Мюссера

Николаиди греки, а сухумские греки традиционно набожны.

Как же замечательно читает отрывок из шолоховской «Судьбы человека» Анечка Николаиди со сцены в актовом зале школы. Выступление производит фурор, по завершении чтения зал дружно рыдает, а на следующий день все только и говорят о сценических талантах Анечки и прочат ей большое актёрское будущее.

На том же мероприятии выступает и городская девочка. Но не одна, а в составе трио: она и кузина Зарема поют в два голоса старинные застольные куплеты, выученные благодаря маме Эвелине, ведь в далёкие времена студенческой молодости, вместе с Тамарой Ивановной Когония, мама Эвелина выступала в сухумском студенческом джазе.

Владик Заславский подыгрывает сёстрам на рояле. Уже тогда нащупывающий стезю джазового композитора, он сочиняет бравурную коду куплетам, после чего почти домашнее звучание сестринского пения обретает характер концертного номера.

Помнится, его даже повторяли потом в том же составе на других мероприятиях.

Вспоминается и номер "Тачанка" в исполнении Леши Кобахия, Саиды Маргания, Тани Бахия, и ещё группы девочек. Они в специально сшитых по этому случаю  костюмах красноармейцев времён гражданской войны. На их головах надеты будёновки, солирует Леша, а Саида подыгрывает ей на пионерском барабане.

*

Периодически Григорий Иванович устраивает походы в горы, на далёкие горные перевалы. Цель походов – пройти тропами защитников Отечества от фашистов в годы Великой Отечественной войны. Григорий Иванович уже не директор школы, на его место назначен Михаил Давидович Губаз, которого городская девочка знает, как Лёсика: именно так по старой памяти зовут бывшего пионервожатого все учителя, включая маму Эвелину. Несмотря на смену статуса, Григорий Иванович по-прежнему продолжает считать себя ответственным за школу, и часто приходит, чтобы посмотреть, всё ли в порядке. Он же и организовывает походы, как правило, приуроченные к очередной памятной дате.

Городская девочка помнит стенд с чёрно-белыми фотографиями, сделанными их участниками.

По своей привычке, она часто и подолгу рассматривает приколотые кнопками снимки. Вот групповой снимок участников. Среди них ученики тёти Иры из её любимого класса. Вот обелиск с пятиконечной звездой. Рядом запечатлены солдатская каска и раскиданные повсюду гильзы – свидетельницы гремевших в горах боёв. Вот горные пейзажи, зафиксированные на чёрно-белую плёнку с высоты птичьего полёта.

Какая же там красота!

Всесоюзные праздники отмечаются в школе обязательными линейками, торжественными собраниями и отдельными мероприятиями более мелкого масштаба: к примеру, это могут быть выпуски специальных стенгазет, или приуроченные к празднику открытые уроки. Общешкольные мероприятия запоминаются двумя разными состояниями – торжественно-ликующим в преддверии парада на центральной площади и нараставшим по мере взросления ощущением зря потраченного времени в тех случаях, когда надо выстраиваться большим квадратом на школьном дворе и слушать длинные речи взрослых, изученные за годы учёбы почти наизусть.

Однажды торжественная часть проводится почему-то не на школьном дворе и не в актовом зале, а на центральном крыльце. Недавно назначенный директором Михаил Давидович Губаз после произнесения речей объявляет минуту молчания (кому она посвящалась?..) и присутствующие с опущенными к низу глазами и наклонёнными головами погружаются в адекватное ситуации состояние. Младшая сестра городской девочки, Жанна, тоже находится на мероприятии, но по причине малолетства сидит на руках у мамы Эвелины. В самый разгар торжественного момента она неожиданно для себя обнаруживает среди скорбящих кузину Зарему, и тогда среди воцарившегося молчания слышится игривое:

– "Щарема-а-а".

Нет, люди того времени были очень дисциплинированны, факт. Все сдержались. Но какой ценой!

Школьный двор и без мероприятий никогда не пустует. В хорошую погоду физрук Григорий Николаевич проводит уроки на свежем воздухе, после уроков мальчишки подолгу гоняют в футбол в той части двора, где расположена спортивная площадка, в другой части двора ученицы младших классов играют в классики, а позже в резинку. Старшеклассницы уже не играют в детские игры, а чинно прохаживаются под руку мимо длинных садовых скамеек. Память выхватывает из забвения Олю Анцупову и Нелли Вайнер. Они дружат, всегда красиво одеты, и, судя по тому, как часто бывают во дворе, – явно не любительницы сидеть на уроках.

