Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Сламота подошел и, к удивлению, заметил, что собака, визжа, принялась рыть землю.

Минуты две рыла она, учащенно работая лапами, вдруг в земле оказалось что-то красное.

Едва пес увидел это, как схватил зубами, и из земли был извлечен рукав кумачовой рубахи, порядочно уже поистлевшей.

Тогда граф вынул свой охотничий нож и помог животному в его странной работе.

Тут были и порты, и рубаха, и поддевка, и сапоги, и фуражка, и даже холщовый мешок.

Извлекши все это на поверхность земли, граф задумчиво уставился на свою находку, не зная, чему приписать ее, тем более что, несмотря на порчу, которой они отчасти уже предались, вещи сами по себе, очевидно, были в момент зарытия не только вполне годными к употреблению, но для крестьянина или мастерового могли назваться щегольскими.

В особенности мало испортился мешок.

Граф при помощи палки кое-как запихал в него свою находку и в виде поноски отдал собаке.

Вместо охоты он вернулся домой.

Первым делом его было позвать Шилова и показать ему свою странную находку.

Шилов не знал, зачем его зовет граф, вошел, по обыкновению, весело и развязно, но едва взор его упал на вещи, кучкою лежавшие на клеенке, среди комнаты, как лицо его помертвело, и с немым вопросом и ужасом он уставился на графа.

Сламота, заметив это, и сам опешил.

Он не знал, что и подумать, чему и приписать эту перемену в лице своего управляющего.

– Я это нашел в парке, Дмитрий Александрович, – сказал он, – Джек стал рыть под кустом акации, недалеко от поворота, и вырыл все это. Вы, может быть, узнали эти вещи… может быть, эти вещи кого-нибудь из нападавших на вас грабителей…

Шилов схватился за это объяснение.

– Да, граф! – овладев собою и совсем твердо сказал он. – Это вещи одного из тех, кто нападал на меня… Я узнал их… Это был, очевидно, переряженный, потому что, как я теперь припоминаю, лицо у этого парня было интеллигентное.

– В таком случае это важная находка, ее надо отослать следователю.

– Зачем? – сказал Шилов. – Она как находка ровно ничего не стоит… Неужели вы думаете, граф, что владелец этой одежды будет так глуп, что признается…

– Но… Нет, это сделать во всяком случае необходимо, почем знать!.. Для следствия в таком сложном деле все важно, каждая мелочь, да, наконец, одежду эту можно будет предъявить Краеву, он, наверное, узнает ее, а тогда, по одному выражению глаз, можно будет догадаться о многом и во многом убедиться.

Дрожь пробежала по телу Шилова, но он не подал виду и уже вполне овладел собою.

Отчасти его успокаивала надежда, что Краев не запомнил, вероятно, наружности того парня, который сидел сзади него в вагоне.

– А пожалуй, пошлите! – сказал он. – Может быть, и правда это повлечет к открытию остальных злоумышленников и выведет Краева из его решимости охранять их инкогнито.

Сламота в тот же день решил отправить свою находку, но прежде он также решил показать ее и Смельскому.

Прихоть

Когда вы глядите на какой-нибудь яркий предмет, в глазах у вас всегда остается на известное время его силуэт.

Предмет этот несколько минут преследует вас своими очертаниями, куда бы вы ни направили свой взор.

Нечто подобное происходило с Анной после ее встречи с Шиловым.

Физиономия последнего, эта адски красивая физиономия, преследовала ее всюду.

Она старалась не думать о нем, но мысли не слушались и все нет-нет да и возвращались к той же теме.

Уже четыре дня прошло с тех пор, как она видела Шилова, а впечатление от этой встречи было свежо, как будто она произошла всего каких-нибудь пять-десять минут тому назад.

В особенности преследовали ее темные, таинственные глаза графского управляющего.

Анна сердилась на себя за эти вольности воображения, старалась думать о Смельском, о сестре, об участи Краева; но что поделаешь с мыслью, с этим неведомым и вместе с тем тяжким гнетом мозга!..

Временами ей казалось, что она ненавидит это ужасное лицо, но зато в другое время она ловила себя на таком чувстве, что бледнела от страха и подолгу просиживала, закрыв лицо руками.

