Страшное дело. Тайна угрюмого дома

– Сюда! – сказал следователь с портфелем под мышкой, входя в маленький боковой подъезд здания и отворяя дверь одного из подвалов.

Вахтер с шевроном на руке предупредительно бросился вперед и разом сдернул простыню с трупа, вид которого заставил Крушинского содрогнуться. Это было тело женщины без головы.

– Вглядитесь, – сказал спокойно следователь, – не найдете ли вы сходства с той, про которую мне рассказывали?…

Тело уже приобрело синеватый оттенок, очевидно начиная разлагаться. Не без трепета подошел к нему молодой человек, зажимая нос платком, после нескольких секунд пристального созерцания он, пятясь, отошел и сказал:

– Нет… это не она!..

– Вы утверждаете так твердо!

– Да… У той не было таких чахлых форм…

– А может быть, ночью при луне… вы не успели разглядеть…

– Нет, это не она! – повторил Крушинский, еще раз взглянув на труп.

Следователь вынул бланк и тут же на свободной скамейке записал что-то.

– Теперь посмотрите старика!

Вахтер распахнул дверь, все перешли площадку и очутились в другом, точно такого же образца подвале. Опять привычной рукой сдернул служитель полотно, и взору Крушинского предстала иссохшая фигура старика с широко зияющей раной около сердца. Голова его была действительно очень красива. Она хотя и имела в выражении лица своего что-то зверское и угрюмое, но черты его были замечательно правильны и очень напоминали линии профиля, виденного молодым человеком в окне угрюмого дома. На тех только лежала печать чудной души и глубокого, неизъяснимого страдания, а на этих покоился мрак злобы и жестокости.

– Да! Он похож на нее! – сказал опять Крушинский. – Весьма возможно, что это ее отец…

– Вы замечаете сходство? – быстро подхватил следователь и даже заглянул в лицо молодого человека, как бы желая по его выражению убедиться, что слух не обманывает его.

– Да, я нахожу большое сходство.

– Это очень важно! Для меня это раскрывает значительную часть загадки… Я теперь откидываю более половины своих прежних предположений.

Сказав это, следователь опять вынул из портфеля бланк и снова стал писать что-то на нем. Затем он дал расписаться Крушинскому. Как только тот положил перо, то тотчас же кинулся из душного подвала.

Молодой человек почувствовал, что, останься он в нем еще хоть минуту, ему сделается дурно. Издали раскланявшись со следователем, он быстро пошел по направлению к воротам.

Он чувствовал, что все это дело имеет для него какую-то особенную важность. Словно оно одного его и касается близко, поэтому так сильно и бьется его сердце, так горячо работает мысль… перед которой стоит печальный образ девушки с молитвенно сложенными руками.

Вернувшись домой, он миновал нижние комнаты, в которых жили его отец и мать, и отправился к себе в мезонин. Он, собственно, не мог даже дать себе отчета, что такое с ним творится.

– Неужели? – допрашивал он себя, придя в кабинет и опустившись в кресло перед камином, где пламя лизало одинокое полено, брошенное туда рукою старика-дворецкого Ардалиона. – Неужели нервы мои так слабы? – и он глубоко погрузился в думу.

Нет, нервы тут ни при чем. Не они виною его тоски, а тот женский образ, который мелькнул перед ним у окна. Ведь что самому перед собой лицемерить, еще и ранее этого убийства он ощущал такую же тоску и чаще, чем когда-либо, глядел в окно, ожидая, что видение повторится?! Но оно не повторилось.

Крушинский, конечно, не допускал и мысли, что он мог влюбиться в эту всего один раз таинственно мелькнувшую перед ним девушку, но тем не менее это было так. Он не только любил ее и терзался постигшей ее участью, но в голове его начинали созревать планы один другого смелее, и все они направлены были к тому, чтобы помочь следствию по этому делу, в особенности теперь, когда инстинкт, никогда не обманывавший его в жизни, сразу оттолкнул от незнакомого трупа и невольно вырвал из уст: «Нет, это не она!»

И теперь повторил он, упорно глядя на огонь:

– Нет, нет, это не она! Но где она? Кто она?… Судя по чертам лица, то была действительно дочь ужасного старика, но тогда почему этот труп не она, а чье-то другое, худощавое, увядшее тело?