Открыто курит на глазах у всех старшеклассник Юра Лакоба. Не обладающие эпатажной смелостью Юры ученики старших классов тоже курят, но либо в общественном школьном туалете, либо в узком пространстве прохода к воротам. Борьба с курением в стенах школы напоминает сизифов труд. Всех, кто курит, знают поимённо, учителя мужского пола проводят с юными курильщиками профилактические беседы, но стоит им отвернуться – и разбежавшаяся было стайка нарушителей собирается вновь.

Курение модно, а моде трудно противостоять.

В младших классах верхом шика считается снять весной надоевшие за зиму неудобные колготы, надеть гольфы и явить припекающему солнышку острые белые коленки. Городская девочка болезненна, она часто простуживается и лежит в постельном режиме по три и более дня дома, из-за чего праздник замены колгот на гольфы наступает на её улице одним из последних в классе.

– Сегодня можно надеть гольфы! – объявляет мама Эвелина под радостные вопли городской девочки.

– А я? А мне можно? – интересуется сестра городской девочки, Тамила, жалобно глядя на маму Эвелину.

– Нет, ты можешь заболеть.

– Но Эле же разрешили!

– Она старше тебя, значит и организм у неё крепче.

– Когда мне будет можно?

– Через три дня, наверное, если погода будет хорошая.

Через три, так через три. Тамила покорно принимает свою судьбу, в отличие от народившейся через десять лет после появления городской девочки третьей сестры, Жанны. Она никогда не ждёт милостей от мамы Эвелины, а принимает решения сама, чем ввергает в состояние полуиспуга полувосхищения старших сестёр.

Они точно никогда не осмелились бы на самостоятельное принятие решений в её возрасте.

*

В годы учёбы в стране наступает эра телевидения, вместе с ней приходит и мода на фигурное катание. Фигуристы – настоящие звёзды, ими восхищаются, им подражают. Поголовно все девушки и, в особенности, девчонки, мечтают с той же уверенностью кататься на коньках, и также запросто ездить в страшно далёкую заграницу.

В южных республиках катка нет и быть не может. Настоящий снег, скрипучий и сухой, в отличие от местного, влажного и тяжёлого, кажется всем недостижимой мечтой. Отсутствие снега не помеха для городской девочки и её сестры Тамилы, и они часто устраивают показательные выступления фигуристов у себя дома. Колготы скользят по покрытому блестящим лаком паркету, сёстры отчаянно поют, размахивают руками и задирают ноги в позе ласточки. После окончания выступления они из фигуристок превращаются в судей и гнусавым монотонным голосом, явно подражая дикторскому, выставляют друг другу высокие оценки. Обе в восторге от себя ровно до того дня, пока по приглашению городской девочки к ним не наведывается Оля Ладария. Спортивного телосложения, лёгкая и умелая, она поначалу уходит в другую комнату и тренируется там перед выступлением под недоумённое ожидание сестёр. А затем выходит и выступает так, что посрамлённые собственной неуклюжестью сёстры решают больше в фигурное катание не играть.

В тот день обе усваивают один весьма важный жизненный урок. Если хочешь выглядеть достойно – подготовься заранее.

Городская девочка остаётся в стенах десятой школы до восьмого класса. После окончания восьмилетки она уходит учиться в музыкальное училище и весь период пубертатного взросления одноклассников, с его влюблённостями, союзами и распадами, метанием чувств, и свойственным возрасту максимализмом проходит мимо неё. Даже на выпускной вечер, она, живущая установками, вбитыми в голову воспитанием, не посчитает правильным сшить новое платье, и пойдёт в уже не раз надёванном до этого. Платье запомнилось – оно из нежно-голубого шифона, с прихотливыми цветными разводами и рукавами фонариками.

