Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Одною из таких натур была Анна.

Она стремительно бросилась на помощь сестре, но потом новое чувство вытеснило эту стремительность, и она охладела в своем порыве.

Анна начала симпатизировать Смельскому и даже позволила ему назвать себя невестой, но Шилов произвел более сильное впечатление, и она, не задумываясь, едва ли не пассивно отдалась этому порыву.

Она горячо полюбила Шилова, за него и для него теперь она готова была на все.

Из-за него она порвала всякие сношения с сестрой и даже возненавидела ее, даже согласилась с ним, что Татьяна – гнусная притворщица и сообщница преступления мужа.

Она согласилась и с тем, что у Краевой где-нибудь запрятана сотня тысяч сламотовских денег и она для отвода глаз плачет и пользуется благодеянием от того же обокраденного мужем графа.

Шилов совсем терялся в догадках насчет этой странной девушки.

Он видел ясно, что она влюблена в него по уши, как он выражался, но в то же время был уверен, как знаток женской души, что она ни за что не переступит ту грань, которую сама начертала в их отношениях.

Другой на месте Шилова стал бы скучать уже, но он был так заинтересован странной девушкой, что нашел особую прелесть в этих отношениях, и чем более было препятствий к его цели, тем более интересной делалась для него Анна.

Теперь он говорил с нею все про отъезд за границу, как только кончится краевское дело, на котором он обязан присутствовать в качестве главного свидетеля и потерпевшего. Анна с удовольствием выслушивала его планы, с восторгом глядела на красивое лицо его…

Она, казалось, спокойно ждала чего-то, спокойно и терпеливо. Мысль о Смельском иногда тревожила ее легким уколом, но она спешила отогнать ее, как в жару отгоняют назойливую, больно кусающуюся муху.

С ним у нее было все кончено, вихрь чувств переметнул ее любовь к другому, и она будет принадлежать этому, второму, будет его женой, его другом на всю жизнь так же, как при других обстоятельствах была бы подругой для Смельского.

О том, какую глубокую рану она нанесла ему, как страдает теперь он, Анна даже не думала, то есть не хотела думать. Она знала, что он страдает, ей было жаль его, но что она могла для него сделать? Ничего!

А Смельский страдал, жестоко страдал!

Он все еще не мог ни разлюбить Анну, ни позабыть ее.

И днем и ночью она стояла перед ним рядом с ненавистным для него человеком, и он скрежетал зубами от ненависти и душевной боли, шепча: «Постой, постой! Теперь уже скоро! Мы рассчитаемся!»

Но вот в последнее время на Анну начала нападать странная, ей самой (впрочем, как и все в ней) непонятная тоска. Как и всегда поступают женщины в таких случаях, она вдвойне уцепилась за свою последнюю любовь, но тщетно – тоска росла, а чувство к Шилову таяло, как снежная глыба в солнечный день.

Она с ужасом стала замечать, что даже лицо его, это дьявольски прекрасное лицо, перестало производить на нее свое прежнее впечатление, и она начала находить в нем какие-то черты, которые делали его выражение чересчур жестким, почти отталкивающим.

Она жила теперь в меблированной комнате, и, когда Шилов приехал к ней в первый раз после размолвки со Сламотой, она почувствовала эту минутную антипатию так остро, что сама испугалась даже.

Дело в том, что, несмотря на вспышку любви к Шилову, она питала самые хорошие чувства к Сламоте.

Этот красивый благородный старик, с его, быть может, не менее красивой тайной одиночества, произвел на нее сильное впечатление.

За несколько дней знакомства она полюбила старика любовью, полной уважения и благоговения. Теперь, когда Шилов объявил ей о своей размолвке с ним, она поняла, что правда на стороне графа. Какое-то тайное чувство подсказало ей это, и вспыхнули другие дремавшие ощущения.

И тут ей впервые пришло в голову, что и это увлечение было миражем…

Мелькнуло бледное, благородное лицо Смельского… Она вздрогнула и отговорилась от продолжения визита головной болью…

Шилов странно взглянул на нее и уехал.

Как и надо было ожидать, судебное разбирательство не пошло на пользу обвиняемого.

Смельский осознал бессилие красноречия перед фактом.

Краев был признан виновным, хотя и заслуживающим некоторого снисхождения.

