Зершторен

Не готовы, даже если это благополучие – всего лишь отупляющий быт и рутина.

Извечная картина толпы ретроградов. Только этот их вид уничтожает сам себя изнутри. Уже накопленное это гнилостное «мы» наш вид защищает индифферентностью. И я в том числе.

Мы – это те, о ком стоит сказать «размазня».

Эх… или просто «обычные люди», – несупергерои – которые знают, что при случае им никто не поможет: ни случайный прохожий, ни это чёртово (правовое) государство.

Но это я уже загоняюсь сентенциозными, трансцендентальными фразами, начитавшись американского минимализма.

Одеваясь, напяливая штаны, с трудом сгибая ноги в коленях, силясь не вытошнить только что съеденный мною мусс, я в очередной раз убеждаюсь в том, что рабы – не самая плохая придумка человечества…

… что правосудие, единственно удовлетворившее бы массовое сознание со всей той его кровожадностью и тягой к садизму над преступниками, должно быть сродни с психопатией. Правосудием патологическим. Продевая руки в рукава легкой имитировано кожаной куртки, испытывая при этом ломоту в костях, уставшим сознанием я воображаю образы американской мифологии… и образы моего рабовладения…; и если в античности и в общем в язычестве мифология – это плеяда богов и сопряжённых с ними существ, то мифология поп-культуры и авангарда – это персонажи западных комиксов. Фольклор, построенный на фольклоре.

Когда у порога я шнурую ботинки, мне думается: в сущности, почему явление «Хранителей» в конце XX века стало революцией в мире графических новел, а затем и во всём культурном мире. Вопрос ли сложных взаимоотношений России и США во время холодной войны, поднятый в этой книге – причина признания Алана Мура первым непревзойдённым мастером в этом интегрированном жанре? А может, мысль о том, что союз США и России возможен только лишь при наличии общего врага?

Или причина лишь в том, что автор показал не костюмированных педиковатых клоунов в разноцветных карнавальных костюмах; не до отвращения законопослушных, благородных, пафосных слюнтяев, не убивающих своих врагов; не банальный ширпотреб. Мур в тандеме с Гиббонсом создал единственно возможную в этом мире и в этом обществе концепцию команды супергероев. Без исключительных, сверхчеловеческих способностей, будь то: левитация, потусторонние оптические лучи из глаз или исцеляющий фактор. Нет, наоборот, это – команда маргинальных, постоянно рефлектирующих подонков, чьё отличие от обычных людей заключается лишь в том, что у обывателя нет потенциала, могущества, смелости и наглости вытворять то же самое, что вытворяют Хранители. Не случайно лозунг народных волнений в романе звучал пессимистично: «Кто охранит нас от Хранителей?». И сначала не ясно, добро они воплощают или абсолютное лютое зло?

И лишь подумав, рассудив, понимаешь, что как историческое развитие невозможно без революций, так и правосудие немыслимо без радикального и часто жестокого, насильственного принуждения к этому правосудие и справедливости.

Я закрываю дверь на замок. За моей спиной шипит жизнь. Жизнь кричит и плачет. Шкварчит и воняет подгоревшими котлетами. Долбит дверьми и свистит вскипевшим чайником. Доносятся матерные крики сумасшедшей соседки, вонючей пьяни, завсегдатая психлечебниц. Обычно, когда эта громкоголосая сука допивается до белой горячки, соседи вызывают бригаду врачей, чтоб те её увезли, желательно – навсегда. Но по истечении месяца эту старуху возвращают обратно на радость жильцам, которым эта сучья тварь обязательно наделает пакостей за то, что те её сослали в психушку. Из-за двери своей квартиры она сквозь собственные рычание и хрипы выкрикивает бессвязные звуки, случайные наборы слов, ругательства и матрешину, вступая в извечный монистический диалог с громко включённым телевизором. Кажется, в психиатрии это называется синдромом Турета с элементами копролалии (непроизвольными выкриками обсценной лексики).

Идя по широкому коридору к лестнице, я вижу своих соседей, чьи имена я так и не выучил и даже не потрудился узнать. Вокруг витает кислый запах приготовленной недавно еды. И если нюхать эти ароматы на голодный желудок, то аппетит вполне может проснуться, но сейчас, когда я интенсивно сглатываю рвотные позывы, мне не до еды и вообще не до чего. Голова болит. Сам я вспотевший и сонный.