На школьном балу городская девочка чувствует себя чужой. Её жизнь разворачивается уже далеко отсюда, на прямых как стрела сухумских улицах, под пенные брызги разбивающихся о камни набережной волн и концерты классической музыки в исполнении весьма прилично звучащего республиканского оркестра под управлением красивого человека Анатолия Хагба – первого дирижёра-абхаза и, по-совместительству, сына одного из преподававших ещё до городской девочки педагогов десятой школы, Веры Кучуберия.

Что ж. Каждый проходит свой путь.

Разворачивается в стремительном фокусе череда воспоминаний, дробится на картинки, доносится из прошлого обрывками бесед. Тётя Ира и мама Эвелина восхищаются красивой Путой Карал-оглы. Пута Карал-оглы – из старой сухумской аристократии, это настоящая горожанка, в ней нет ни грамма возможно милой, но провинциальности, и она не находятся в плену многочисленных психологических установок или кажется по крайней мере таковой. Красивыми по мнению городской девочки являются и сёстры Цаква и Хута. Дети из их семей тоже в числе учеников десятой школы, возможно, поэтому мама Эвелина и тётя Ира и упоминают их в многочисленных разговорах о школьной жизни.

Сколько их было – этих бесед, диалогов и монологов о школе – и не счесть.

Если идти по улице грузинского поэта Ильи Чавчавадзе, а это маршрут городской девочки, когда она ходит в гости к кузине Зареме, в окне низкого первого этажа единственного сохранившегося в столице дома в стиле конструктивизма тридцатых годов виднеется тонкий профиль художницы Варвары Бубновой. На первом этаже дома её мастерская. Занавески в доме Бубновой всегда открыты, внутри на крохотном столе лежит множество предметов, рассказывающих о характере профессии обитательницы: банки с кистями, какие-то дощечки, планшетки, книги, исписанные свободным почерком листки, открытки с почтовыми штемпелями и много чего другого. Да и сама художница часто сиживает у окна в компании с гостями, внешний вид которых не оставляет сомнений в их профессиональной принадлежности к тому же цеху, что и она.

Если у Бубновой гости – городская девочка чинно проходит мимо окна, не смея разглядывать открывающихся за ним подробностей. Но гости бывают не всегда и тогда можно жадно рассматривать непривычный в обыденной жизни антураж.

Повзрослев, городская девочка приобретёт работы Бубновой сразу же, как только войдёт в полосу осознанного отношения к художественным ценностям. А тогда, в те далёкие времена, вязь почти небрежных линий бубновских акварелей будет казаться ей неумелой и странной.

«Неужели это кому-то нравится? И как такое можно купить?», – спрашивает себя она.

*

Память смешивает в произвольный коктейль даты, скачет по годам, любуется своим отражением в разрозненных фрагментах прошлого, звонко хохочет, подчас и плачет горькими слезами.

Похороны Надежды Курченко. В гробу у стюардессы, принявшей смерть от пули террористов, совсем другое лицо – не такое, как на фотографиях, и городскую девочку это почему-то удивляет. Мёртвое – оно резкое, словно распадающееся на осколки: слишком острый нос, сжатые в полоску губы, очень бледная кожа. Это лицо без возраста, ещё одна бессмысленная дань прожорливому богу смерти.

Прощальный митинг, солдаты в почётном карауле, масса людей. Многие плачут. Надю Курченко всем жаль по-настоящему, и много лет к её могиле будут носить цветы и принимать в пионеры.

Или поездка в Москву в составе школьной делегации. Городская девочка впервые в городе-герое, впервые так далеко от дома, без родных и близких рядом. Сколько ей? Кажется двенадцать. Вместе с ней в Москве Арда Инал-Ипа, Темур и Кама Басария, Римма Дербекова, Кама Бигвава, Кама Джикирба, кто-то ещё…

Делегация останавливается в гостинице «Россия». Гостиница огромная, внутри жарко и тихо, буфеты прямо на этажах, в них продают традиционные сосиски и кофе с молоком. На улице – минус тридцать, и городская девочка почти не воспринимает ничего, что связано с уличными впечатлениями. У неё длинные косы, но заплетать их она пока не научилась и пионервожатой Белле Кобахия приходится ей помогать. Городская девочка любит Беллу за весёлый нрав и красивую улыбку. Чувствительная к проявлениям раздражительности, она внимательно следит за ней во время ритуала плетения кос, но ни разу не обнаруживает ничего, что могло бы внести диссонанс в их отношения. По возвращении из Москвы пионервожатая перестаёт приходить на работу, и на вопрос городской девочки, «мама, а где Белла?» – выясняется, что в школе её больше не будет.