Как только печальное дело кончилось, глаза молодого адвоката блеснули бешенством, час мести его настал. Увидев выходящего из зала суда Шилова, он догнал его и тихо, но явственно сказал:

– Мои секунданты у вас на квартире, милостивый государь, позаботьтесь о ваших.

Шилов молча поклонился и вышел.

Через два часа секунданты явились и объявили, что поединок назначен на завтра, в семь часов утра, в леске по Нарвскому шоссе.

Это были два школьных товарища Смельского, оба присяжные поверенные, оба молодые, подающие надежды люди.

Дуэль обещала быть серьезной.

Самые крайние условия, предложенные противниками, были приняты поверенным Шилова беспрекословно.

Свидание происходило в комнатке Шилова в Петербурге, через комнату от Анны.

Присутствующие нарочно, для отвода глаз ее, хохотали, точнее, хохотали и весело разговаривали между собою двое, в то время как другие двое говорили о деле.

Анна и не подозревала, какая опасность грозит ее возлюбленному.

Когда секунданты уехали, Шилов, квартировавший со времени разрыва со Сламотой в одном коридоре с Анной, зашел к ней и объявил ей результат судоразбирательства.

Анна на минуту задумалась, даже в лице изменилась, но потом махнула рукой и сказала:

– И хорошо! И поделом ему. Жаль только бедную Татьяну. Ну, да она с деньгами не пропадет…

Месть

На другой день утро было дождливое, ненастное. Дул порывистый ветер, бросая, как пыль, мелкие брызги.

У Нарвского шоссе догнали одна другую две кареты и быстрой рысью направились по дороге.

Смельский был угрюм и неразговорчив, молчали и секунданты его, чувствуя, что дело действительно далеко не шуточное.

Барьер двенадцать шагов, пистолеты второго номера, все это не говорило в пользу хотя сколько-нибудь благополучного исхода.

Но и повод к поединку был настолько же серьезен, как и его условия.

На душе у Смельского не было почти никаких ощущений, кроме непримиримой вражды к своему противнику.

Как только он представлял себе мысленно его нахальную, самодовольную физиономию с дерзко закрученными вверх усами, он чувствовал, что карета едет медленно и что нет сил ожидать наступления того приятного момента, когда он сможет направить дуло своего пистолета в лоб этого негодяя. И после каждых пяти минут езды он высовывался в окно и кричал:

– Скорей! Прибавь ходу!

Наконец приехали.

В карете противников оказалось четверо.

Четвертый был доктор.

– Предусмотрительность не лишняя, – тихо заметил Смельский одному из своих секундантов. – А впрочем, может быть, и совсем излишняя, потому что нет того доктора, который бы мог законопатить лоб, сквозь который проскочила добрая пуля.

Секунданты сблизились, приветствуя друг друга чопорными поклонами.

Со стороны Шилова секундантами оказались на вид весьма великосветские денди.

Они как-то особенно брезгливо ступали, пробираясь по грязи и обходя лужи.

Смельский заметил, что у них обоих лакированные сапоги.

Идти пришлось немного, шагов двадцать, и показалась лужайка.

– Тут очень удобно? – прокартавил один из денди.

– Да, – сказал секундант Смельского.

Все остановились.

Началась процедура отмеривания шагов.

Доктор повернулся спиной, раскрыл зонтик и закурил сигару.

Это был толстый краснощекий человек средних лет и очень недурной наружности. Видом это был сангвиник и весельчак, любитель пива, а пожалуй, и хорошеньких женщин.

На его добродушном лице лежала тень досады и недоумения перед совершающимся. Если бы он мог, он, кажется, так повернулся бы, закричав со смехом:

– Эх! Господа, плюньте, ну, что вы за глупости затеяли.

Но этого было сделать нельзя, и он молчал, усиленно и смущенно попыхивая своей сигарой.

Он так надымил под зонтиком, что дым шел, благодаря безветренному месту, со всех сторон и вился тонкими синеватыми струйками около веток.

– Становитесь, господа! – скомандовал тот, кого рекомендовали бароном.

Условлено было, что нечего тратить время на обычные переговоры о примирении, потому что самый вопрос о нем оскорбителен для одной из сторон.

