Изгой

Я сам активно борюсь со своими искушениями. Но я не вру насчёт них. Когда обманываешь – от этого ещё хуже, уж я это знаю. И что особенно характерно таким обманщикам – это полнейшее нежелание их проявлять силу воли, чтобы совладать со своими прихотями. Я не понимаю этих людских стереотипов и ни в коем случае не могу с ними согласиться. Мне не стыдно, что я получаю от чего-то действительно человеческое удовольствие, хоть это и аморально. Но это человечно. Именно, человечно. Абсолютной морали не существует, а нарушение той морали, которую пришлось принять – грех, – что это вообще? Очень странно, что кто-то этого придерживается осознанно и без принуждения – такие люди вовсе самые конченые монстры.

3

Нынешним днём я не пошёл на работу, позвонил начальнику и сообщил, что неожиданно приболел. Он поверил, повод тому был – я примерный сотрудник, а таким люди верят. Они верят потому, что считают таких людей неспособными лгать и поступать против системы. У таких людей как я есть даже специальное название – бесхребетный. Но, я считаю, что выглядеть бесхребетным в какой-то момент бывает полезно.

Я весь день размышляю и пишу. Я поймал очень сильное вдохновение и исписал листов десять с обеих сторон. Меня одолела мысль как раз на моменте возвращения к размышлениям о том случае в общежитии. Мы ведь не протестовали против всех, мы просто хотели жить. Жить именно так, как велит душа: жить иррациональными стремлениями и желаниями. Мы окунались в огромный мир, который невозможно было узнать, живя как все. И эти воспоминания – они плод тех действий. На этом моменте я вернулся в мои воспоминания.

Мы тогда были в деревне у Макса. Он был родом оттуда. Были каникулы, и чего только не произошло за тот период, пока мы там находились. У Макса было много друзей, его знали все в родной деревне и все в деревнях рядом. Говоря прямо, эти деревенщины отличались от нас – городских. У них был акцент и характерный диалект, просторечие. Городской сленг, видимо, не достиг глубинных земель страны, поэтому когда мы с Геной и Максом начинали использовать сленговые слова, они могли просто сделать вид, что понимают, а иногда прямо спрашивали о значении того или иного слова. Оттого мы казались выше их, грамотнее, как дворяне перед крестьянами. В пониманиях получения удовольствия они не особо отличались от нас и это понятно: на животном уровне все люди равны. Это утрировано, но верно. Многие вещи им действительно были диковинными, хоть от цивилизации они не сильно отошли. Например, тот же компьютер. Компьютеры были не у всех, далеко не у всех. Важно здесь – это интернет – вещь, о которой они знали, имели представление, но практически не имели дел. Тогда ещё не у всех в городе был интернет, а в деревне подавно.

Помню прохладные ночи, когда мы гуляли и пили до утра. Ночью весь мир становился другим: улицы были пустые; не считая наших криков и разговоров, была мёртвая тишина – всё казалось сказочным, даже сквозь состояние охмеления. Мы как-то прогуливались мимо леса и ощутили саму природу – её гармонию, её запах и притягательное обаяние. Мы легли на траву и молчали, смотрели на звёзды и наслаждались непонятным, но таким правильным чувством.

Мы были словно хиппи в далёкой Америке, – мы несли тот же смысл существования. Но мы были наши хиппи – созданные под влиянием родной земли. Это сравнительное отличие между национальными идеями нашей страны и Америки, которое проявлялось в поколении, на плечах которого лежит будущее.

Тогда мы смогли ощутить все оттенки эйфории и чувств. Чувствовали свободу, как нечто неописуемое, как любовь, или страх – такое было это чувство. Никого никогда не учат понимать свои чувства. Просто берут человека, заводят в общество и шепчут на ушко: «Когда это произойдёт – ты всё поймёшь». Позже, с опытом, человек находит любовь, потом боль, иногда подлость, потерю. Все чувства человек испытывает на себе. Их можно объяснить разумно, можно сказать, отчего они появляются, но сам момент чувства – это нечто чудесное и не поддающееся описанию.

Времени не существовало; его природная сущность была и даже наблюдалась, но того времени, по которому живёт город не ощущалось. Пространство было безграничным, а природа принимала вид союзника, забыв о том, как человечество сотни лет разрушало её.

