Изгой

Он приехал к вечеру, и я ему рассказал обо всём.

– М-да, придётся попотеть, – сказал он. – Нужно для начала выстроить грамотную защиту. Иметь дело с государством – требует приноровиться. Они ведь и создают все эти законы, по которым все живут. Благодаря им же они могут проворачивать подобные дела и заведомо знать расклад всего дела, поэтому с ними необходимо бороться ни так как правильно по закону, ни так как они борются, а совсем иначе.

– Как это тогда? – спросил я.

– Вот над этим нам и стоит поработать. Скажу прямо – шансов мало, очень мало.

Время было позднее, и я предложил Петру остаться у нас, а с утра благополучно уехать. Он было отпирался, проявляя этику, но согласился. Я налил Петру виски со льдом, а себе сделал свежевыжатого сока и мы сели у камина. Тусклый свет освещал гостиную, Диана с Сашей спали, а мы сидели и говорили по-дружески, словно знакомы не первый день. Почему-то стало легко на душе, и нависшие проблемы оказались неважны. Моя психика умиротворилась вместе с состоянием.

– Почему же нам не дают выбор как жить? Почему всегда нужно манипулировать людьми, создавать марионеточные лагеря из городов? – сказал я.

– Им так проще, – сказал Пётр и показал пальцем вверх. – Они и рвутся-то туда. – Он опять указал вверх. – Чтобы из марионетки стать кукловодом.

– Хочешь пожить по-человечески, работаешь, никого не трогаешь, даже наоборот помогаешь, улучшаешь всё вокруг – а они тебе на! Берут и влезают в твою жизнь. Вот вам и власть, вот вам и свобода выбора.

– Знаешь, какова свобода выбора сегодня? Это когда приходится выбирать из четырёх человек, двое из которых фанатики, один вообще никому неизвестен. Все выбирают одного и он потом кричит, что его выбрало большинство, потому что он такой хороший. Нет, его выбрали, потому что остальные ещё хуже. И это, мой друг, называется свобода выбора и демократия. – Он сделал глоток виски. – А хотя о чём я говорю. Деньги – вот каков выбор. Кто больше заплатит, тот самый правильный. Своего рода аукцион, где за деньги покупаются голоса ни о чём не подразумевавших людей.

Критиковать власть – это вообще вечная платформа для обсуждений. Всегда можно критиковать власть и всегда это делается. Это уже стереотип, проявляющийся на генном уровне, достающийся нам от отцов, отцам от их отцов. В том ли тут проблема, что вина во всём этого стереотипа или всё-таки можно допустить виновность власти? Всегда есть недовольные чем-то, по каким-то своим причинам, иногда этому дают названия, ярлыки, иногда могут назвать это синдромом. Столько людей было, жило, столько людей живёт теперь, рождается и умирает, однако у всех свои взгляды на мир. Отчего так? Это какая-то метафизическая шутка, или метафизическая штука? Мы живём и всегда руководствуемся одним правилом: нравится нам что-то или нет. Безразличие – это не нулевая точка, между положительным отношением и отрицательным, это отрицательное отношение.

Мы теперь сидим и обсуждаем власть, не чтобы чего-то понять или достичь, всего лишь ради того, чтобы высказаться. Мы оправдываем нашу низость, среди больших людей, чтобы у нас в голове было такое представление. Это правда, но абсолютно бесполезная правда. Придёт время, и я лишусь своей фермы, моё упирание ногами в зыбучий песок делает только хуже. Диана права, а я не могу побороть свою гордость. Можно жить в квартире, в городе и всё будет отлично, но мысль о том, что я спокойно капитулировал в бою с моим заклятым врагом, станет преследовать меня всю жизнь.

5

Мы имеем повод умирать каждый день, потому что для этого не нужен повод. Судьба играет роль всего лишь объяснением хронологических событий человека в прошлом; она никогда не играет роли в его жизни как некая высшая сила. Поэтому выбирать можно со спокойной душой и прибегать к «судьба расставит всё на свои места» понимающий человек не станет.

– Судьба расставит всё на свои места, – сказал Пётр, когда мы с ним прощались.

– Само собой, – сказал я.

– Что вы с ним решили? – спросила меня Диана, когда я зашёл домой с улицы.

– Он сказал, что что-нибудь придумает.

– Ничего он не придумает, только деньги высосет, – гневно сказала Диана.

– Может так… – сказал я и сел на диван.

– Что значит: «может так»?

– Вот так… Он сказал шансов мало и я ему искренне верю, но…

– Что «но»? Я тебе о чём вчера талдычила? – сказала она и присела ко мне. – Послушай меня, пока не поздно и давай искать квартиру в Московске.