Молодой человек чувствовал, что от этих мыслей у него начинает ломить голову и стучать в висках. Он встал, отошел от камина и, выйдя в небольшую комнатку рядом, лег на постель. Заложив руки за голову, он продолжал, однако, думать все о том же.

Мысли его невольно устремлялись в одну сторону. Когда длинный как жердь и седой как лунь Ардалион вошел к нему, по обыкновению, звать ужинать, он сказал, что не хочет, и досадливо махнул рукой.

Старик заботливо поглядел на барчука, родившегося и выросшего на его глазах, и, почесав в затылке, пошел вниз по скрипучей лестнице, задумчиво мотая головой и бормоча что-то себе под нос.

Антон Николаевич наконец заснул. Долго ли он спал, он не мог дать себе отчета, но проснулся словно от удара электрическим током. В комнате было уже совсем темно. Ночь была лунная, и опять тень от его мезонина карабкалась по стене и крыше противоположного дома.

Сам не зная почему и зачем, Крушинский бросился к окну кабинета и остановился пораженный… В окне напротив теперь он ясно разглядел: там разливался какой-то голубоватый свет и в ореоле его стояла женская фигура в чем-то белом, с опущенной головой и скрещенными на груди руками. Лица ее не было видно. Постояв немного, она вдруг быстро выбросила вверх руки и словно провалилась, потому что вся ушла вниз…

Крушинский долго еще стоял у окна, но видение не повторилось. Тогда он вдруг бросился в переднюю, схватил шинель и скоро очутился на улице. Кстати попался запоздалый извозчик, и он нанял его, отправившись по адресу следователя.

Что за человек Иван Трофимович

В трактире за N-ской заставой потушили огни, и вся местность, казалось, спала глубоким мирным сном. Ночь была ненастная, хотя и не особенно холодная. С совершенно черного неба тяжело падали крупные хлопья снега.

Иногда их подхватывал ветер и нес целой тучей, то бросая в окна низеньких домиков, расположенных по обеим сторонам шоссе, то наметая целые сугробы как раз поперек дороги.

В виднеющемся неподалеку небольшом леске каркали вороны, оттуда доносился какой-то странный протяжный звук, похожий на слабый звон струны. Это звенели иглы хвойника.

Кругом было совершенно тихо. Нигде не мелькал в окне огонек, и если бы не было самых достоверных сведений о значительной населенности этой окраины, можно было бы счесть ее совершенно безлюдной.

От шоссе в сторону, мимо убогого трактира, каждый день готового развалиться (строения с покренившейся красной вывеской, теперь до половины занесенной снегом), шли ездовые колеи к лесу, огибали его и бежали среди серебряной пустыни к ближайшей деревушке. В лунную и морозную ночь эта деревушка и все изломы наезженной дороги виднелись довольно ясно, а теперь, когда нельзя было разглядеть и собственного пальца, поставленного на расстоянии руки, двое прохожих беспрестанно теряли дорогу и с проклятиями проваливались по самый пояс в рыхлый снег справа и слева, очевидно наполнявший неглубокие канавы.

– Эх, фонарик бы вздуть! – сказал один тоненьким голоском сладкого мечтателя.

– Ишь чего!.. Велосипеду не хочешь ли? – угрюмо отозвался другой испитым басом, сразу обнаружившим в нем постоянного клиента кабацкой стойки.

– Пошто велосипеду, а без фонаря тут и впрямь не пройтись!..

– А что же, давай, я под глаз поставлю фонарь… Может, светлее будет…

– Ишь, шутила! – заискивающе ответил дребезжащий голос.

Вслед за этим послышалось опять яростное, но тихое проклятие. Басистый снова провалился в яму.

– А, чтоб тебе! – бормотал он, выкарабкиваясь… – Кажется, верно брал, нет, дьявольская сила толкает… И чего ей надо?… Своих-то людей да путать понапрасну!..

Тоненький голос захихикал:

– Правда, что своих! А коли так взять, и черт – штука хорошая… Тоже помогает, коли попросить…

– Черта два он помогает, – буркнул бас и опять провалился, – вон его помощь!.. Ишь, сует, проклятый!..

Выбравшись, он схватил своего спутника за шиворот:

– Нет, брат, стой, лисица! Ты, я вижу, во всю дорогу ни одного раза не провалился, так я теперича за тебя держаться буду.

– Ишь, шутник! – опять сладко отозвался другой, и оба пошли молча.

