую на параллельной улице.

Городская девочка ещё совсем мала, когда знакомится с детьми из семьи Тарба – Саидой, Джамилой и Лолитой, и они шумно играют в тарбовском дворе, а затем и на просторном сумрачном дворе у Вейс-Оглы. Бегают друг за другом, придумывают различные игры. Верховодит ватагой Тина Вейс-Оглы. Она старше всех и строга с остальными, например, устраивает экзамен по арифметике.

Надо быстро сложить в уме цифры и выдать результат.

 Лучше всех складывает Саида, следом выдают результат Джамила и Зарема, не отстаёт от них и Натуся, старшая дочь дяди Шоты, затем настаёт черёд Арды, его средней дочери.

Городская девочка складывает цифры самой последней.  Все дразнятся и городской девочке обидно и очень хочется плакать.

Тине становится скучно с мелюзгой и она уходит в дом. Тут же придумывает новую игру Саида, высыхают сами собой слёзы, и возобновляется прежняя дружба. Из приземистого деревянного дома Вейс-Оглы слышно, как смеётся тётя Надя, мама Тины, говорит на турецком со своей свекровью Зекией, припечатывает крепким словцом сына Руслана.

Городской девочке запомнились «Цыть п..ц» и «Голубые яйца». А жаль. В речах тёти Нади было столько колорита…

Тина, Тина, хорошая, славная, с серо-голубыми глазами и светлыми волосами. Уже повзрослевшую, будут спасать тебя от страшной болезни, но не спасут, потому что не было спасения от таких болезней в те годы, да и сейчас нет. А из перечисленных почти никого не осталось в Очамчире. Кто уехал, кто ушёл навсегда. Опустела галактика Очамчира, ветшают её чудесные деревянные дома, дышит вновь обретённым привольем необузданное местное море, ждёт появления новой жизни на длинной, обсаженной соснами набережной.

*

Дедушкин дом, ещё тот, прежний, не снесённый в угоду гулкой бетонной громаде новой постройки, полон канувших в небытие чудес в виде цветастого восточного ковра, закрывающего собой и часть стены, и турецкую тахту в зале, люстры с зелёным стеклом и шелестящим хрусталём тонких подвесок, разнообразной медной утвари, и массивной бабушкиной кровати, запомнившейся высокими боковыми стенками, на которые трудно взбираться.

Мощноствольная, пышноцветущая глициния обвивает ведущую на второй этаж каменную лестницу и дарит по весне охваченное благоуханием свечение конусообразных светильников-соцветий. Кажется, она жива до сих пор, эта свидетельница ушедших времён. А может, и нет. Память любит играть в причудливые игры с сознанием, подчас оставляя его в дураках.

Помимо антикварных чудес дедушкин дом полон дефицитных по тем временам книг и разнообразной музыки. Полнота собрания объяснима. Старший сын дедушки, Шота, с детства ценит всё, что касается искусства.

Звучат на патефоне записанные на толстых и тяжёлых чёрных пластинках хрипящие голоса итальянских теноров.

Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto.

Ridi del duol…

Позже патефон заменит проигрыватель, появится в доме и первый в Очамчире телевизор, а самостоятельно овладевший хитростями пианино дядя Шота качественно и до самозабвения в любое свободное время будет играть джаз.

Изящество и лёгкость его импровизаций оживают в памяти без малейшего принуждения. Тающие на излёте пассажа звуки, характерное движение кистей, голос с хрипотцой и смеющиеся глаза.

–О! Смотрите, кто к нам пожаловал! Моя гениальная племянница!

*

Случается городской девочке пожить в очамчирском доме и одной, без уехавших к сочинской тётушке Норе кузин Натуси и Арды. Народившийся же пару лет назад кузен Лёка в силу своего малолетства городской девочкой не замечаем вовсе.

Женщины семьи – жена дяди Шоты, тётя Жуна и бабушка Маня, конечно же рискуют, когда берутся присматривать за скучающей в одиночестве городской девочкой, хотя времена, когда городская девочка шалила так сильно, что её приходилось пугать страшными карами, давно прошли.

Как же было непросто терпеть шалости городской девочки. Вспоминается бегство после очередной разбитой вазы под ближайший стол и несущиеся в ответ на замечание оттуда, из-под глубин стола, хлёсткие, искажённые по малолетству фразы.

– Тётя Джуна! Ты злая и нехорошая жэнщына! Я тебя ни боюсь!

И ответное возмущение в голосе тёти Жуны, обращённое к бабушке Мане.

– Мама, почему пугаете мной? Она же не будет меня любить!

– А кем пугать? – слышатся полные оправдания фразы бабушки Мани. – Она же только тебя ещё слушается чуть-чуть!

Вот идёт поиск очередной куклы, что прячут от неё, любительницы отрывать несчастным руки и головы, на верхней полке шкафа. Чтобы достать куклу, приходится выстроить пирамиду из стульев и табуреток и попутно не забыть разбить красивое чёрное стекло, украшающее столешницу крытого лаком трюмо. И всё для того, чтобы тут же проткнуть несчастной глаза вовнутрь. Чисто из любопытства. Что там, в её голове?

Да, без сомнений, скучающая, хоть и подросшая городская девочка представляет собой угрозу, но бабушка Маня и тётя Жуна уверены в себе.

– Мы справимся с ней, Эвелина, – уверенно заявляет тётя Жуна и берёт притихшую городскую девочку за руку. – Поехали, Эля. Ты же будешь слушаться?

– Мгм.

*

Откуда в очамчирском доме появились дефицитные по прихоти стагнирующей советской экономики апельсины, уже не помнится. Два больших бумажных пакета с пятью килограммами оранжевых плодов почти торжественно помещены тётей Жуной в холодильник. Апельсины предназначены для похода в больницу с целью навестить болеющего, и, судя по всему, страшно важного родственника, и тётя Жуна и бабушка Маня вдвоём устанавливают шуршащие бумажные инсталляции на специально освобождённую холодильную полку.