– По команде: раз, два и три! стреляет вызванный, затем очередь вызвавшего. Приступите, господа! Раз! Два! Три!..

Грянул выстрел, и левый рукав Смельского окрасился кровью немного выше локтя.

– Доктора! – крикнул кто-то.

Доктор бросился с бинтом в руке.

– Ничего, – сказал Смельский ровным и холодным голосом, – перетяните рану… скорей, я стреляю…

Доктор кое-как перехватил бинтом окровавленные места, а Смельский в это время поднимал уже пистолет, пожирая глазами своего противника.

Даже секунданты отвернулись, так страшен был этот миг.

Шилов стоял как изваяние, и на лице его играла обычная едко-презрительная улыбка. Ни один мускул лица его не дрогнул, он глядел куда-то вдаль, обнаруживая дьявольски красивый профиль.

Секунда, другая… вот грянул второй выстрел, Шилов упал. Он лежал ничком, приложив руку к груди, из которой так и била алая кровь.

Смельский бросил пистолет и пошел к каретам.

Доктор уже стоял на коленях около раненого и знаком показал присутствующим, что все кончено.

Вдруг умирающий протянул руку по направлению к удалявшемуся Смельскому и хрипло позвал его.

Секунданты бросились за ним.

– Поверните… меня… на бок! – прохрипел Шилов, все еще силясь улыбнуться – Смельский… иди… сюда… Слушай и… все… слушайте! Краев… не виноват… Я выря… дился парнем и сам украл у графа… ни… кто… на меня не нападал… Я подбросил бумажник в вагоне… я и был парень… я проследил Краева… до дачи и свалил… вину на него… Остальные деньги у… меня в шкатулке… девяносто четыре тысячи… Поняли?… Ну, хорошо… Хе… хе… хе…

И с застывшей на губах улыбкой он вздрогнул, вытянулся и замер. Смельский оцепенел.

Только когда труп подняли и понесли к карете, Смельский очнулся. Он понял все, но зато из окружающих – никто ничего.

Тогда Смельский тут же перед трупом, положенным в карету, разъяснил всем смысл последних слов умирающего. Присутствующие ужаснулись Затем Смельский пригласил их, как свидетелей, присутствовать при осмотре комнаты.

И осмотр этот дал блестящие результаты.

Не только остальная сумма, означенная умирающим, нашлась в целости, но в состав ее входили также облигации, которые потом были заявлены банком как выданные в одни руки с теми, которые находились в бумажнике, найденном Краевым.

И те и другие были выданы под расписку Шилова.

Эпилог

Прошло три года.

Краев, тотчас же освобожденный из заключения, долго не мог оправиться от потрясения, но время взяло свое.

Теперь он управляет имением графа Сламоты, который уехал за границу.

Деньги, найденные в шкатулке Шилова, поступили, по желанию графа, в собственность Краева.

За это ужасное двухмесячное испытание жизнь теперь улыбнулась ему, и Татьяна Николаевна также жила с приветливой улыбкой.

Они были теперь богаты, даже очень богаты.

А в будущем, как слышала от кого-то Татьяна Николаевна, они будут еще богаче, потому что граф записал в своей духовной Сереже и Мане по значительной сумме.

Но Анна?… А Смельский?…

В тот миг, когда явилась полиция, понятые и секунданты – свидетели слов покойного, она тоже вбежала в комнату.

Увидя обыск и стоявшего молча Смельского с перевязанной рукой, она чуть не лишилась сознания.

Но когда ей объяснили, в чем дело, она закрыла лицо руками и тихо ушла в свою комнату.

– Смельский? – позвала вскоре она.

Молодой адвокат вошел к ней.

Анна дрожала, как в лихорадке.

– Смельский! – повторила она. – Это было страшное, дикое увлечение. В нем было даже что-то сверхъестественное. Но знайте одно. Да, я спешу вам это сказать. Спешу из гордости. Знайте, что Анна безумная, но не подлая. Она так же чиста теперь, как была в первый день знакомства с вами. Прощайте!.. Идите, мне нужно остаться одной!..

Смельский прочел что-то страшное в ее глазах. Он знал решительность этой девушки и догадался об ее намерении.