Человек не знает, чего он хочет. Он лишь может согласиться с каким-то из предложенных вариантов. А лучше, если этот вариант будет единственным, поскольку в таком случае исчезает самая возможность ответственности за своё решение.

Хранители – это группировка страшных беспринципных головорезов на службе у государства. По сути, они цепные псы, бешеные собаки, охраняющие своего кормильца в лице президента США. Что, однако, неверно, поскольку, хоть и не все, но их часть – это легендарные, могущественные, высшие силы, о которых традиционно говорят, что они подспудно управляют миром.

Хранители – это единственные супергерои, которые наконец поняли, что об их жалость и сострадание начинают попросту вытирать ноги. И поэтому, разозлившись, они решили эти ноги переломать и вырвать с мясом, не обращая внимания на крики и мольбы о пощаде.

Спускаясь по лестнице, я замечаю на втором этаже потрёпанную бытом женщину лет тридцати (по Бекбедеру: руки в говне, сердце в крови), неистово пытающуюся успокоить ревущую дочку, завёрнутую в розовую пелёнку (обывательская половая идентификация цветом). Женщина трясла девочку из стороны в сторону, вверх-вниз, но та всё не унималась и всё громче плакала. Женщина мычала, воспроизводя, видимо, мотив какой-то колыбельной, что, однако, нисколько не успокаивало ребёнка. Мычания были резки и вымучены и больше походили на грубые стоны или потуги человека с заклеенным ртом что-то произнести.

Прохожу мимо, скептично качая головой, поджимая губы. Мелькает мысль, втискиваясь в рассуждения о комиксах и мизантропии, – мысль, что всё-таки как могут быть тупы и бездарны родители в воспитании детей. Чудеса материнства – чудеса глупости и мракобесия. Тому, что может последовать за такой неистовой тряской детей, есть научное название – baby-shaking-syndrome – «синдром тряски детей». Суть его в том, что у маленьких детей околомозговая жидкость не такая густая, как у взрослого человека, поэтому головной мозг ребёнка при резком изменении положения головы ничем не амортизируется и может ударяться о стенки черепа, что часто приводит к сотрясению головного мозга. Но тупоумные мамаши об этом даже и не подозревают и продолжают массово калечить своих чад, когнитивно заменяя понятие своей тупости понятием «традиции в воспитании» и «преемственности». Мне вспоминаются ещё и иные придурки, которые считают детскую эрекцию сексуальным отклонением, не имея и элементарного представления о сердечнососудистой системе своего ребёнка. Некоторые доходят до того, что начинают водить мальчика к сексопатологу, уверен, надеясь услышать от доктора то, что их сын – латентный извращенец с зарождающимися маниями на сексуальной основе. Правда, не знаю, зачем им это? Но самое идиотское, что может придумать ебанутый родитель в своём стремлении в выращивании гения, так это начать отучать своё нормально развивающееся чадо от мастурбации. Это, как говориться, «пришёл пёс с пятью лапами». Продолжаю не спеша спускаться по лестнице и думаю, что, наверное, самое унизительное, что было в подростковом возрасте каждого мальчика, это тот поворотный момент в судьбе, когда во время самоублажения в твою комнату без стука или незапертую ванную входит мама и застаёт тебя за этим непотребным занятием. Если бы это был отец, то можно было бы ожидать хотя бы мужской солидарности и понимания с его стороны, ведь у него наверняка было то же самое в детстве. Но в случае с мамой всякая солидарность и всякое, в первую очередь, самооправдание автоматически исключаются от предубеждения, что мамы – святые создания, которые после твоего рождения больше не занимаются сексом, а уж об их мастурбации и речи нет. И даже если после этого во всех отношениях скверного момента мама не подаёт вида, что что-то произошло, в твоём же понимании жизнь всё равно неминуемо разделилась на «до» и «после»; и с тех пор над тобой постоянно будто бы весит этот прокля́тый дамоклов меч, подобно той загаженной морковке из романа Паланика, которую герой пихал себе в задницу9. Хуже только то, если тебя застукают не только за рукоблудием, но рукоблудием, синхронным с прогулкой по порносайтам. Вот это точно – пятилапый пёс. Всем сыновьям хочется оставаться для своих матерей хорошими мальчиками-девственниками, которые ни разу не следили со всем вниманием, брызжа слюной, за визуализированными сношениями людей. Но никому это ещё пока не удавалось. (И, что ещё пугает, есть матери, солидарные с тезисом о непорочных мальчиках, в смысле: есть и такие, кому хотелось бы, чтобы их сыновья навсегда оставались под их заботливым крылом. И это уже напоминает миф об Эдипе. Ну и, конечно же, о Цветаевой… романы Мопассана тоже приходят на ум – знаменитая тема и знаменитый сюжет).