– Почему, мама?

– Она вышла замуж, Эля.

– И что? Нельзя дальше работать?

– Просто Бэлла вышла замуж не в Сухуми.

«Как можно выйти замуж не в Сухуми?», – удивляется городская девочка, но ответов не ищет. Многие её вопросы и без того кажутся маме Эвелине почти что странными, наверняка покажется и этот.

*

Летит назад память, забрасывает городскую девочку обратно, в глубокое детство. Мир становится большим, переполненный зал филармонии, где она сидит на галёрке в ожидании своего выхода и наблюдает, как на сцене под песню Озбакь-хаца греет руки у бутафорского костра изображающий охотника старшеклассник Валера Дзидзигури – и вовсе кажется громадным.

Гремит филармония, зал полон зрителей, а в его воздухе разливается то, что великий Фазиль назвал «праздником ожидания праздника». Это нечто осязаемое, нечто трепетное, полное взрывной энергии.

Медленно вышагивает во главе плывущих в осетинском «Симде» танцоров Саид Таркил. Навстречу устремляются в плавном движении девушки. Постепенно танец набирает обороты, ряды смыкаются в едином круговом движении, ритуальное колесо из участников танца ускоряет темп, затем распадается на две чёрно-белые половины – и вот уже перед зрителями двое. Он и она. Боря Чалмаз и Алла Отырба.

Одетый в белоснежную черкеску Боря становится на носки. Невысокий, с плотно посаженной на плечи головой, в танце он лёгкий, как перо. Ни разу за всё время выступления так и не встав на полную ступню, под ликующий рёв зала, Боря парит в центре сакрального круга, движется вслед за златовласой Аллой, нарезает вокруг неё круг за кругом.

Подключается к солистам остальная танцевальная группа и в едином порыве идёт к апофеозу финала…

– Быстро, Эля, быстро пошли, быстро, твой номер скоро!

Городская девочка вздрагивает и толком не успев прийти в себя, выбирается из переполненной ложи к выходу, и бежит по длинным извилистым коридорам за кулисы, где её уже ждут кузина Зарема и тётя Ира.

Сестёр торопливо переодевают в белоснежные школьные сорочки, повязывают на головы большие белые банты, дают в руки по живому голубю и сажают на дно корзин с напутствием терпеливо ждать, пока их не поднимут наверх.

– Смотрите, до этого сидите тихо, не шевелитесь, – волнуется тётя Ира.

Волнение напрасно. Городская девочка и кузина Зарема готовы к испытанию и жаждут пройти его достойно.

Они сидят, прижав к себе трепещущие тела птиц – городская девочка даже запомнила исходившее от голубя тепло – и ждут своего выхода. И вот уже много сильных рук подхватывают корзины и поднимают их под гром аплодисментов вверх. Прославляется праздник урожая, гремит музыка, хлопают в ладоши обессиленные от впечатлений зрители. Но это ещё не всё и главный сюрприз впереди. Две крохотные первоклассницы внезапно выныривают из корзин и под рухнувший в овации зал выпускают дрожащими от волнения руками взмывающих над их головами голубей.

Довольно кивает за кулисами Григорий Иванович.

Всё прошло, как задумали. Блестяще прошло. Молодцы, молодцы. Никто не сможет нам помешать.

Никто и никогда.

Никогда.

***

Вагонная аллегория.

Уродливые лица, проваленные беззубые рты, струпья на лысых головах, пьяные женщины танцуют в обнимку с вражескими солдатами, под отчаянно фальшивую скрипку. В затянутых серым маревом небесах парят, жадно выискивая добычу, стервятники, сотни виселиц выстраиваются аккуратными рядами вдоль обочин и сходятся в беззвучной смертельной схватке полчища.

Это война.

Рядом с войной мир. И он совсем другой.

Светлые и белозубые лица, полные счастья дети и животные и присмотренные старики. Тугой ветер треплет флаги на площадях и водят хороводы невесты, в синьке мирных небес безудержно светит солнце, цветут цветы, и идут на учёбу студенты и школьники. Стройные мамы прогуливают в колясках полнощёких младенцев. Рядом с ними отцы. Сильные, крепкие, готовые подставить плечо.