Уже ближе к восходу вся наша компания разошлась. Я начал трезветь и посмотрел на Макса, уснувшего на траве. Гена лежал рядом с ним и смотрел на звёзды. Такое потрясающее утро в самой глубокой части страны, где нет места этой суетной жизни большого города, где проблемы существования остались консервативными и неподвластными цивилизации. Я тогда считался частью природы, я сидел и смотрел на всё вокруг, получая самый натуральный кайф. Кайф простого существования, который люди не могут ощутить в романтике каждодневной рутины. Этот момент я считал кульминационным пиком всего моего бытия. Так считал я тогда, в те давние годы. Я помню каждую крупинку тех переживаний.

Мы не были обычным быдлом или ребятами, которые видят смысл в банальном физическом удовольствии. Я, бывало, читал труды философов немецкой школы и вообще любил почитать хорошую литературу. Макс любил художественную литературу, особенно отечественных авторов девятнадцатого столетия и начала двадцатого. Гена читал только то, что попадалось ему под руку. Мы тратили много времени на обсуждение тех или иных вопросов, даже не смотря на нашу бешеную манию к дикому поведению. Мы видели в этом жизнь – в сосуществовании возвышенного и низменного, в солидарности оных.

Прошло пару дней. Мы были в большом доме Макса. Все выпивали и веселились – так было часто. Где были родители Макса? Не стоит заморачиваться, это не так важно. Я понял, что моё сознание накрывается медным тазом, потому что ситуация в моих глазах начинала двоиться. Все что-то начали паниковать, кричать. Спустя минут десять я осознал, что идёт драка, в которой участвовал Макс и его старый друг детства. Они оба были одинаково крупные и шансы на победу того или иного зависели от количества принятого алкоголя. Интересно то, что разнять их никто не мог. Я уставился на них приняв деловую позу, притом глупо улыбаясь. Они произвели у меня ассоциацию с викингами, или казаками – такими же наполненными духом и закалённым к физической боли.

Они закончили драться оттого, что обессилили в край. Дрались они примерно в половину всей силы из-за своего состояния, но этого было достаточно для разгрома. Сами они выглядели уставшими и немного помятыми от драки – не так сильно как ожидалось. У Макса пошла кровь носом, и он устремился к раковине, а его одноклассник встал и вышел из дома в неизвестном направлении. Кстати, этого парня потом арестовали за езду в нетрезвом состоянии; всю ночь он провёл в вытрезвителе. Вокруг была полная разруха, но людям это не особо мешало – они продолжали веселиться.

Макс пришёл из туалета прямиком ко мне, выглядев при этом абсолютно нормальным и трезвым человеком, с небольшими ссадинами на лице. Он улыбался, принялся пить пиво – и залпом опустошил стакан. Я уже отошёл от состояния глубокого непонимания ситуации и спросил у него:

– Что у вас там случилось?

– Старые обиды, ничего страшного. Я как-то встречался с его старшей сестрой, когда был в девятом классе. Расстались мы не особо хорошо: я поставил ей здоровенный фингал под глазом. – Он посмеялся. – Она его заслужила, дура. – И он опустошил стакан пива.

Уже наутро, скорее днём, я пробудился с осознанием чудовищного похмелья. Я увидел, как Гена абсолютно голый смотрит в окно и курит сигарету. Меня не удивил его вид и поза статуи Давида. А должен ли был? Я сходил на кухню и выпил две таблетки аспирина, обильно промочив горло водой, которая показалась мне каким-то чудесным нектаром, ангельской мочой.

Я осторожно подошёл к Гене, будучи озабоченным его задумчивостью.

– А ты всё спишь и спишь, – начал говорить он и посмотрел на меня. – Жизнь мчится и все эти жизненные преграды, о которых мы постоянно говорим, ей по-барабану.

– Надо же было столько выпить, – сказал я, держась за голову.

– Я задумался вот над какой мыслью. Из пластилина гораздо проще вылепить нужную фигуру, чем из пластика. Обычно, чтобы сделать что-то из пластика приходится прибегать к огню, – сказал он, смотря в окно.

– Что? Это ты придумал?.. Зачем ты это придумал? – спросил я.

– Да, я ещё не ложился или уже не ложился. Ты веришь в то, что люди неравны изначально, по своей природе?

– Да… в какой-то мере.