Могу с уверенностью сказать, что такой маразм присутствует только в мужской психологии, у женщин всё куда логичней и проще: и если каждая женщина знает, что и женщины и мужчины – великие рукоблуды, то у мужчин почему-то присутствует странный комплекс, согласно которому мастурбируют единственно только они, а женщины этим занимаются лишь в эротических фильмах (и то: в силу профессии), из-за чего в умах многих представителей так называемого сильного пола укоренилось убеждение о себе как о похотливых свиньях, что, конечно, нельзя абсолютно отрицать, особенно, в случае с амбивалентностью восприятия социумом сексуальной энергии полов. Ведь ни для кого не секрет, что мужское и женское желание имеют в соображении масс весьма разные оценки: если мужчину буквально распирает от тестостерона и природа в союзе с телом провозглашает безапелляционный приказ начинить какую-нибудь самку спермой, то он, по мнению большинства, – похотливое животное; если же девушка или женщина от вожделения буквально переполняется и истекает эстрогенными соками, то она – лишь неудовлетворённая дама. Но даже и в такой беспросветной дискриминации образов есть и иная сторона, где плюсы и минусы переходят на противоположные стороны: двойственность номер два заключается в том, что если у девушки было множество половых партнёров, то мнение общества о ней складывается как о шлюхе; если же мужчина был в постели со многими женщинами, то он всего-навсего опытен.

На том я и вышел на улицу серого, холодного, пасмурного, летнего утра.

Подобно Роршаху, готовому к очередному рейду по городу, «воняющему блудом».

Поистине Роршах – это единственно реалистичный супергерой, чьи интересы направлены строго в одну сторону – без прикрас в сторону защиты слабых и оскорблённых и их отмщения.

Ночная Сова – классический персонаж серебряного века комиксов. И даже то, что он без зазрения совести ломает кости противникам, не исключает неутешительного прилипчивого факта принципиалистического слюнтяйства и сентиментальности, что, к сожалению, сводит на нет всякие претензии Ночной совы на противостояние преступности. Не зря его тень так походит на тень Бэтмена, знаменитого сопливца с манией к самоанализу и оккультизму.

Шелковый Призрак – так и вовсе безлика. В костюме хитровыдуманной проститутки она уж никак не вселяет уверенности к своему образу.

Комедиант – военный наёмник с садистскими наклонностями; попросту – вояка-психопат.

Озимандиа – филантроп, интеллектуал, гедонист и просто гений, чей неинтересный костюм – не более чем PR к очередному бизнес-проекту. Однако наряду с этим он воплощает собой скрытые, тайные механизмы, движущие цивилизацию вперёд; регулирующие высший, всеобщий миропорядок.

Доктор Манхеттен. Ницше писал именно о нём, создавая концепцию сверхчеловека. Обладая – единственный из всей команды – исключительными способностями видеть сквозь пространство и время, левитировать, телепортироваться, в общем представляя собой аллегорию алогичных механизмов субатомного мира, Доктор Манхеттен просто был богом. Превзошедшим людей во всех отношениях.

Психопаты, слюнтяи, жестокие надзиратели, боги и гении – согласитесь: нестандартная команда, вставшая на защиту порядка и мира. Но даже и беспринципная жестокость и бескомпромиссность, дальновидность – всё то, что отличает Хранителей от легиона предшествовавших им персонажей, воплощали собой всего лишь комиксы периода американского декаданса.

Истинно же стоять на страже правосудия может только буддист…

Изничтоживший в себе и вокруг себя бренное и непостоянное, всё ложное и второстепенное. Забывший о собственных интересах последователь философии деструкции, саморазрушения для последующего возрождения в качестве просветлённого монаха культа Сиддхартхи нового времени, карателя с чернильной бабочкой смерти на незатуманенном лике.