– Нет. Тем более что я подписал договор с Петром о предоставлении услуг.

– Упёртый баран, – сказала она, встала, схватилась за лоб и посмотрела в окно, – Господи…

Телефонный звонок. Я поднял трубку:

– Да.

– Здравствуйте. Я сейчас говорю с Михаилом Ивановичем Высоцким? – послышалось с другого конца телефона.

– Да, это я.

– Меня зовут Огарёва Наталья Михайловна, я начальник отдела экологической безопасности и экспертизы объектов регионального уровня. Дело в том, что мы намерены уведомить вас в том, что ферма, которой вы владеете находится на участке, который является государственным природным заказником. И по закону участок такого рода не должен находиться в частной собственности. В соответствии с законом, вы должны будете покинуть данный участок, а собственность должна быть расприватизированна и передана государству.

– Хорошо… Передайте там, тому кто решил прибрать к рукам мою ферму, что он… – начал я. – Алё… Алё… – как сразу положили трубку.

Теперь дело нуждалось в скором решении. Тут же я позвонил Петру, который только добрался до своей конторы и сообщил ему о звонке. Он сказал, что стоит немедленно приступать к рассмотрению бумаг, которые являются основанием для судебного разбирательства и что он тотчас направляется в министерство природных ресурсов и экологии.

Диана обиженно молчала и стояла у окна. Я ей сообщил, что дело пошло, и она принялась колотить меня кулаками в грудь.

– Всё будет хорошо, – сказал я. Но, ни она, ни я не верили в эти слова.

Вдруг у меня произошло помутнение, веки начали налезать на глаза, как будто я не спал трое суток. Я опёрся о диван и рухнул плашмя без сознания. Диана в это время уже ушла наверх.

Я проснулся на том же диване, в том же положении, один в комнате и вообще один в доме. Чертовски колотило сердце, и тогда я принял успокоительного. Меня не сильно успокоило и потому я начал крушить всё, что было в доме. Я опрокинул все стулья, сувениры, присылаемые от Барона с Настей из Туапсе, опрокинул стол, кресла, диван был тяжелый и я его не осилил. Вдребезги разбил половину всей посуды. Я метался от вещи к вещи и решительно ломал всё, что попадало под руку.

Я думал, что Диана уехала к своей маме, может даже навсегда, но она лишь решила пойти к подруге. Когда она вернулась, я лежал у камина, рассматривал наши фотографии и бросал их в огонь. Сказать, что она ужаснулась – ничего не сказать. Она оглядела ситуацию в гостиной и отвела Сашу наверх. Потом спустилась и оглядела всё ещё раз, потом осмотрела кухню, потом подошла ко мне и села рядом на пол.

– Что с тобой творится? – сказала она.

Я молчал, и она тоже молчала. Я всё ещё бросал фотографии в огонь, но она меня не останавливала.

– Прости меня, – сказал я, лёг головой на пол, смотря на пламя в камине. – Я подвёл нас всех.

Проснулся я всё на том же месте, с похмельным состоянием. Звенел телефон. Я ответил и сразу же услышал такие слова:

– В общем, я посмотрел все бумаги и там всё чисто. Я позвонил парочке своих знакомых, занимающих неплохие должности, позвонил даже в прокуратуру, там есть один приятель… Короче, все хором изъявили желание помочь, но никто не видит перспективы. Заместитель областного прокурора – Витька, мой друг – тот хочет отплатить им тем же, чем они: натравить на них областного прокурора.

– Это прекрасно.

– Пока ещё рано что-либо констатировать. Всё на правильном пути, но может измениться в любую секунду.

– Держи меня в курсе.

– Само собой.

6

В течение трёх следующих дней, я каждый день ходил к Дао. Мы медитировали, пили чай и моё состояние стабилизировалось. Вот он доктор – Дао. Своей мудростью он отвлекает от всех проблем и выводит дух в другое измерение – созерцание причин. Причин всего: жизни, пути, смерти, счастья и душевного покоя. Мне нравится его слушать, это похоже на чтение книги, только прямиком от первоисточника. Это как, если бы Лао Цзы рассказывал мне о даосизме. Дао – фанатик без фанатизма и с ним я становился таким же.