– Я прекрасно понимаю религиозное рвение, стремление государства уравнять всех людей. Но таким образом мы только бежим от проблемы. Даже не от проблемы, а скорее от источника всех проблем. – Он начал разгуливать по комнате и смотреть то на пол, то в стену, словно куда-то далеко-далеко.

– И что ты этим хочешь сказать? – Я был не подготовлен к такому диалогу никаким образом.

– Дело в том, что этот источник нужно использовать на благо, не бежать от него, а принять – сделать основой всего человечества. И тогда каждый сможет не только обрести своё место и принять судьбу, но и прожить достойно свою жизнь, – сказал Гена, фанатея от своих слов и шагая всё более длинными шагами, широко раскрыв глаза. В нём виделся оратор, желающий утвердиться в глазах людей.

– Ты имеешь в виду справедливость?

– Истина! Ты чертовски прав, мой друг: спра-вед-ли-вость – да! – В нём было видно непомерное безумие и тщетное стремление изобразить актёрскую игру.

– Но как же хаос? – с интересом спросил я. Я начал потихоньку входить в диалог.

– Какой хаос?

– Ну, хаос, который произойдёт, если каждый человек будет тем, кем захочет.

– Знаешь, мне кажется, что должен возникнуть естественный отбор в условиях цивилизации. Ну да, хаос неизбежен. А вообще, знаешь, если предстоит выбрать: сраное равенство всего, этот коммунизм, который приводит к якобы равновесию, или хаос в справедливости – то я выберу второе, потому что в нём я вижу жизнь. – По заключению своих слов он лёг на диван и положил ногу на ногу. Он всё ещё был голый.

– Эти слова не приведут ни к чему, если будут входить в мир вот так, в стенах деревенского дома. И само собой, что… – Я начал зевать… – мысль верная, но толку?

– Просто… – Он немного поник… – меня это волнует. Я не могу видеть несовершенство в мире так отчётливо и ничего не делать, не говорить, делать вид, что нем и глух. От этого мне не по себе. – Он сменил лежачую позу сидячей.

– Так будет всегда. Расстроит это тебя или изменит понятие о жизни. Бороться с этим? Плести сети пропаганды – в этом они, – Я указал правой рукой по диагонали вправо (подразумевая власть), – преуспели. Пытайся бороться. Что толку долбиться в бетонную стену? – Во мне сейчас играло непонятно что, какая-то страсть, желание исповедаться и в то же время поставить на место Гену с его иллюзиями.

– Но как же Че Гевара, Ленин… э-э-э… Вашингтон?

– Но ты ведь не они, – безразлично сказал я.

– И это верно. – Он поник ещё сильнее. Видимо я разнёс в пух и прах всю его горячку, одолевшую его. Это был явный спор. Я почему-то захотел выступить против. Я мог бы поддержать его, и мы по-дружески благоговейно друг к другу построили бы идеал «нашего общества», обменялись бы взаимными знаниями, предположениями, согласились бы во всём, что пришло в голову и мне и ему (потому что не хотели бы обидеть друг друга отказом). Я поступил иначе, проявил хладнокровие, присущее старику-пессимисту, уставшему от компромиссов в жизни. Но самое важное, для меня того, и для меня сегодняшнего – я не соврал, а солидарность должна быть основана только на правде. Быть солидарным с кем-то во мнении может каждый, главное вовремя поддакивать. А если ты действительно не видишь смысла быть солидарным, стоит ли блюсти законы этики и соблюдать солидарность? И главное, каковы последствия такой солидарности? Терпение? Понимание? И, наконец, подобие? Возникает вопрос: стоит ли оно этого? Мой ответ: конечно, не стоит. Потерять себя, ради того, чтобы чувствовать принадлежность себя к чьему-либо мнению, – это даже глупо. В первую очередь нужно быть максимально правдивым к себе.

– Надеюсь, я не сильно на тебя напал? – Я зачем-то начал оправдываться. – Просто решил, что правда будет полезнее.

– Всё в порядке. Главное, что ты понимаешь о чём я, а я понимаю о чём ты. Именно в этом проявляется вся суть взаимодействия человека с человеком. Главное понимать. И… правда важна.