Прав был Тайлер Дёрден, провозглашая своему безымянному адепту, что невозможно обрести свободу, не разрушив себя до основания; не потеряв всё сущее и материальное, обретая при этом божественную способность к безразличию и равнодушие по отношению к страхам и предрассудкам, к комплексам, снедающим заживо. Обретая благостную Пустоту, в которой будет как раз таки достаточное место для этой всеобъемлющей свободы, без хлама и лишнего скарба, пыли и духоты бытия.

Роршах потому и совершенен, что не боится что-либо потерять. По причине того, что у него ничего нет. Все остальные его соратники связаны семьями, карьерой, гедонизмом и страхом всего перечисленного лишиться.

Роршах и Комедиант похожи. Они понимают друг друга. Псих понимает психа. Однако Комедиант убивает без системы. Ради шутки. Или просто так. Роршах же не убивает людей. Он уничтожает зло. Само зло этого мира, воплощающееся в разных личинах греха.

Я завидую ему.

Потому что этой свободы у меня никогда не было.

Завидую тем чувакам, выплёвывающим свои кишки, избитым, с кровавой маской вместо лиц, с багровым акульим оскалом переломанных зубов вместо некогда ровных и белых, с заплывшими глазами и порванными губами – избитым, но самодостаточным и счастливым…

Завидую этому бесстрашию. Бесстрашию ударить и бесстрашию получить удар.

Ветер неприятно холодит лицо и заползает под куртку. Голову начинает ломить от утреннего мороза, не свойственного лету. Повсюду серость и обветренная сухость. Безмолвно. Мне слышны мои шаги и моё дыхание, противно отдающееся в ушах.

Голова пуста. Я думаю лишь о том, что́ вижу сейчас синхронно с движением. Пасмурный равнодушный пейзаж. Аллея. Деревья, уже начинающие желтеть листьями. Низкая чёрная ограда с одной стороны от меня.

Но в скорости надоедает думать о том, что о чём-то думаешь или идёшь, и мне представляется продолжение долгого рассуждения на тему модернистской живописи. Если вдуматься, то все основные сюжеты и персонажи американских комиксов претерпели во времени значительные метаморфозы, эволюцию образов. История о Супермене в XXI веке перестала быть банальным патриотическим боевиком, а приобрела черты философской антиутопии, черты трагедии развитой цивилизации, дошедшей до стадии наивысшего развития, которое сменилось затяжной стагнацией, а затем и вовсе закатом эпохи и всей жизни на планете. Жизни даже и самой планеты.

Мейнстримная эпопея о Бэтмене трансформировалась в мрачную экзистенциальную притчу самопознания и неизбывной двойственности сознания и жизненной энергии. Бэтмен перестаёт быть человеком, постепенно становясь мифическим существом с антропоморфным силуэтом, самой идеей о первобытном страхе и воплощении этого страха в сюрреалистичные формы.

В новейшем «Человеке-Пауке» нашли место отголоски мотивов язычества и рока, что отразилось в преемственности поколений Пауков, чей титул во всей Мультивселенной распределяется высшим паучьим божеством – Пауком Ткачом. (Я чуть ли не рыдал, когда Питер Паркер погиб, с тех пор число 700 для меня стало зловещим10… даже и несмотря на закон «Бена-Бакки-Тода»11…)

Комикс «Люди Икс» был первым, чьё странное, второе, смысловое наполнение заметили массы: проблема борьбы против дискриминации по какому-либо из признаков. Предтеча пресловутой толерантности… Затем же зародилась и вторая идея Людей Икс – идея следующего звена, следующей ступени развития человеческой популяции. Уже не Homo Sapiens – устаревший, примитивный, жалкий организм, но Homo Superior – модификация будущего, передового поколения людей. Поколения сверхлюдей. «Люди Икс» – стал в конечном итоге историей долгой войны старого человечества, ординарного вида, с видом с куда более развитым навыком приспособления к среде, с большей силой и потенциалом на выживание в условиях естественного отбора.

И тут вдруг понимаю, что забыл принять лекарство!

Дожить бы до вечера, думаю. Но возвращаться уже совсем нет желания.