Догадался и схватил ее за руки, страстно и отрывисто шепнув:

– Ведь я же… люблю тебя… и теперь. И я… прощаю тебя…

Таня тоже простила сестру, а в день свадьбы Смельского и Анны граф Сламота прислал им более чем богатый подарок – дарственную запись на одно из своих роскошных и доходных имений.

Тайна угрюмого дома

Темная фигура

Он, пошатываясь, вошел в ворота и, остановившись среди грязного двора, скудно освещенного одиноко мигающим в глубине фонарем, забормотал:

– Ишь, водит нечистая сила! Тьфу! Куда завела?! Да разве это тот дом? А ты зачем?… Ты опять пришел?… Ступай к черту! У меня нет другой дочери!.. Довольно тебе и одной… Пусти горло, черт!.. Ты ее убил, проклятый, и до меня добираешься?… Что?… Ты так? Драться? Так на же, вот тебе…

Субъект сильно размахнулся с целью, вероятно, ударить какого-то воображаемого врага, но от сильного движения потерял равновесие и повалился в снежную кучу, огласив пустынный двор неистовым: «Караул!»

Дежурный дворник пробудился от этого вопля и бегом кинулся на место катастрофы. Подняв барахтающегося на земле незнакомца, он встряхнул его за шиворот и потребовал ответа. Но получить его оказалось не так-то легко. Лысый субъект, правда, говорил и негодовал на кого-то, укоряя в убийстве в Пустоозерном переулке, а его, дворника, несмотря на сильнейшую встряску, не замечал вовсе.

По дороге в участок и в самом управлении незнакомец продолжал бормотать несвязные слова и временами вскидывался на кого-то невидимого, не обращая решительно никакого внимания на окружающих и их вопросы. Вскоре сделалось ясным, что субъект одержим припадком белой горячки, и его направили в приемный покой больницы.

Самым странным показалось то обстоятельство, что субъект не назвал ни разу ни одного имени, даже имени того, кто составлял, очевидно, центр его горячечной галлюцинации, но зато часто повторял название Пустоозерного переулка, где действительно было совершено злодеяние, и притом с такой адской ловкостью, что в течение целого месяца все усилия следственной власти и сыскных агентов не привели решительно ни к каким результатам.

Можно себе представить вследствие этого, как глубоко заинтересовал всех этот человек, казавшийся единственной путеводной нитью к раскрытию одного из самых зверских преступлений, какие когда-либо совершались на белом свете. В газетах были сообщены такие ужасные подробности, что невольно заставляли содрогаться даже человека с весьма крепкими нервами. Ко всему этому примешалась еще какая-то ерунда, породившая массу самых нелепейших слухов и толков.

Рассказывали, что в мрачном доме творится что-то недоброе. В окнах мелькает какой-то голубоватый отблеск, и некоторые, весьма заслуживающие доверия лица собственными глазами видели фантастический женский силуэт. Все это привело к целому ряду обысков и самому тщательному обследованию дома, но, как и розыск виновных в убийстве, не привело ни к чему.

Эти рассказы и тот факт, что концы преступления так дьявольски ловко спрятаны, в совокупности делали историю очень серьезной уже потому, что она сама не хотела затихнуть и словно рекламировала себя с наглостью непостижимого, а в сущности, может быть, очень простого фокуса.

Еще более таинственной представлялась эта история и отчасти получила даже романтическую окраску потому, что обитатель угрюмого дома в Пустоозерном переулке был, по словам молвы, баснословный богач. Говорили, что он занимался тайным и весьма крупных размеров ростовщичеством. Слухи эти были подтверждены указаниями лиц из «высшего света», частью словесно, частью документально. Но откуда взялась убитая девушка в квартире старика и кто она – не было решительно никаких данных.

Соседи всего раза два-три в год видели выходящим старика, но какой-либо молодой девушки, ни входящей, ни выходящей от него, не видел никто.

Впрочем, среди бумаг следователя по этому делу имелось показание сына графа Крушинского, жительствующего в доме напротив того, в котором совершено преступление, но показание это только еще более спутало нити загадки. Заключалось оно в следующем.

Что показал единственный свидетель

Свидетель, кандидат прав граф Антон Николаевич Крушинский, как значилось в протоколе, имеет двадцать пять лет от роду, живет при отце, занимается изучением игры на скрипке в одной из петербургских музыкальных школ. Старик-граф существует на собственные средства.