– Ты немного странный сегодня. Ну да ладно, я полежу ещё, может, усну. Тебе советую сделать то же самое. – Я лёг на кровать и отвернулся лицом к стене, а Гена всё так же продолжал лежать, чем-то озабоченный, лишь промычал короткое «угу».

Я не сильно хотел спать. Состояние было непонятное, но оставалось таким стабильно. Я начал размышлять о многом тогда, точно так же как сейчас. Я всегда любил помечтать и вообще подумать над чем-нибудь, отойти от реальности. Приём алкоголя и наркотиков – это тоже стремление избежать реальности. В том мире, который создаётся намеренно, с помощью вспомогательных веществ, можно взглянуть на всё по-другому. Каждый обыденный объект становится оригинальным, представляется с другой, никогда не доступной в реальной жизни стороны. Мир расширяется, углубляется, воздух густеет, а биение собственного сердца можно услышать – ты выходишь за человеческие грани.

Я не любил реальность, и поэтому раньше нередко приходилось от неё прятаться. Реальность не любит прятки, а уж если она находит тебя, то тут держись – можно в конец рехнуться. Когда реальность застаёт тебя в состоянии ухода от неё – тогда всё перемешивается и, честное слово, мне знакомо это состояние. Самое главное – контроль этого самого ухода, нужно быть с ней на короткой нити, на вытянутой руке. Если вдруг слишком удалишься от неё, то возвращаться будет очень неприятно. Особенно, если возвращаться придётся неожиданно и быстро. Именно силы контроля мне никогда не хватало. Я слишком позволял себе упиваться всем, что давало мне право не только уйти от всей серости бытия, но и не быть как все. Я понимаю, что достиг чувства зависимости. Да, как не прискорбно это говорить, меня поймала в свои сети зависимость. Это не было слишком запущено и не доходило до того, что я воровал сумочки у прохожих, чтобы достать денег, но и достаточно для ощущения разрушительной силы зависимости.

Мне кажется, такое должен пройти каждый, чтобы трезво смотреть на жизнь; хотя бы, чтобы понимать ту сторону, против которой все так борются. Многие люди борются с алкоголем и наркотиками и большинство из них даже не пробовали пива или травки. Это не профессионально. Все их факты построены на вере, теоретических сведениях. Истинный борец с чем-то должен знать об этом всё, вплоть до самого сокровенного, а иначе он просто обиженный придурок или человек, который взял за основу предрассудок и состряпал из него идею. Каждый должен познать в себе силу контроля и силу зависимости, взвесить эти силы и самолично сделать выводы. Это неоценимый опыт.

Я не борюсь с чем-то глобально, я стараюсь бороться с этим в себе. Я и сейчас не особо люблю эту реальность, но приходится мириться с ней. Я получил опыт и теперь применяю его. Человека учат ошибки, успехи не дают настоящего опыта. Успехи дают опыт успеха, славы, превосходства, а ошибки позволяют постичь придонье и мотивируют на свежие идеи и возможности – это надо ценить, господа.

4

Во многом, благодаря своему опыту, я осознал многие ценности. Для человека важна ценность духовного самосохранения, именно своей индивидуальности. Как тогда заключил Гена: «необходимо быть самим собой, чтобы познать действительную жизнь», – так оно и есть. Но не всё так просто как звучит в теории.

Я, лично для себя, провожу грань между социальным миром и индивидуальным. Эта грань всегда существовала и существует, однако для меня она имеет особое значение. У меня есть важный принцип: не смешивать эти два мира, иначе либо я не буду принадлежать себе, либо мне больше не будет места в обществе. Так или иначе, мне бы не хотелось этого допустить. Но если бы пришлось вдруг выбирать, то я без колебания сделал бы выбор в пользу индивидуального пути, просто потому, что так я не потеряю себя – а этого я не хочу допустить.

Я не имею права быть как все. Если бы я был как все, тогда я бы уничтожил свою сущность; я бы опорочил своё бытие. Поэтому я обречён на индивидуальное восприятие мира, которое так мешает существованию в обществе. Возможно, источник моей неспособности контактировать с людьми – нежелание интересоваться их интересами, потому что эти интересы для меня чужды. Я не понимаю людских проблем, обратно как и люди не смогут понять мои – поэтому пусть всё останется так, как есть.