Книга просветления

В далёком прошлом, когда моя голова ещё не была забита тем, упаду ли я в обморок через минуту или же выдержу ещё час-другой, после занятий в университете я спешил на работу: в то время я был промоутером в сети кондитерских магазинов. В мои обязанности входили простые, казалось бы, вещи: в костюме оранжевого, улыбающегося хомяка раздавать прохожим рекламные буклеты. Мне доводилось раньше, в детстве, видеть этих унылых ряженых, бредущих вдоль бордюров: вялая походка, поникшие громадные головы медведей ли, зебр; проходя мимо них, я знал, что никогда не буду таким; я знал, что в аниматорстве я буду гениален. Поэтому одним из моих заветных желаний была работа в ростовой кукле. И случай подкинул мне шанс ею стать…

Первое время костюма не было, тогда мне поручалось просто раздавать листовки или шляться по подъездам высотных домов и раскидывать рекламу по почтовым ящикам. Но и в этом я был на высоте. Спустя время я стал просто незаменимым. Моё это ярое желание всё знать и всем располагать. Быть всегда в авангарде и в курсе происходящего.

Девушка-администратор всегда удивлялась тому, как быстро мне удаётся «пробросить» больше тысячи листовок по подъездам, тогда как моим сменщикам удавалось за то же время справиться едва ли с тремястами. Удивительное дело, насколько люди, сидящие по своим домам одновременно бдительны и наивны. Естественно, если бы я, звоня в домофон, говорил ответившему, что я припёрся сюда, чтоб загадить его почтовый ящик очередным рекламным хламом, он бы в девяти случаях из десяти отключился, а один раз меня бы ещё и послали матерным пассажем. Но ко всему нужно подходить с фантазией и хитростью. Звоня этим «господам хорошим», я говорил (дословно): «Здравствуйте, компания “такая-то”, плановая проверка сети Интернет». И мне либо открывали (ведь никто не хочет распрощаться со своим единственным верным другом, Интернетом, и бесперебойным порно-трафиком), либо отвечали, что у них всё в порядке, или они не подключены вообще, или же у них другой оператор. На это же я говорил следующее: «Мне нужно проверить те щиты, что стоят у вас в подъезде от нашей компании, их мощность и исправность». И тут звучал искомый писк и дверь открывалась, и я ступал на обжитые территории, часто загаженные и заплёванные погаными малолетками. Или же не менее ублюдочными взрослыми жлобами.

В те моменты мне было весело от того, что как бы эти великие вуайеристы не пытались оградить свой дом от проникновения туда кого бы то ни было из посторонних, им это не удавалось. Меня смешила их эта боязнь совершить ошибку, не впустив меня, жреца Сети, от которого зависит вся их никчёмная, скучная жизнь за оккаунтами, постами и статусами; или же жизнь их соседей. Безропотное преклонение перед грамотной, связной речью, которая автоматически рисует в их воображении меня как какого-то профессора изящной словесности Паскаля и Бейсика.

Бывали случаи, безусловно, когда меня никто не хотел впускать, как правило, то было дело со всяким тугоумным старичьём, разъетыми климаксом и альцгеймером «старыми птицами» или же занудными маразматиками в перманентных мешковатых брюках.

Эти идиоты, даже и не только злобные старикашки, думают, что если они не откроют, то не откроет никто или же я не стану кому-то ещё звонить. Что твориться в их мозгах, прожранных ток-шоу? И задавались ли они вопросом, как к ним каждый раз попадала эта вездесущая реклама? Весьма и весьма интересно…

Кондитерская существует здесь уже очень давно. Всё то время, что я обучался журналистике, это заведение процветало, как, собственно, и сейчас это происходит, спустя уже почти десять лет.

… Вхожу в зал, мне все рады.