– Не знаю уж, что и за оказия… такая, – опять начал тоненький голосок, исходивший из совершенно приземистой фигурки, за плечи которой, идя сзади, держался рослый и толстый гигант. – Ей-богу, не понять, что за оказия там приключилась… и что за человек Иван Трофимович – непонятно! Гадалка вон креоновская, слышь, что говорила… Врет, говорит, Иван Трофимович, виляет перед вами, и баста…

– Молчи, не ври!.. Привидение собственными глазами видел!..

– Так что же привидение?…

– Так ступай туда! Сунься!.. Возьми у него деньги… Вещи, какие были, Трофимович поделил честно, а денег нет, конечно… Ведь он сам же говорил, что если кто проверки хочет, то может убедиться… Ступай, значит, в Пустоозерный и бери хоть все, что под руку попадется…

– Да коли там, говорят, ничего нет?…

– А нет, так и брать нечего!..

– Оно так-то так, а только креоновская гадалка…

– Брешет баба… Вот сейчас дойдем, все узнаем… Там и Митька Филин будет, тот, который «освежал»[4] ее… Нонче, говорят, большое собрание будет…

– Собрание-то собранием, а толку с него нет. Это уж чуть не десятое по счету… Нет, что-то неладно тут, потому и креоновская гадалка…

– А ну те к черту с твоей гадалкой, – огрызнулся бас.

Приятели опять пошли молча. Маленький – впереди, большой – положив ему руку на плечо, как делают слепые, ведомые мальчиком. Идти им осталось уже немного, но пока они доберутся до места своей цели, мы успеем сказать несколько необходимых слов об этих действительно достойных внимания людях.

И тот и другой были из числа опаснейших петербургских громил, давно разыскиваемых полицией, но тем не менее благополучно продолжавших проживать в Петербурге без прописки и без паспортов в течение уже более двадцати лет. В таком «долголетии», сопряженном, как следует предполагать, с громадной ловкостью и находчивостью, и состояла их главная заслуга.

В особенности на этот счет был удивителен маленький. Звали его Серьга, от того ли, что имя ему было Сергей, или от того, что он носил сережку, не все ли равно… Серьга да Серьга, так и пошло. Родом он был из Ярославля и отличался действительно чисто ярославской хитростью и сметкой.

Другого почему-то прозывали Баклагой, он был ямбургский, хотя вовсе не походил на свою уездную породу, потому что там у них все больше народ – мелкота, а его, как говорили, и руками не охватить, и саженью не смерить… Он был лохмат. Лицо имел тупое, мясистое, лоб низкий и один глаз полузакрытый, словно он только что проснулся.

Серьга, наоборот, хотя и значительно старше Баклаги, но был юрок и ловок, имел козлиную жиденькую бородку, тонкие губы и до смешного длинный нос. Первый был жестокий пьяница, второй почти ничего не пил. У первого никогда за душой не было ни копейки, а у второго деньжонки водились. И, как говорят, где-то было зарыто «лукошко».

Наконец первый был просто зол, а второй был утонченно жесток. Руки его не раз были облиты кровью жертв, и он сам признавался, что «свежует» с удовольствием. В общем, это была не совсем нормальная натура… Склонность к убийству и любовь к созерцанию крови представляли в нем симптомы уже болезненного характера.

Неизвестно, по каким причинам установилась дружба между этими двумя субъектами, но только они всюду были неразлучны. Серьга много раз спасал Баклагу из разных неприятных положений, последний раза два отблагодарил его, вынув «из-под ножа» в ту самую минуту, когда тот уже касался горла Серьги. Принимая во внимание ум, прозорливость и жестокость Серьги в комбинации с нечеловеческой силой Баклаги – это была довольно страшная пара. Порознь же и тот и другой не стоили ничего. Баклага был ленив, неповоротлив и глуп, а Серьга, весь иссохший, как маленький скелетик, по силе напоминал цыпленка, да при этом был и трусоват.

Спустившись ощупью в маленький овражек, приятели очутились около ворот заднего двора трактира. И кругом и внутри – все было мертво и тихо. Ни в одну щель ставни не падал свет, ни одного звука не было слышно. Только порывистый ветер громко хлопал оторвавшимися листами на железной крыше.

Баклага нагнулся около самых ворот, уверенной рукой отодвинул какой-то камень, потянул за конец веревки, лежавшей под ним, и принялся ждать. Через минуту кто-то, тихо ступая по двору, подкрался к воротам и замяукал так похоже на кошку, что неопытный посетитель сто раз поклялся бы, что это действительно было животное, а не человек.