Настя вновь просила помощи, по причине того, что Барон буквально умирал от «ломки» (то есть от реакции отказа), которую испытывал его организм. Он совершенно не мог думать, спать, ходить в туалет, а его опорно-двигательная система давала сбои. Я подумал, что вряд ли это «фен», слишком уж сильная зависимость и «ломка». Скорее всего, это что-то тяжёлое. Ужасным было моё безразличие к положению дел Барона. Я испытывал ненависть к нему, как к человеку неспособному проявить силу воли и взять свой организм в свои руки, взять себя в свои руки. Теперь уже Настя просила денег на наркотики. Она не работала и сидела дома с Бароном, который был подобен психически нездоровому, что собственно так и было. У них не было денег ни на что. Полнейшее отсутствие денег. Мы не могли дать им того, что они просили: все деньги были в деле, а деньги от работы фермы кормили нас самих. Мы могли лишь громко сочувствовать. Да и смысл давать деньги на наркотики? Это всего лишь отсрочит его настоящее состояние.

Пётр звонил раз в день и докладывал о ситуации. На фронте всё происходило замечательно, – с его слов. Мне начало казаться, что всё будет замечательно и мой настрой заразил Диану. Мы надеялись на лучшее, на сказку и счастливый конец. Странные периоды жизни, когда одно сменяет другое: хорошее сменяется плохим, плохое сменяется замечательным. У кого-то правда не так: плохое сменяется ещё худшим, худшее сменяется наихудшим. Такова ли жизнь? И кто её понимает лучше: я с Дианой, или Барон с Настей?

Обычный звонок, от известного мне заранее человека.

– Мы проиграем дело, – сказал голос Петра.

– Что ты говоришь? – ответил я.

– Делу конец. Его результат известен уже сейчас – и это наши самые худшие ожидания.

– В каком смысле вообще?! Объясни, что там у тебя. Я не понимаю твои загадки

– Короче, смотри, у них там всё схвачено… в прокуратуре. Там и федеральные органы задействованы, министерство ресурсов и экологии, сельского хозяйства. В общем, всё везде схвачено, притом никто этого особо не скрывает, потому что некому их прищучить. Я думаю, у нас тоже не получится этого сделать, мне очень жаль. Можно провести формальное судебное разбирательство, принести доказательства, я тут собрал кое-какие бумаги, которые формально, опять же, рассмотрят и тут же выбросят в мусорное ведро. Но это тяга времени. Тебе ведь нужно время, чтобы… эм… собраться?

– Полный абзац, – сказал я. – А ты уверял, что можно с этим разобраться тогда, когда только дал мне визитку. Что ж ты?..

– А что я? От меня мало что зависит. Впрочем, вообще ничего не зависит. Просто понимаешь, на тебя сейчас идёт госмашина, огромная и непобедимая, а ты, говоря честно, для них не представляешь реальной преграды, поэтому гусеницы этой машины изничтожат тебя. Тем более я на берегу условился, что шансов мало.

– Всё ясно. В таком случае, сколько ты можешь времени нам дать?

– Я думаю, получится самое большое – полгода, может чуть больше.

– Понятно…

– Давай, удачи, – сказал он и бросил трубку. «Какая тут к чёрту удача?» – подумал я.

7

Я окончательно осознал, что дело дрянь и надежда, коею мы обладали, пропала. Денег нет; ферма вот-вот перейдёт в руки сраным властителям. Вот уже как неделю я пью и не хочу думать, пытаться что-то делать. Диана опять меня била и кричала, что я виноват во всём. В чём я виноват? Она не ушла и здесь со мной, ждёт чего-то дурочка, как тогда, когда мы были вдвоём перед чистым листом – жизнью, имея в руках карандаш – деньги. Теперь думаю, что перед нами не совсем чистый лист, да карандаш, обглоданный до основания.

Слишком часто приходилось менять жизнь самостоятельно или под воздействием факторов извне. Слишком динамичная жизнь сменялась монотонной. «Всего понемножку» – дарует должный опыт, который человек осмысливает всю свою жизнь. У меня получилось «всего побольше» – и я не знаю, как поступить теперь с этим опытом. Игра под названием «Жизнь» – это не одна жизнь. Жизнь начинается – жизнь заканчивается, снова начинается – снова заканчивается, и так постоянно, постепенно формируя общую игру под названием «Жизнь».

Я был у Дао однажды, рассказал ему обо всём и он посоветовал уходить подальше в лес, можно ближе к горам, к реке. Там строить дом (из чего?) и жить (как?), как будто десять тысяч лет вовсе нас не коснулись. Я посмотрел ему в глаза и спросил:

– Ты серьёзно?

– Я бы так поступил, – ответил он.

– Ты сошёл с ума, – сказал ему я.

– Я с него только схожу, а ты – да, совсем рехнулся, – сказал он и впервые улыбнулся.