Шилов тоже стал странен за последнее время.

У него, впрочем, ощущения были менее сложны.

Он сразу объявил себе, что чувствует прихоть к красивой, великолепно сложенной девушке и не прочь не только приударить за ней, но и окончательно отбить ее у Смельского, чего бы это ему ни стоило.

Много имел он на своем веку различных амурных историек, много видел благосклонности от таких красавиц, которых одна улыбка поражала сердца как удар молнии, но ни одна из них не нравилась ему так, как нравилась Анна.

Назвав это прихотью, Шилов, однако, ошибся, потому что вскоре убедился, что это далеко не прихоть, а чувство, настоящее горячее чувство со всеми симптомами его зарождения.

Четыре дня миновало уже, а он не имел еще ни одной встречи с Анной, несмотря на то что часто фланировал мимо дачи Краевых, не решаясь, однако, войти по своим особым соображениям, делающим честь его опытности, как селадона.

Он искал встречи с Анной на почве более нейтральной и наконец, как и должно было ожидать, нашел эту почву.

Она опять шла на вокзал, навстречу Смельскому.

Было это около девяти часов вечера.

В этот день Смельский объявил ей, что у него будет в городе много работы и он привезет результат последнего опроса Краева.

Когда она сворачивала на мостки, ведущие к вокзалу, перед ней внезапно, словно из-под земли вырос, появился Шилов.

Она холодно ответила на его поклон и хотела пройти мимо, но он тоже повернулся и пошел с ней рядом.

Анна искоса взглянула на него и заметила, что лицо его побледнело, глаза стали еще мрачнее, а в общем он сделался еще красивее, еще эффектнее.

Он заговорил с нею как со старой знакомой, как с невестой друга своего; каждое слово его дышало той полунебрежной простотою, которая всегда подкупает серьезных девушек, не любящих искателей приключений.

Шилов сказал, между прочим, что сам не знает, что с ним творится в последнее время.

Если бы он был сентиментальный человек, то он назвал бы это тоской, но так как смотрит на вещи с их простой и реальной стороны, то пришел к заключению, что это настроение духа имеет вполне логическое и простое объяснение.

Его начинает сильно мучить вся эти история. Как только он подумает, в каком положении находится теперь ее сестра, так у него просыпается злоба на этого Краева да, кстати, и на самого себя.

– Да на себя-то чего же вы негодуете? – спросила Анна с удивлением.

– За то, что я стал невольной причиной всего этого семейного горя, от которого на вашу долю, Анна Николаевна, согласитесь, перепадает немало! Дорого бы я дал, чтобы этого вовсе не было, а главное, чтобы не было… Чтобы я не видел…

Шилов вдруг умолк, ударил тростью о какой-то тонконогий длинный цветок и сшиб его, как срезал.

– Кого? – спросила Анна с тревогой в голосе.

Шилов молчал, а молчал с умыслом, потому что это безмолвие было гораздо красноречивее ответа на вопрос, на который ответить прямо он пока не чувствовал за собою никакого права.

Но зато он имел право ответить глазами, он знал неотразимость своего взгляда в известные моменты и широко воспользовался этим средством.

В Париже один из профессоров сказал ему, что у него замечательные глаза, что он может быть с одинаковым успехом как укротителем, так и гипнотизером.

С тех пор Шилов тысячами случаев убедился в правдивости этих слов, но не на поприще львиных клеток или гипнотизерства, а на арене амурных побед.

Зная это, Шилов сильно надеялся на власть своего взгляда.

И вот действительно Анна вздрогнула, опустила голову и прибавила шагу.

Лицо ее сперва побледнело, потом вспыхнуло; она сразу оборвала разговор и, казалось, хотела убежать от своего спутника и, может быть, сделала бы это под каким-нибудь предлогом, если бы Шилов сам первый не раскланялся с нею.

Когда она спустя несколько минут увидела выходящего из вагона Смельского, она почувствовала радость, словно не видела его долгое время.

В этот день она была с ним особенно ласкова и сама чувствовала, что ей хорошо и покойно с ним, а о Шилове старалась не думать.