Обожаю эту их всеобщую любовь. Я прирождённый диктатор. И благо мне никто не всучил в руки власть. Иначе во всемирной истории к уже имеющимся кровавым трагедиям и траги-фарсам добавились бы новые прецеденты жестокости и деспотии. Я уверен, что в какой-то из реальностей я всё же стал этим зловещим владыкой человеческих судеб, но здесь и сейчас никто не претерпел от меня зла, никто и никогда, я всеми любим и почитаем. И мне это нравится. Я буквально упиваюсь этим. Я жажду поклонения и славы. Их жалкой мне хвалы. Сплошного подчинения. И если в традиционной форме мне не было то дано проведением, я восполняю эти недочёты теперешним воплощением массового преклонения предо мной. Пред моей возвышающейся над миром фигурой и личностью. Я воплощение власти, я воплощение манипуляции. Мне не ставят памятники, не ваяют скульптуры, как Августам и достопочтенным Цезарям, моя милая мордашка не красуется, растиражированная, на плакатах и товарах масс-медиа, я не увековечен в рекламе. Я – не Че Гевара. Мне не нужно увековечивание – я сам уже статуя, предмет культовости, к которому стекаются толпы паломников, пилигримов и лизоблюдов.

Случайность, поток сознания влечёт меня… в то время как я напяливаю свой знаменитый костюм рыжего хомяка в бардовой кофте. Сам, без чьей-либо помощи. Девушка за кассой принимает заказ, повара готовят продукты к будущим сдобным вкусностям, к будущим сластям: замешивают тесто, варят патоку и карамель. А я одеваюсь. За дверью уже толпится кучка детей, они смотрят через пластиковую дверь на меня и перешёптываются: «Хомяк! Хомяк! Хомяк пришёл! Это хомяк!»

Когда-то я просто танцевал, исполняя свою давнюю мечту. Мечту походить в ростовой кукле, воплощая тем самым свой гений. Прохожие смеялись, были рады таковой чужой глупости и безбашенности. В глубине души завидуя мне, моей развязности, моей свободе. Я вытворял в костюме всё то, что никогда бы не вытворил без него. Я был Хайдом – вот только моей скрытой страстью было освобождение от постулатов поведения социальных моделей, от предрассудков и скованности, а не банальное разрушение. Я не исчезал, как то считал доктор Джекил – я преображался в ещё одну свою из многих других, как писал Гессе, ипостась. Я игрался с ними, с людьми: их улыбка была мне отрадой, знаком того, что мои комичные па действенны: смешат их, радуют. Заставляют на мгновение забыть о быте и отупляющей жизни. И сам я забывал. Об учёбе. О самой работе. Том факте, что на мне лежат какие-то обязанности. Я экзистенциализировался (правда, не знаю, что бы это слово могло значить, просто у меня бывают затяжные бзики, акты вербального помешательства из моей любви к этого сакральному слову, которое мало кто понимает, а уж его производные и вовсе кажутся многобуквенной авлакасавласавлой). Я достигал просветления. В моменты этого ритуального танца в одеждах жреца китча. До того момента я не понимал, что такое транс. Не мыслил, не принимал его существование и считал негров, дрыгающихся у меня в телевизоре по «Нэшнл джеографик» ангажированными клоунами. Но в той тьме, костюмном мраке головы огромного рыжего грызуна, в чьей улыбке затерялся мой собственный лик, в чьей мгле я был скрыт от посторонних назойливых взглядов, пытающихся кощунственно порой проникнуть в эти глубины в надежде узреть того, кому они преподносят свои улыбки как дар и жертву языческого хтонизма. Я был не более чем созданной ими проекцией. Не был человеком – я был этим призраком, душой хомяка, сподвигающей его полистироловую оболочку к движению и ритуальной пляске. Моё тяжёлое дыхание иногда застилало мне глаза и этот прозрачный туман моей респирации ещё более демонизировал мои движения. Мне не хватало лишь музыки, которая бы втекала в уши прохожих, тогда как я был всецело отделён от их среды, я был максимально опосредован: костюмом, моим высокомерием и музыкой, орущей в наушниках. Я терял сознание действительности под скрежещущие речения Мэрилина Мэнсона о восшествии червей на метафорический престол общественности, о сексе и предательстве, о наркотических приходах; я дрыгался под глубокий баритон «Rammstein», высекающий в камне крамольные строки песен о грязном промискуитете, порнографии, гениталиях, и дружбе, и любви, рождая в абсолютном пространстве больших чисел явления тех улыбающихся лиц от моей глупости, от зрелища моей смешной вакханской жестикуляции, значащей лишь то, что я обрёл абсолютную свободу в понимании этих мещан и обывателей; свободу, которая до конца их бессмысленных дней останется несбыточной мечтой, проецируемой в их снах, сменяющейся эротическими и кошмарными грёзами…