– О-о-о, да ты умеешь улыбаться! Твоя идея – дерьмо, – сказал я, но всё-таки задумался над данной идеей. «Как вариант, сгодится», – подумал я.

Отныне всё жизненно, без романтики утопичных грёз. Хватит уже дремать в сыром подвале и мечтать о золотом унитазе. Хочется, ну что ж, придётся отказаться. Пил я ещё двое суток и словно одержимый, однако позывы ненавистной тяги ко всему пропали и теперь остался только небольшой гневец, который придавал жизни моему атрофированному мозгу. Я шатался по дому, но в основном лежал и пил. Просто пил.

Конечно, стоило бы подумать о будущем, о том, что делать, как жить дальше. Отличная идея была бы переехать к матери Дианы на время, устроиться на работу, а там всё по порядку: этап за этапом. Это был бы лучший вариант: остаться жить «нормальной жизнью», вернуться опять в духовку обыденности, посвятить ей остаток жизни. Там вырос бы и Саша, и, поглядев на отца, спросил бы (если бы смог думать по-настоящему, а не так, как дети рутинных зомби – такие же рутинные зомби): «Папа, почему мы живём так хреново? Ты работаешь пять дней в неделю с утра до вечера, мама тоже. Так и должно быть?» И тогда я бы ему ничего не ответил, потому что так быть не должно.

Опять звонила Настя, и теперь всё стало куда хуже – Барон повесился. Что на это сказать? Так произошло. Я любил его как брата, тавтология, конечно, – любить брата как брата, но так оно и было. С тех пор, как я узнал о его наркомании, любовь начала оборачиваться безразличием, потом ненавистью. Отчасти я виновен в его смерти, но не настолько, чтобы стоило из-за этого винить себя.

Само собой, пару раз появились неизвестные люди, ходили по ферме, всё осматривали – хозяйничали, в общем. Могут себе позволить, де-факто они – у себя дома. Я грозился им, кричал из окна матом, кидал в них бутылки. В первый раз они уехали от греха подальше. Во второй раз они побили меня, неплохо так побили: разбили местами лицо и сломали ребро (это уже констатировал недодоктор Борис Витальевич).

Во всей этой ситуации было жалко Сашу. Он смотрел на меня, словно понимал всё и словно говорил мне: «Папа, ты молодец, хоть и подвёл нас». Что-то виделось в нём такое. Говорил он со мной мало, да и Диана редко могла позволить мне со мной поговорить. Он – единственный важный мне человека, ради которого стоило бы всё бросить и искать решение проблемы. Но, то решение, которое у меня было – полная ерунда. Я не могу позволить себе снова вернуться в рутину (что созвучно слову «руины»), а дать такое будущее сыну – преступление. Диана важна мне, но моя цель, как человека – это дать поколение, и не просто дать, но обеспечить должными знаниями и пониманием этого мира.

8

Вечер очередного дня. Всего лишь одна мысль: «гнилые люди поймали меня в тиски». Алкоголь. Полное непонимание ничего. Диана с сыном всё реже спускаются вниз – в мой обитель с населением один человек, который бьётся в агонии жизни. Я же не поднимаюсь наверх по двум причинам: лень и физическое отсутствие на то сил.

Я вновь жгу фотографии. День начался с того, что я опять всё крушил, а потом на меня орала Диана; Саша плакал; я взял его на руки и упал прямо с ним на пол, – обычный день обыкновенной российской семьи. Я бросаю фотографии теперь уже не глядя на них: все до последней. Всё в печи полыхает и превращается в пепел. Алкогольный кумар призвал сон, который разорвал сознание и меня выключило.

Проснулся я на улице, рядом с Дао.

– Что… нахрен… – хотел спросить я.

– Твой дом горит! – ответил Дао. – Огонь перешёл на конюшни. Идёт слишком быстро, а пожарные всё никак не едут.

Пожар собрал много зевак со всего посёлка. Работники фермы кричали, а я наблюдал за всем с широкой улыбкой, лёжа на траве. Я смаковал чувство того, что ферма теперь становится бесполезной как для меня, так и для «них». Что самое важное: для них. «От неё останутся угли, и благо, пусть забирают её себе», – думал я.

– Где Диана с Сашей? – вдруг спросил я, сменив на лице дурную улыбку задумчивым выражением.

– Я думал, их нет дома, – сказал Дао. – Когда я забежал, то увидел тебя рядом с камином. Кстати, у тебя кофта горела, пришлось тушить. А их я не видел и не слышал.