О Краеве Смельский привез неутешительные известия. Он наговорил грубостей следователю и переведен в дисциплинарную камеру.

– Это сильно повредит ему на суде, – заключил молодой адвокат.

– Что же он сказал следователю? – спросила Анна шепотом, потому что они находились в саду на недалекой от дачи скамейке и Таня могла все услышать.

– Сказал просто грубость, – уклончиво ответил Смельский, – но, на мой взгляд, тут важна не эта грубость, не слова, а та причина, которая вызвала ее. Краев действительно жалок, и, как хочешь, Анна, чем больше я вижусь с ним и наблюдаю его, тем больше прихожу к заключению, что тут есть какая-то злополучная судебная ошибка.

И Смельский стал передавать Анне все подробности своих наблюдений и мельком бросил несколько таких явных подозрений в сторону Шилова, что они равнялись почти уликам.

Анна, сама не зная почему, опять вступилась за Шилова, вступилась невольно, словно язык ее говорил против ее воли, и опять Смельский с испугом поглядел на нее, как тогда в комнате сламотовского дома, когда она неожиданно появилась вместе с Шиловым. Смутное подозрение на этот раз уже ощутимо запало в душу Смельского.

Ему хотелось сказать: «Анна, зачем вы защищаете негодяя?» Но он опомнился вовремя и не сказал этого, потому что, несмотря на сомнения и предчувствия, он не имел права назвать Шилова этим словом, не находя доказательств. Бешенство ревности заклокотало в нем, но он поборол и его, расставшись с Анной почти холодно.

Только от Шилова он решил быть теперь подальше и даже переехать из сламотовского дома куда-нибудь в комнату к дачникам, поблизости от дачи Краевых, как он это предполагал сделать ранее.

Прошло еще два дня.

Анна положительно не знала, что с ней творится.

Ее все тянуло куда-то, словно какой-то таинственный голос явственно шептал ей: «Иди, иди!» Она пробовала бороться с повелением, пробовала его не замечать, игнорировать, но чем больше она делала эти усилия над собою, тем острее было чувство тоски и сознания необходимости куда-то идти.

Наконец она решила, что ей и действительно необходимо прогуляться, что она сидит все дома, около больной сестры, и это вредно отзывается на ее собственном здоровье.

Тане теперь лучше, она может обойтись час-другой и без ее присутствия, а ей, Анне, надо гулять, делать движения.

Она надела легкую барежевую[3] шляпу, взяла в руки зонтик с длинной ручкой, украшенной бантом из лент, и вышла за ограду садика, сама не зная, куда идет. Свернула она к сламотовскому парку и пошла так быстро, как будто боялась опоздать куда-то.

Шла она и думала… Но лучше бы она сорвала голову со своих плеч, чем допускать в нее те мысли, которые ее теперь наполняли.

Она думала не о Смельском, не о горе сестры, а о Шилове.

Она видела всю его фигуру, а физиономию даже так ясно, что несколько раз проводила рукой по лицу, словно стирая с него что-то.

Анна решила, что она больна, что на нее подействовали бессонные ночи около постели больной, а Шилов тут ни при чем, не будь Шилова, который, правда, произвел на нее сильное впечатление своей выдающейся наружностью, она, может быть, так же грезила бы Краевым. Словом, болезнь найдет свой предлог.

И она решила обратиться к доктору.

С такими мыслями вошла она в тенистый парк.

Сделала несколько шагов и остолбенела от изумления около первой же скамейки. На ней сидел Шилов. Он как будто бы ждал ее, потому что встал с улыбкой и пошел навстречу.

Анне хотелось убежать, но от испуга или от какого другого чувства ноги ее не слушались.

Они поздоровались, и опять она встретила чудный таинственный взгляд этого человека, от которого мурашки пробежали по ее телу и все оно наполнилось какой-то приятной, сладкой истомой, словно любимая рука прикоснулась к нему.

Было еще очень раннее утро. Золотые лучи прорывались в чащу, целый громадный хор птиц чирикал по веткам, прохладный ветерок шумел в листве, бросая трепетные яркие пятна света на песок аллеи.