Социализированные люди спокойны в своих выражениях мыслей, в своём бытии, понимании окружающего. Моя зависть к ним всегда была сильна; но стоит лишь подумать о том, чего я буду лишён, если поддамся моему пороку, тотчас же решаюсь ничего не менять. Я как бы разделён между двумя идеалами: мой истинный уклад жизни и общепринятый.

Находясь среди людей, ненароком приходится соблюдать общеустановленные правила, и я их соблюдаю. Это необходимо, чтобы выживать. Парадоксально и то, что это необходимо, чтобы моя индивидуальность могла полноценно существовать. На самом деле, смог бы я понять свою индивидуальность, не поняв общественность? Это как тот факт, что добро не может существовать без зла – и это истина.

Я женат на социальном мире, имея любовницу – индивидуальный мир. Чтобы выжить, необходимо принять общество. Это как брак по расчёту. Но я никуда не могу уйти, да и не хочу уходить от одиночества – ведь этого желает мой дух.

Всю свою поистине сознательную жизнь я одинок. И тогда, и теперь – так было всегда. Я мог казаться экстравертом раньше, наедине же я всегда испытывал настоящую свободу. Этой свободы не было в компании; наверное, было всё, кроме этой свободы. На моём существовании, возможно, существует отметина «одиночка». Я ухожу в себя и провожу огромное количество времени в своём мире. Я много размышляю о всяком: об обществе, морали, смысле жизни, психологии, различных философских темах и так далее. Порой, в своих размышлениях я дохожу до необычайно сверхъестественных пониманий мироздания. Меня воодушевляет сама мысль о загадках бытия, поэтому я размышляю часто, много и упорно. Это моя страсть и так я понимаю свой смысл жизни.

Одиночество – это то, что мне бесспорно принадлежит. Я осознаю, что одиночество не должно заменять жизнь и понимаю чем оно губительно, поэтому рано или поздно мне придётся расстаться с одиночеством, ради себя самого. Это правда. Однако одиночество позволяет достигнуть высшего самопонимания, абстрагироваться от окружающих. Одиночество – это мой союзник в постоянной жизненной неразберихе. Она неразборчива, потому что эта неразбериха – есть материал для созидания. Как скульптор делает творение из куска мрамора, как художник пишет поражающие своей красотой картины, так и я стараюсь создать в своей голове и вылить на бумагу порядок, сотканный из нитей хаоса.

Хаос всегда предшествует порядку – не наоборот. Из хаоса возникало всё на свете, и мы возникли из него – кто с этим станет спорить? Он – движущая сила прогресса. Порядок, который все так любят – сила разрушения. Предстоит задуматься: если бы не было порядка, то возможно ли вообще разрушение? Каждый даст на этот вопрос свой ответ. Я же абсолютно уверен, что порядок не всегда хорош, как кажется. Возможно, это всего лишь волк в овечьей шкуре. Впрочем, я создаю этот порядок. И даже не пытаюсь уничтожить в себе ту самую веру, что когда-нибудь кто-то прочтёт моё произведение и восторжествует. Я на это надеюсь.

Может быть дело в том, что я глуп в обыденных делах людей – я их просто не понимаю. Если я решаюсь делать что-либо системное, то подхожу к этому осознано, и поэтому считаю это абсолютно глупым. Да и не только глупым, отчасти просто античеловеческим проявлением. Бессознательно каждый представитель общества это понимает, возможно, знает и сознательно, но почему-то принимает это как действительное.

Я открыто понимаю свою глупость в этом, признаю её. Все мои прежние глупости останутся со мной навсегда. Я все их знаю и не раз о них думал. Смысл в том, что люди не видят своих глупостей, а если и видят, то отчаянно стремятся не замечать, или замаскировать, или спрятать, но никак не исправить.

Скорее всего, в подобии жить гораздо проще, чем в индивидуальности. Потому что индивидуальность – это всегда нечто не как у всех, и быть особенным, ни как все – пугает. Пугает потому, что это трудно, даже если взглянуть на меня, то можно понять всю трудность такой жизни. И непосредственно подобие редко связано с одиночеством, а поэтому социализированному человеку не дано понять весь смысл этого одиночества.

А может это и правильно – жить как все и не задаваться подобными вопросами, которыми я задаюсь. Может быть всякое, но я считаю, что самое верное – это то, что желает само сердце, не иллюзии желания, которых немало, а именно душевные желания.