Он промяукал четыре раза и смолк. Баклага басом сделал то же (у Серьги это вышло бы гораздо ближе к натуре). Тогда скрипнула калитка и пропустила их во двор. Все трое тихо пошли к дверям сеней и скрылись в их черном жерле.

– Что, Иван Трофимович тут? – спросил шепотом Серьга.

– Тут, – хрипло ответил кто-то, откашлялся и сплюнул.

Пройдя темный коридор, все трое поднялись по лестнице, и вскоре открылась дверь в ярко освещенную комнату. В ней среди густых клубов табачного дыма блестели четыре лампы и весело трещал камин. За большим столом, уставленным пивными бутылками, сидели пятеро, из которых только двое бросались в глаза.

Прямо против двери сидел белокурый человек лет сорока, с волосами, гладко причесанными на две половины и стриженными «в кружок». Он имел острые серые глаза, то смеющиеся, почти добродушные, то загорающиеся такими недобрыми искрами, что в них страшно было и заглядывать. У него были толстый нос и очень толстые губы, такое сочетание делало лицо немного странным, хотя и не лишенным приятности.

Одет он был в обыкновенное купеческое пальто, сюртук, и на пухлой руке его, выхоленной и белой, как рука женщины, блестело обручальное кольцо. В этой руке, вытянутой по столу, он задумчиво вертел какую-то серебряную монету, то пуская ее волчком, то просто перевертывая с боку на бок. При входе двух новых лиц он поднял голову, видимо ранее опущенную в задумчивости, и строго сдвинул брови.

Это был Иван Трофимович, тот самый, о котором шла беседа между Баклагой и Серьгой. Рядом с ним сидел Митька Филин. Это был действительно «филин» и при этом весь заросший волосами, очень похожими на перья. Лба у него, казалось, совсем не было, а волосы начинались прямо от бровей… Затем, среди путаницы усов, бороды и бакенбард далеко отстоял крючковатый нос и зловеще блуждали огромные, совершенно круглые глаза.

На таком лице, конечно, трудно было искать какое-либо выражение, оно все было сконцентрировано в глазах, и глаза были поистине ужасны. В особенности теперь, когда хмель от выпитых водки и пива окончательно отнял у них все человеческое.

– Ивану Трофимовичу! – поклонился Серьга.

– Ивану Трофимовичу! – как эхо повторил Баклага.

Иван Трофимович только кивнул головой и, не раздвигая бровей, опять пустил волчком монету. Новые посетители сели. Некоторое время царило молчание.

– Дай им водки, Степан! – обратился он к человеку, который ввел их сюда. – На мой счет запишешь!

– Слушаю, Иван Трофимович, – подобострастно ответил тот и вышел.

Опять тишина.

– Ну что? – поднял вдруг голову Иван Трофимович.

– Да мы у вашей милости хотели спросить, – не без язвительности ответил Серьга, и рысьи глазки его не то засмеялись, не то злобно засверкали.

– А что у меня спрашивать? – приосанившись, ответил Иван Трофимович и так взглянул на Серьгу, что тот, и без того крохотный, чуть не сделался меньше котенка. – Что у меня спрашивать? Я тут сам в убыток попал… Филину дал, тебе дал, Баклаге дал, а за что?

– А кто же головку отрезал, как не я! – отозвался Серьга.

Иван Трофимович повел бровями:

– Ну что же… Ты и получил! Вещей всего-навсего на менее двух тысяч рублей нашлось… Деньгами сорок копеек нашли, а больше нет…

– А ты же говорил про миллионы? – буркнул Баклага.

– Мало ли что!.. Должны быть, а коли не знаешь, где спрятаны… кто их найдет… Опять же какая-то нечисть в доме… Я хоть и не верю, а все жутко, да и дворник следит… Что же? Я разве запрещаю… Идите, шарьте там, только ежели кто в лапы к «свистулям»[5] попадет – не моя вина, я не ответчик…

– Да кто же пойдет? – отозвался Серьга.

И опять в его голосе послышалось ехидство.

– То-то и дело-то! – ответил Иван Трофимович, еще мрачнее взглянув на Серьгу. – То-то и дело!

Серьга опустил голову, но исподлобья все-таки проговорил:

– А пошукать надо!..

– Иди, шукай!..