– Они дома! – закричал я, встал и побежал в дом, который полыхал. Я запнулся и упал, тогда, как Дао подбежал ко мне и схватил меня, не подпуская ни на метр к дому. Я вырывался и кричал, ревел и вновь вырывался.

Всё сгорело дотла, в то время как приехали пожарные. Молодцы, ребята. Я терял сознание от криков и жуткого состояния беспомощности перед моими родными. Все уже разошлись, а мы с Дао спокойно сидели на траве, в то время как он смотрел на работу пожарных, я ревел и испытывал очень сильную боль, в том числе и физическую, от ожога на руке.

– Тебе нужно к врачу, – сказал Дао.

– Да… – прошептал я.

– Пойдём, – схватил меня Дао и поднял, – Борис Витальевич обработает твою рану.

9

Стал ли я лучше от всего пережитого? Или хуже? Нет, я остался при своём: «жизнь – игра, поэтому нужно играть по правилам, – мне это знакомо. Но я настроен жить по-другому». Теперь я в местной больнице, с ожогами третьей степени. Я остался без всего и без всех, совершенно один, как всегда. Как всегда одинок.

Я не был на войне, не терпел голод, мне не приходилось бывать в концлагере, не приходилось испытывать на себе последствие ядерного удара, нехватку воды или кислорода. В чём суть моих страданий? Достоин ли я их? Я должен быть счастлив, что у меня целы руки, ноги, что я могу видеть, слышать, дышать, говорить, понимать что-либо, двигаться, в конце концов, но я несчастлив. Внутри всё разрушено и будто воронка, которая сосёт остатки души в неизвестность, в чёрную дыру, из которой невозможно выбраться. Такая боль слишком душераздирающая, что любому, кому придётся её терпеть – придёт конец. Я к ней уже готов, что звучит ужасно. Последнее время любовь заставляла меня приходить в ярость. Эта боль в груди, которая перебивает дыхание, переходила в физическую боль, не говоря уже о душевной боли, она вызывала у меня слабость, подрывала мою силу воли и делала меня уязвимым. Теперь мне некого любить, а это значит, что я стал неуязвимым.

«Как теперь жить», – не актуальный вопрос; актуальный вопрос: «зачем теперь жить».

Столько смертей в жизни одного человека: начиная с родителей, Гена, тётя, Софья, Голодяев, Родион, Барон, Диана, Саша, – что-то же это должно значить? Может быть, я притягиваю смерть? Так почему же она берёт моих близких, а не меня?

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Старик живёт один в лесу, вдалеке от цивилизации. Он бородат, седовлас и слишком просто и ветхо одет, лицо его долгое время неизменно – равнодушно. Он долгое время один и никто его не видел, никто о нём не слышал. Он вновь уходит в себя, на самое дно своего существа, вновь постигает пучины мироздания. Он – вечный мечтатель.

Он жил с людьми, знал их и познал, также он познал всю их мерзостную порочность и аморальность. Затем он начал отвергать всё системное и стереотипное, что создавало в нём человека. Отчасти поэтому он не смог ужиться среди людей. Его следовало бы назвать нигилистом, но нигилист ли тот, кто действует правильно? Когда неправильное становится правильным, тогда всё до этого правильное становится противозаконным.

Духовное одиночество и хронический пессимизм – вот, что создало в нём общество. Поначалу, он хотел, чтобы все узнали о нём, о его мыслях, о его мечтах. Он был тщеславен и наивен, что никак не выделяло его из толпы. Он писал книги и давал волю осознать их людям. Общество хотело видеть экшен и не хотело видеть смысл; не откликалось на его призыв к общению, от этого он постепенно привык к диалогу с собой.

Нельзя сказать, что он винил общество – он видел все его несовершенства. Он, скорее его презирал, видел его недостойным для существования себя в нём. Он осознал, что люди – рабы системы и самое главное – система окутала всех. Вина людей в этом категоричная и потому они достойны этой системы. Это осознание и есть его превосходство.

Он вспоминал моменты его жизни. Как он рыбачил вместе с дедом, и наловил килограммовых, двухкилограммовых карпов на кукурузу. Он вспоминал, что его мать готовила ему блинчики на масленицу, и он уплетал их с земляничным вареньем. Его отец был достойным и правильным человеком, и вся его правильность заключалась в давно уложившихся в понимании предрассудках, которые он жаждал передать своему сыну. Его сестра любила его и всегда так мило, по-сестрински обнимала при встрече. Это были чужие воспоминания, чужие моменты жизни. Странные чувства охватили его и он приуныл. Он бы хотел быть тем, чьи воспоминания возбуждали его мозг. Он мечтал об этом.