Вдали, сквозь стволы и зелень, как на декорации, виднелись позолоченные солнцем лужайки, изгибы аллей, мостики через канавы, маленькие долины и возвышения.

Эта скамейка была поставлена владельцем, очевидно, с расчетом, потому что отсюда сразу открывался волшебный вид на все прелести парка.

– Ого! Вы сегодня рано вышли гулять! – сказал Шилов, протягивая руку. – Впрочем, сегодня такое особенно прелестное утро, что сидеть дома могут только больные или очень занятые люди.

Анна ничего не ответила. Она имела растерянный вид, ей все хотелось уйти, но она не только не могла этого сделать, но даже подошла к скамейке бок о бок с Шиловым и села на нее.

Шилов тоже сел.

Лицо его имело торжественное и торжествующее выражение.

Несколько раз уже он окинул Анну с ног до головы таким критическим взглядом, заметь который она вспыхнула бы от стыда и оскорбления.

Но она не заметила, она сидела опустив голову, нервно кусая губы и чертя что-то зонтиком по песку.

Движение это было машинальное, но вдруг она вздрогнула и быстро замахала концом зонтика, стирая то, что получилось на песке, – это была буква Ш.

Наконец Анна опомнилась и встала.

– Куда вы? – спросил ее Шилов.

– Домой!.. Сестра ждет; она, верно, уже проснулась…

– Боже мой! Анна Николаевна! Неужели для сестры вашей мало услуг той сиделки, которую ей нанял граф.

Это напоминание не понравилось Анне.

– Мало! – коротко ответила она. – Сестра и сиделка не одно и то же! Прощайте!.. Если увидите Андрея, скажите ему… Нет, ничего не говорите… я сама… – И она, кивнув головой, быстро пошла по аллее назад к дачам.

– Попалась, – прошептал Шилов и, самодовольный, сияющий, тоже встал и пошел в другую сторону.

От себя никуда не уйдешь

С этого последнего свидания Анна совсем изменилась. Она стала задумчива и видимо избегала встреч и задушевных разговоров со Смельским.

Казалось, какая-то тяжелая дума лежала гнетом на ее мозгу.

Несколько раз Татьяна Николаевна, уже начавшая оправляться настолько, что могла выходить в сад, замечала ее таинственные долгие отлучки.

Несколько раз Смельский приходил к ней спрашивать, где Анна, потом отправлялся искать ее и не находил.

За это время он переехал из дома Сламоты, отговариваясь желанием быть ближе к даче, где жила его невеста, что старик Сламота нашел вполне естественным.

Смельский действительно поселился через дачу от Краевых у какой-то вдовы, охотно отдавшей ему комнату со столом.

Тут Смельский весь предался делу, требующему его защиты. Он беспрестанно бывал в городе, то видясь с заключенным, то роясь в бумажных деталях дела, и в конце концов у него сложился определенный взгляд на дело и более или менее определенное мнение; с Шиловым за это время они совсем не виделись, но стали реже видеться и с Анной. Ее все не было дома.

Где же она?…

Смельский знал, что у нее нет тут не только родных, у которых она могла проводить время, но и знакомых.

Татьяна Николаевна тоже удивлялась, но она, впрочем, была занята другою мыслью. Она собиралась с силами, чтобы поехать к мужу с детьми.

Сламота, посещавший ее каждый день, отговаривал от этого, говоря, что и ему и себе она только расстроит нервы, разорвет душу этой страшной драмой свидания, что лучше обождать суда и тогда уже или проститься с мужем, или приветствовать его уже прощенного.

– Проститься?! – воскликнула Татьяна Николаевна. – О! Вы меня не знаете, граф! Если Павла обвинят, я пойду за ним и в ссылку, и в каторгу. Суд людской мне не пример. Моя душа, моя любовь судит его, и сердце говорит мне, что он невиновен. Я видела сон, граф!..

– Да! Вы мне рассказывали этот сон! – безнадежно махнул рукой старик. – Сон сном, Татьяна Николаевна, а действительность действительностью.

И он опустил свою седую голову, пожал плечами и задумался.

…Анна кралась в парк.

Именно кралась, а не шла, так не идут люди с чистою совестью, на честное, открытое дело, так крадется вор к добыче, изменница-жена на свидание, блудливая кошка за лакомым куском.