Снятая неведомо для самого свидетеля карточка с него дала отпечаток лица замечательной красоты. Кудрявые черные волосы легко вились вокруг благородного лба, красивый нос имел те изящные очертания, которые характеризуют породу и широкую даровитость натуры. Глаза плохо удались на карточке, но и здесь они поразили следователя своим чудным блеском, который немного смягчали длинные темные ресницы. Граф был высок ростом, строен и имел манеры хотя немного порывисто-нервозные, но изящные, что в сумме опять-таки показывало соединение старинной породистой красоты с нервным возбуждением аристократической натуры.

Словом, это была настолько недюжинная личность, что невольно поражала и привлекала к себе внимание каждого. В свидетели он вызвался сам, но, к удивлению следователя, во время дачи показаний, видимо, боролся с необыкновенным волнением, вдруг овладевшим им.

Этот подозрительный тон и заставил прибегнуть к секретному снятию карточки и вслед за тем к учреждению особого за ним надзора. Рассказал же молодой граф следующее:

– Было около полуночи. Так как окно моей комнаты хотя и выходит на улицу, но помещается в мезонине, то есть на высоте второго этажа, то я не всегда спускаю шторы, а в особенности в лунные ночи, потому что люблю этот голубоватый отблеск… В такие минуты я обыкновенно беру скрипку и штудирую то, что знаю на память… Меня и самого интересовал этот угрюмый, словно необитаемый дом. Мне всегда казалось, что в нем вместо человека живет какая-то тайна, потому что за долгие годы житья в соседстве я ни разу не видел под вечер огня в его окнах… То есть ни разу до того, как я его увидел… Приблизительно недели за две до ужасного происшествия луна стояла над крышей нашего дома, что всегда бывает около полуночи, и создавала большую черную тень через дорогу к этому таинственному дому. Тень ползла по стене удлиненным силуэтом нашего мезонина, так что только три или четыре окна второго этажа напротив и два нижнего были ярко залиты светом месяца. Этот блеск как-то особенно причудливо отражался в старых, очевидно, запыленных стеклах… Вдруг я увидел в одном из этих окон какой-то силуэт… Сперва я подумал, что это мне показалось, отвернулся, долго не глядел, и когда вновь взглянул туда, то уже ясно увидел нечто такое, что заставило меня невольно смутиться. У окна стояла женщина такой чудной красоты, какой я никогда не видал даже на самых смелых полотнах. Она действительно походила на то привидение, о котором теперь рассказывают, будто бы оно появилось вчера ночью, на третий день, значит, после открытия преступления…

– А вы какого мнения об этом? – перебил следователь.

– О чем?

– О призраке.

– Я ничего подобного не видел, впрочем, все эти дни я опускал штору и вообще старался быть как можно дальше от мысли об этом преступлении.

– Отчего?

– Как отчего? Всякий, даже с крепкими нервами человек, старается избегать всего потрясающего, а я, имея расшатанные нервы, и подавно… Да наконец…

– Что?

– Наконец… все это так ужасно, я видел эту женщину… Я видел, как она молилась в ту ночь… Она сперва долго стояла со сцепленными и прижатыми к груди руками, глядя на небо. Лицо ее было бледно, волосы распущены…

– Какого цвета волосы, вы не заметили?

– Кажется, пепельные, но в лунном свете цвета их я не мог точно определить…

– В чем она была одета?

– Кажется, в одной сорочке!..

– Гм! – сказал следователь, и на энергичном лице его выразилось смущение.

Ему только что донесли с разных сторон о призраке, и все до одного показания были одинаковы. Все описывали его так же, как и сидящий перед ним свидетель. Белая рубашка, распущенные волосы, только руки не молитвенно сжаты на груди, а сложены, как у покойницы.

– Потом, – продолжал тем временем свидетель, – она вдруг разжала руки и перекрестилась, но вслед за этим как будто чья-то сильная рука оторвала ее от окна, и мне даже послышался слабый крик. Может быть, это была слуховая галлюцинация, не знаю, вернее всего, что так, потому что дом напротив каменный и рамы двойные…

– А вы помните окно, в котором она появилась?