5

Около одиннадцати часов. Выходной день. Слишком типичное утро для человечества. Встал я с отличным расположением духа. Сразу же лёг на кровать и вспомнил свою жизнь в своём общежитии.

– Вставай, болван! На, выпей, – меня будит Гена и протягивает мне бутылку пива.

– Сколько времени, урод? – говорю я, протираю глаза и делаю добрых десять глотков холодного пива. Пиво натощак – вполне занятная ситуация. Начинает покачивать, как на корабле судна в ненастье, появляется чувство бодрости и размытости реальности.

– Полдесятого. Ты думаешь, есть шанс поднять этого человека? – Он указал на Максима, который смачно давил лицо в подушку.

– Только не традиционными способами, – чётко заметил я и подал бутылку пива обратно.

– Это да. Надо набрать воды – я думаю это заставит его встать, – сказал Гена, поставил бутылку и помчался в ванную за ресурсами своего предприятия.

– Есть еда? – спросил я, будучи уверенным в отрицательном ответе.

– Нет, – послышался глухой голос Гены.

– Нужно будет сходить до магазина, а то я со вчерашнего дня ужасно голоден.

– Хорошая мысль. Когда пойдёшь в магазин, захвати сигарет.

– Хорошо, – пришлось сказать мне. Вообще-то я рассчитывал, что сходить в магазин вызовется Гена. Почему я на это рассчитывал?

Гена бежит из ванной с полным тазиком воды и странной бешеной улыбкой на лице. Подходит прямо к кровати Максима и, разрываясь от смеха, безмолвно ждёт команды от меня. Я тоже улыбаюсь – смешная ведь штука; киваю головой. Тазик опрокидывается и происходит шлепок воды – это такой веселящий звук, который нужно только слышать и от этого уже становится смешно. Мы взрываемся громким смехом и ещё сильнее ухохатываемся при виде мокрого и разъярённого Максима. Макс – добряк и такой же любитель шуток, как и мы с Геной, поэтому он с фразой «долбанные кретины» медленно, вытирая лицо рукой, уходит в ванную.

Мы просмеялись и я начал одеваться. Гена подкурил чинарик и крепко затянувшись, закричал:

– Макс, как тебе пробуждение!?

– Зашибись, Булочка! – иронично прокричал из ванной Максим и засмеялся. Гена не обиделся в этот раз, понимая всю заслуженность этой насмешки.

Мы все ещё разок взгоготнули, и я ушёл в магазин.

Воспоминание возникло невзначай, как-то нежданно проскользнуло в мой только пробудившийся мозг. Мне на секунду захотелось туда, в те дикие и безмятежные деньки. Мы веселились, день и ночь балдели от жизни и всё было нипочём. У нас была настоящая дружба – это факт. Хотелось выкроить денёк моего настоящего и променять его на денёк прошлого. Просто побыть там с моими друзьями, выпить пивка, посмеяться.

Воспоминание продолжилось.

Я уже возвращался из магазина. Приветливое лицо вахтёрши, которая нередко орала на нас за наши же проступки, меня удивило и сразу же сделало этот день ещё лучше. Торопливым шагом я зашёл в нашу комнату и сразу же устремил на себя озабоченные глаза Гены, который сразу подошёл ко мне и сказал:

– Вот мой самый лучший спаситель! – Широко улыбнулся и бросился доставать сигареты из пакета с продуктами. Максим лежал на кровати и что-то рисовал в своём альбоме (он любил порисовать простым карандашом). Его мокрые волосы заставили меня ещё раз отменно улыбнуться. Гена распечатал пачку, достал сигарету, словно одержимый, подкурил её и затянулся со словами: «Вот этого мне серьёзно не хватало». Я принялся распаковывать лапшу быстрого приготовления, с той же одержимостью из-за дьявольского голода.

– Чем займёмся сегодня, молодые люди? – громко спросил Гена.

– Можно погулять с этими, помнишь… с первого курса, – сказал я, чеша затылок.

– Почему бы и нет. Нужно только выпивку, да желательно покрепче, – сказал Гена и вдруг спросил: – А если они вина своего захотят?

– Возьмём им дешёвого, они в нём всё равно не разбираются. Да оно их ещё сильнее срубит, – сказал я.

– Ну, тогда замётано, – сказал Максим.