Был вечер, поздний вечер.

Уже смеркалось, и в права свои вступила яркая полная луна конца июля.

В парке было бы темно как в погребе, если бы лиловые полосы света не перерезывали его в прогалинах и тех местах, где ветки деревьев редели.

Глухо шумела черная листва его, страшно было среди сумрака аллей.

Вот скамейка! Не из тех скамеек, мимо которых надо идти широкой дорогой до дому графа, она стоит в глубине, в глуши, и редко кто знает о ее существовании.

Она полуразрушена, это памятник давних времен, про который ведали, может быть, только влюбленные парочки времен прадедов нынешнего Сламоты.

Тут тишь, глушь, осока да бурьян и пахучая крапива.

Тут неопасно встретиться с тем, кто боится взора людского.

Только луна глядит на эту скамейку и серебрит ее старинный чугунный узор.

На ней сидят двое: Шилов и Анна.

Говорит Шилов, Анна молчит, но слушает внимательно, боясь проронить хоть слово.

– Я всю жизнь был одиноким, Анна, – говорит Шилов, – но всю жизнь искал друга, друга-женщину и не находил ее, хотя объездил почти весь свет. Много было разных встреч и того, что я вам не хочу высказывать, но разве хоть одна из этих встреч похожа на знакомство с вами… Жизнь моя очень напоминает рулетку, где шарик – душа моя… Кто-то бросил ее на поприще жизни, и вот он вертится, мечется, пока не станет на свой номер… Еще несколько дней назад мой шарик метался быстро, но вчера и третьего дня он был уже вблизи своего фатального номера, а сегодня, теперь он стал на него… Партия окончена, я выиграл… выиграл свое счастье, выиграл тебя, Анна!..

Шилов, как бы в изнеможении от наплыва чувств, закрыл лицо руками и опустил голову.

Анна глядела на него, бледная, как тот свет, который изливала на нее луна. Страшно было видеть это помертвевшее человеческое лицо и сознавать, что это не мертвец покинул могилу, а еще живущий человек борется с душой своей и гибнет в хаосе ее разлада.

Вдруг она протянула руку, уронила ее на плечо Шилова, потом повернулась, опустила вторую руку на его плечо и припала лицом.

Слышались только рыдания, страшные, мучительные рыдания.

Анна обессилела от борьбы со своими чувствами, она и теперь не понимала, зачем и почему она делает это.

Она только чувствовала, что иначе не может сделать, что в ней действует какая-то странная сила, могучая и неумолимая, что бороться с нею так же невозможно, как попытаться бежать от самого себя.

Если это любовь! То какая она жгучая, страшная и сильная! Ведь она противопоставила ей все, что могла, она боролась с нею, как зверобой в пустынной глуши борется с яростным зверем.

Но зверь победил человека. Страсть, внушенная ей этим человеком, вспыхнула как порох и была так же ужасна по своей разрушительной силе.

Слов больше не было слышно, только рыдания, поцелуи и стон, словно от жгучей боли или бесконечного отчаяния.

Несколько минут спустя Шилов и Анна шли по парку безмолвной парой.

Они дошли до перекрестка, ей надо было идти налево, ему направо.

– Поцелуй меня, Анна, еще раз, – глухо сказал он.

Анна вздрогнула, обхватила его шею руками и не раз, а без счету поцеловала, опять со стоном и каким-то нервическим припадком рыдания.

– До завтра, – сказал Шилов.

Анна ничего не сказала, но утвердительно кивнула головой.

Улики против кого-то

На другой день, утром, Анна была больна.

У нее болела голова, и она просила няню сказать это Смельскому, когда увидела его входящим в калитку дачи.

Когда женщина сообщила ему это, Смельский побледнел. Он не видел Анну уже два дня, а теперь, на третий, она отговаривается принять его болезнью. Что с ней? Если она больна, то кому и быть около нее, если не ему? Была минута, когда он хотел было насильно пройти к Анне и спросить ее о причине нежелания видеть его да, кстати, узнать, чем больна она. Может быть, что-нибудь серьезное? Ведь ему же это ближе и важнее, чем кому-либо.