– А вы что же, Иван Трофимович?…

– Я не дурак, чтобы шукать в пустом месте.

– А миллионы-то где же?…

Иван Трофимович вдруг побагровел.

– Молчи, козявка! – хлопнул он по столу так, что средняя доска дала трещину. – К чему ты мне это говоришь, клоп раздавленный… А вы, братцы, знайте вот что, Иван Трофимович – не такой человек… Ваше дело сделано… и спасибо вам!.. Дело было большое, да я и теперь не теряю надежды: деньги где-нибудь да должны быть у старика… Я сам буду их шукать по ночам… Я ведь ни чертей, ни виденьев не боюсь… Не такой Иван Трофимович человек!.. Дайте мне неделю сроку, и найду деньги… а чтобы потом чего не говорила опять эта крыса, – он указал на Серьгу, – так беру я из вас двух помощников… Нарочно беру его самого и тебя, Петруха, – указал он на парня с истрепанным полубабьим лицом. – Согласны?…

Петруха промычал что-то, а Серьга так и вскинулся:

– Еще бы не согласны, Иван Трофимович, да разве мы можем не быть согласны… Разве ты не начальник нам, разве мы не все за тобой существуем!

– Ну и баста! Решено и кончено, завтра в это время чтобы оба были тут, сперва пойдет один, а через час – другой… С канавы по угольным выступам, потом во двор – увидите: висит веревка.

– Только вот видение? – пробормотал было Серьга.

Иван Трофимович расхохотался и встал. Потом отыскал свою лисью шубу, нахлобучил бобровую шапку, взял в руки палку и велел проводить себя до дверей со свечой.

Таинственный крик

Крушинский позвонил у дверей следователя в ту минуту, когда последний уже ложился спать. Однако, получив визитную карточку посетителя, он приказал просить его, предчувствуя, что дело, по которому тот приехал, вероятно, очень важно.

Следователь был человек еще не старый, но как-то затертый. Главная мечта его была – сделать себе карьеру. Так часто люди очень скромные и даже жалкого характера всю жизнь сладко мечтают о подвигах и дорого бы дали, чтобы стать хоть на минуту героями.

Дело это, усугубленное все более и более ширящимися толками о привидении, начинало становиться серьезным. Если бы ему удалось распутать этот загадочный узел, то мечта бы его осуществилась: он сразу получил бы известность, а с ней вместе и повышение. Само существование этого привидения, то есть толки о его появлении, были ему прямо на руку.

Суровый служитель Фемиды, конечно, ни на минуту не сомневался в глубине души, что это вздор, пустые бредни, но если явление повторится, то станет ясно, что дом обитаем, и тогда, может быть, удастся получить нить к разгадке! И тут около полуночи подают ему карточку его единственного свидетеля…

Войдя в кабинет следователя, Крушинский прямо приступил к рассказу о виденном. По окончании его следователь задумался и вдруг, быстро поднявшись, сказал:

– Знаете что?… Мне пришла прекрасная мысль. Завтра около этого времени мы, то есть вы, я и несколько хорошо вооруженных полицейских агентов, отправимся туда и, засев в зале, будем ждать ваше видение. Если оно пожалует, мы его тотчас же и арестуем.

Крушинский изъявил согласие, но одновременно почувствовал в душе какой-то трепет, не тот трепет, который ощущают при опасности, а какое-то особенное ощущение – почти радости. Ему казалось, что виденное имеет близкую связь с той женщиной, которую он впервые заметил у окна.

На следующий день после бессонной ночи и целого дня, проведенного в тревоге, Крушинский, следователь и несколько агентов остановились у ворот пустого дома, все ключи и запоры от которого были у них в руках. Ночь опять была лунная. Звучно скрипнула в тишине безлюдного переулка калитка на ржавых петлях, и все вошли во двор.

Налево был небольшой подъезд старинного устройства. Он выходил на круглый двор, посреди которого, вероятно, когда-то был газон, потому что под снегом виднелись какие-то клумбоподобные выпуклости, а в центре рос громадный куст, неподвижно протянувший теперь свои кривые, занесенные с одной стороны снегом ветки.

Один из агентов отпер дверь и вынул потайной фонарь. Узкий сноп лучей его ушел в какое-то громадное пустое пространство, задев слева первые ступени мраморной лестницы.