– Нет, не помню… Кажется, во втором от угла или в третьем…

– Постарайтесь припомнить. В третьем и четвертом едва ли она могла показаться вам, потому что оба они принадлежат лестнице… широкой старинной лестнице, и находятся на высоте четырех саженей… Впрочем, может быть, вокруг лестницы идет веранда с перилами. Ну а если бы я попросил вас взглянуть на труп, вы могли бы узнать по форме плеч и рук ту, которую видели в окне?…

– А ее лицо?

– В том-то и дело, что головы у трупа не было…

Крушинский вздрогнул и передернул плечами, но тотчас же сделал над собой усилие и ответил:

– Конечно, если это необходимо в интересах следствия, я готов взглянуть на труп, но если можно избавить меня от этого, то я бы просил…

– Видите, в чем дело, – мягко заметил следователь, – тут вы можете оказать большую услугу следствию, констатировав факт, что это именно она, та женщина, которую вы видели в окне и которую теперь отождествляют с каким-то будто бы появляющимся призраком… Вы, например, говорите, что она была очень красива, а судя по трупу, этого сказать нельзя, потому что убитая весьма сухощава… Потом далее… Мне кажется, что убитая была его дочь, и если вы не сможете ничего сказать относительно женского трупа, то не найдете ли вы какого-нибудь сходства между виденными вами лицом в окне и лицом старика, черты которого тоже замечательно правильны и красивы…

Молодой граф встал и, слегка изменившись в лице, сказал:

– В таком случае, господин следователь, я к вашим услугам.

– Трупы находятся в мертвецкой N-ской больницы. Вы потрудитесь поехать со мной?

Крушинский ответил утвердительным полупоклоном.

Перед трупами

N-ская больница занимает громадный участок городской земли почти в центре Петербурга. С виду весьма мрачное здание, несмотря на цвет своих стен, которым хотели придать ему хоть немного более благообразия, выкрасив в белый цвет. В самом центре дворов и садов этого заведения помещалось небольшое каменное здание.

Оно имело два фасада: один на большую тенистую аллею, где теперь дремали запорошенные снегом столетние дубы и куда глядели большие квадратные окна, а к другой стороне прилепилась как бы пристройка, с крестом на цоколе и окнами, уже маленькими, в готическом стиле.

Это была мертвецкая N-ской больницы. Со стороны пристройки виднелись дроги, ожидающие выноса гробов из часовни. Дрог было много: двуконные и одноконные, они представляли со своими понурыми клячами в рыже-черных попонах одно сплошное изваяние.

Неподалеку, налево, был навес, под которым ютилась толпа провожающих родственников, она разбилась на группы по числу дрог и являла из себя нечто очень пестрое. Тут были и бабы в платках, и женщины в шляпках с очень яркими украшениями, и мужики в тулупах, и виднелся даже какой-то франт в лощеной шляпе.

В часовне ожидали батюшку для общей панихиды. Гнусавый дьячок читал у окна, прикрыв почему-то одно ухо рукою, мигали тихие лампады перед образом крестной смерти, величаво занимающим против входной двери всю стену. На узеньких катафалках стояли штук семь гробов. Воздух был тяжелым: пахло ладаном.

Если отворить левую боковую дверь, украшенную изображениями архангелов, то вы очутитесь в подвале, отведенном для женских трупов, если правую – то в подвале для мужских.

И там и тут мертвецы были накрыты простынями, поверх которых виднелись черные кресты, нашитые во весь человеческий рост. Под этими мрачными низкими сводами было холодно, и тяжкое чувство западало в душу случайного посетителя. Тут он оставался лицом к лицу с величавым актом своего существования, и не было лица, которое бы не осенила глубокая дума при взгляде на безмолвные трупы под черными крестами.

Пройдя один из этих подвалов, можно попасть на площадку перед лестницей, ведущей во второй этаж главного корпуса маленького здания, туда, где снаружи видны гигантские окна, обращенные в сторону аллеи. Это прозекционный зал и больничный анатомический музеум. Тут каждое утро кипит ужасная работа. Снуют врачи, фельдшера и фельдшерицы в окровавленных фартуках. Прозектор с угрюмым лицом и безжизненно выпуклыми глазами, как филин, копошится над деталями препаратов. Распластанные трупы и их части лежат на цинковых столах, в воздухе кислый запах дезодорации… В окна печально глядят на эту страшную работу мертвые обледенелые ветви.