Как ни крути, война и мир главные ипостаси человека разумного, его личный способ эволюционного эксперимента, личное изобретение, отточенное веками в гранях, но так и не исследованное до конца. Перспективы исследований волнующи: вот-вот изменим геном, вот-вот вырастим идеального мужчину, идеальную женщину, идеального ребёнка, заменим себя андроидами, научимся управлять миром без войн, победим рак и депрессию, сохраним природу, очистим планету от мусора, отправим в космос первых колонистов, вырастим идеального солдата – бесстрашного, способного видеть в темноте, как кошка…

О, кажется в слаженном хоре  благих намерений прозвучал какой-то инородный звук?

*

Вообразим, что война и мир – это в железнодорожные составы и запустим их беспрерывный бег по бесконечным путям. А сами сядем наблюдать, как они начнут сталкиваться лоб в лоб.

Да, и непременно заглянем внутрь, чтобы иметь возможность сравнивать.

*

Летят под откос вагоны, гремят мощные взрывы, темнеет небо, а хаос становится нормой. Война не терпит порядка. Даже если её состав заранее рассчитан, продуман, взвешен, и разложен по полкам, он выглядит так, будто собран впопыхах, и укомплектован непонятно где, и непонятно кем. Но точно кем-то равнодушным и торопливым, с дурно пахнущим ртом и массивными перстнями на плохо вымытых руках.

Состав войны длинный и возглавляет его головной вагон. К головному плюсуются шесть основных вагонов и много добавочных. Эти идут прицепом. Их количество зависит от энергии, заложенной в головном вагоне. Чем больше энергии, а значит тягловой силы – тем длиннее состав.

Главные в составе два вагона – головной и первый. И если головной  – энергия войны, то первый – её мозг. В нём заседают правители и главнокомандующие, спонсоры и банкиры, дипломаты и бойцы невидимых фронтов и царит атмосфера покоя.

Снуют секретари, шуршат мощными шинами представительские автомобили, искрится в хрустальных бокалах влага пузырьков, призывно алеют полураскрытые в манящем приглашении губы. Камерный оркестр играет Вивальди. Женщины первого обворожительны, в их расшитых бисером сумочках спрятаны  микрофоны, в шампанском ждёт своего часа снотворное. Война играет в первом в хорошие манеры, демонстрирует умение красиво лгать и вежливо улыбаться, изощряется в словесных хитросплетениях, плетёт паутины интриг. Здесь редко проливается кровь и пахнет дорогим парфюмом, а панели кабинетов обшиты ценными породами дерева. Пружинит под ногами толстый ворс ковров, звенят хрустальные подвески дорогих люстр, и лишь мутные потоки плещущихся за окнами первого финансовых рек напоминают об его истинном предназначении.

 Во втором вагоне обычно политики, поэтому там стоит невообразимый шум. Все толпятся и напирают друг на друга, толкаются локтями, скандируют речёвки, грызутся между собой, а кто-то вспарывает живот ближнему, или пускает себе пулю в висок. Беспрерывно сменяются похожие друг на друга, как две капли воды, лидеры, у них вытянутые шеи и большие уши-антенны. Скапливается в уголках ощерившихся ртов ядовитая слюна.

Лидерам необходимы длинные шеи и большие уши. Важно не пропустить момент подачки. Распахнётся дверь первого, мелькнёт в открывшемся проёме холёная рука, зашвырнёт в вагон истекающее свежей кровью мясо, и мгновенно исчезнет за наглухо захлопнувшейся следом дверью. И нельзя зевать и давать слабину, иначе соперники обставят и растопчут в кровавую жижу. Поэтому жми, напирай, иди по головам, отхвати брошенный кусок и заглотни его, не разжёвывая, если не хочешь сгинуть раньше положенного времени, конечно.