Другой агент зажег второй фонарь, уже с боковыми стеклами, и Крушинский увидел величественную картину широкой мраморной лестницы, после нескольких ступеней разделяющейся на два боковых подъема, таких же широких и отлогих. Высота вестибюля была страшная. Потолок его был сделан куполом. Прямо против них висели часы и, к удивлению вошедших, еще шли.

Вокруг, на высоте второго этажа, шла узенькая веранда, по которой можно было подойти к любому из окон. Шум шагов, идущих по лестнице, как ни старались посетители ступать осторожнее и тише, гулко отдавался в пустынном безмолвии и повторялся где-то двукратным и троекратным эхом.

Когда все поднялись во второй этаж, где, собственно, и начиналось жилое барское помещение, то вступили в громадную залу, потолок которой почему-то был устроен тоже в форме купола, в трех местах поддерживаемого лепными атлетами гигантского размера.

– Вот тут произошло одно преступление, – тихо сказал следователь, но голос его так звучно отдался в двух местах странной залы, что все невольно вздрогнули.

Однако следователь продолжал, обращаясь к Крушинскому:

– Тут мы нашли женщину без головы, а там, налево, через три комнаты, труп старика в постели. Вот, видите, кровавое пятно на паркете!.. Это было тут… тут лежала шея трупа.

Крушинский отвернулся: следы крови издавали зловоние. Он огляделся и увидел, что старинная дорогая мебель, стоявшая вдоль стен, беспорядочно сдвинута с места, а некоторые стулья и одно кресло даже опрокинуты.

Он обратил на это внимание следователя. Тот ответил, что это уже занесено в протокол осмотра обстановки преступления.

– Но, что удивительнее всего: даже картины сдвинуты с места, тут кто-то хозяйничал, и представьте, даже, кажется, после последнего осмотра. Это еще удивительнее, потому что все выходы и входы были крепко заперты, и полиции вменено в обязанность следить за этим домом. Да, это странно, – повторил следователь и задумчиво потер лоб.

Крушинский оглядывал залу. С каждым поворотом фонаря в руке агента перед ним открывались новые детали этого странного жилища. Он увидел на куполе лепного амура, держащего обеими руками цепь тяжелой бронзовой люстры.

Напряжение на лице мифологического мальчугана было так реально, что вызывало невольную улыбку и наводило на мысль о значительной художественной ценности этого орнамента. Но более всего привлекла внимание молодого графа брошенная на крыше старинных клавикордов мандолина.

«Кто играл на ней? – подумал он. – Конечно, не старый же ростовщик. Неужели она, эта таинственная девушка?»

Он сообщил о своих наблюдениях следователю, тот ответил, что принял уже это к сведению. Потом все двинулись в двери налево и очутились в громадной гостиной, дорогая, крытая желтым шелком мебель которой была так ветха, что, казалось, от одного прикосновения могла рассыпаться.

Пол устилал толстый ковер, из которого при каждом шаге поднимались целые клубы пыли, издававшей какой-то особенный запах. За этой гостиной следовала комната, в которой на мозаичном полу валялся один соломенный треногий стул и больше не было ни одного предмета, кроме какой-то косынки, сунутой в угол.

Это был обрывок дорогой старинной шали, одной из тех, что, несмотря на громадные размеры, могут быть продернуты в обручальное кольцо. Следующей комнатой была спальня старика, а рядом с нею маленькая светелка с одинокой кроватью и несколькими деталями женского туалета, висевшими по стенам.

– Кстати, о мандолине! – сказал следователь. – Поглядите!

И, выдвинув ящик простого деревянного стола, какие ставят в кухнях, он вынул из него свернутый в кольцо пучок струн.

– Артистка, очевидно, помещалась в этой комнате, и теперь ясно, что она не могла быть простой служанкой у старика, в особенности после того, как вы подтвердили сходство ее с лицом покойного…

– Да, да… – сказал дрогнувшим голосом Крушинский, пристально вглядываясь во все предметы, находящиеся в комнате, – да… та была не та!..

– Убийство, как видите, произошло ночью, потому что постель смята и раскидана… Ба! – воскликнул он вдруг. – Да и тут кто-то хозяйничал после последнего осмотра… Смотрите, в протоколе значится, что подушка валялась на полу, а теперь она находится на постели. Вы помните, господин Киркин, – обратился он к одному из агентов, с умным, наголо выбритым лицом, похожим на лицо одного из знаменитых артистов. – Вы помните, мы оставили подушку на полу?…