В третьем вагоне заседают штабные. Их поведение загадочно, видимые глазу манипуляции не связаны с итогами: у безупречных с виду армий может быть печальный конец, и, наоборот, при наглядном разгильдяйстве случаются блестящие военные победы. Иногда штабные смешиваются в одну большую кучу и становится невозможно понять, кто свой, кто чужой, кто гений стратегии, а кто лишь ловкий тактик,  кто неуч, и кто профессионал. Хаос, царящий в третьем, как нельзя лучше объясняет натуру войны, расположение её внутренних органов, их взаимодействие или взаимное отторжение. Штабные зависимы от обстоятельств, результаты их расчётов непредсказуемы, а прогнозы бессмысленны, ведь у войны свои предсказатели, жрецы, палачи и жертвы. Она не нуждается в помощи.

В четвёртом едут солдаты, поэтому запах пропотевших гимнастёрок настолько силён, что становится осязаемым, а воздух похож на штору из-за плотной завесы дыма. В четвёртом куются характеры, вершатся подвиги, льются потоки крови и звучит неумолчная канонада. Его герои умирают с улыбкой, их души уплывают к небесам через отверстие в потолке, в которое заглядывает днём солнце, а ночами молчит над ним высокомерная луна, и слышно, как воют в далёких синих лесах голодные волки.

Помимо отверстия для умерших душ, есть в четвёртом и дыры. Они в нижней части вагона и сквозь них уходят в небытие не совершившие подвигов солдаты и сбегают дезертиры и предатели. Сбежать можно только в одном направлении – в следующий вагон. Между четвёртым и пятым нет тамбура, есть лишь небольшая смычка. Она легко преодолевается, если бежать в сторону пятого, но становится непреодолимой при желании вернуться обратно.

В пятом слабые духом и одержимые страстью к наживе и бессмысленному убийству. Пятый всегда переполнен, в нём совсем нечем дышать, из него нельзя выйти, а с его ступенек нельзя соскочить, даже когда наступает мир. Внешне обитатели пятого как две капли воды похожи на солдат из четвёртого – та же форма, то же оружие, те же привычки, разве что, говорить они любят больше, отчего стоит в пятом беспрерывный гул. То тут, то там случаются стычки, ждут в карманах вонючих шинелей своего часа остро наточенные ножи, сыплется из надломившейся самокрутки тяжёлая трава и хрустит ломкими костями беспрерывный кровавый мордобой.

Пятый герметичен. Из него нет выхода, только вход и после смерти души его обитателей остаются в вагоне, разлагаются, смердят и липнут к подошвам жадно чавкающих сапог. Подбирают их остатки снующие повсюду крысы.

В шестом вагоне едет медицинский персонал, и те, кто обслуживает фронт: повара, шофёры, фоторепортёры и журналисты. В нём пахнет кровью и лекарствами, звучат военные марши, и весёлая, полная ностальгии музыка. Стоны раненых здесь сродни гимнам, врачи выворачивают себя наизнанку, медсёстры отдают жизни на полях сражений и гибнут под руинами разбомблённых госпиталей. Падают навзничь пронзённые  подлыми пулями журналисты и снимают хронику боёв отчаянные операторы. Гудят над ними набитые контейнерами с сухпайками транспортные самолёты, паромы и катера везут по штормящим пенистым волнам когорты испуганных беженцев. Круглосточно не смолкает детский плач.

Тем не менее, шестой светлее других вагонов. В нём круглосуточно горят лампы и кипит работа, в него несложно попасть, из него несложно выйти. С любого входа, и в любое время суток. Шестой – это лёгкие войны, она дышит им, периодически выплёвывая в пространство кровавые сгустки.

А ещё в шестом живёт любовь. Особенная и отчаянная, бессмысленная и возвышенная, немыслимая в мирной жизни из-за концентрации чувств.

Войне по нраву пограничные состояния. Это её образ мыслей, её психика, её жаргон.

Следующие после шестого вагоны не имеют номеров, и просто тянутся за ним бесконечными цепочками жизни и смерти. Растворяются в их чёрных от копоти котлах традиции и устои народов, выстраиваются палаточные городки и лагеря для военнопленных, дымят газовые трубы, работают военно-полевые суды, зияют дырами разрушенных строений города. Одичавшие собаки уступают места у растерзанных трупов случайно выжившим свиньям, ползут сквозь толпы беженцев переполненные машины, громоздятся друг на друга в речных водах взорванные мостов, разбиты дороги. Ночное небо озаряется заревом непрекращающихся пожаров и болтаются на виселицах изуродованные пытками трупы партизан.