Но он не сделал этого, он повернулся и ушел, сказав, что зайдет вечером, и просил передать барышне, что у него есть важные сообщения.

Он уехал в город вдвойне взволнованный и болезнью Анны, и новым оборотом, какое приняло сламотовское дело.

Как уже мы рассказывали, Сламота сделал находку в своем парке.

Когда для обозрения таинственной одежды был призван и Смельский, он просто опешил.

Это была по всем приметам та одежда, которая была надета на крестьянине, ехавшем в одном вагоне с Краевым.

– Ее надо предъявить обвиняемому, – быстро сказал он и передал во всех подробностях свое первое свидание с Краевым.

Граф покачал головой.

Уж очень все это странно и, что ни день, делается все необъяснимее.

Одежда была в тот же день отправлена к следователю, и на другой день утром Смельский поехал узнать о результатах предъявления.

Зайдя к камеру следователя, он получил сообщение, что обвиняемый узнал одежду и признал ее той самой, которая была на ехавшем с ним мужике.

– Это большой шаг, – добавил следователь, – теперь только остается получить от обвиняемого признание насчет того обстоятельства, кто этот парень, как его зовут, потому что верить в то, что он просто ехал с ним в вагоне, – глупо, сам факт говорит за то, что это один из сообщников ограбления, быть может, даже самый активный, который прибегнул к переодеванию и даже гримировке, ведь в вещах найден и парик…

Из этого переодевания видно, что субъект принадлежит к классу интеллигентов, так же как и арестованный, и из этого в свою очередь вытекает обстоятельство, подтверждающее показание потерпевшего Шилова, что на него напал не один только Краев, но несколько человек.

Вывод был отчасти логичен, и Смельский невольно согласился с ним, хотя другое сомнение пришло ему на ум.

Зачем было Краеву, если он решился во всем запираться, описывать наружность парня и зачем признавать так просто и бестрепетно одежду?

Сообщив это свое соображение следователю, он, однако, не поколебал его первоначального образа мыслей.

В том виде, в каком дело предстало теперь, вследствие этой случайной находки, понимать его было гораздо проще. Да и в самом деле – зачем нарочно искать осложнений, когда существуют факты, сами за себя говорящие. Зайдя к Краеву, Смельский застал его очень взволнованным.

Заключенный ходил из угла в угол быстрыми и неровными шагами.

Увидев защитника, он так и кинулся к нему:

– Я узнал, Андрей Иванович! Да, да, это его одежда, в этой самой одежде парень сидел сзади меня в вагоне, но какое отношение имеет он к этому делу? Говорят, эту одежду вырыли где-то в сламотовском парке?

Смельский рассказал все известные ему обстоятельства, при которых Сламота извлек одежду.

Краев пришел еще в большее волнение:

– Этот парень шел за мной всю дорогу, но только он был сильно пьян и шатался из стороны в сторону.

Краев говорил это взволнованным голосом, глаза его блестели, казалось, он схватился за это новое обстоятельство как утопающий за соломинку, но это была именно соломинка, не оказывающая никакой пользы.

Вернувшись в Сламотовку, Смельский сразу направился к даче Краевых.

Анны не было дома.

Известие это еще больше поразило его, чем утреннее, когда нянька сказала ему, что барышня больна и принять его не может. Чрезвычайно расстроенный, вернулся он к себе на дачу, вошел в комнату, и первое, что бросилось ему в глаза, было письмо.

Почерк Анны.

Он дрожащими руками разорвал конверт и, прочитав, выронил письмо, ладонями закрыл лицо и долго оставался так, в этой позе горя и отчаяния.

В письме заключалось следующее:

«Простите, Смельский, что я обнадежила вас возможностью брака со мною, на самом деле это невозможно. Забудьте обо мне, прощайте! Не ищите также со мною встречи и объяснения, я всячески хотела бы уклониться и от того, и от другого, потому что это письмо говорит все, что надо, и, надеюсь, не требует никакого возражения».

Смельский наконец очнулся от своего столбняка, очнулся потому, что перед ним вдруг мелькнула адски улыбающаяся физиономия Шилова, и так ясно, так явно, что он на минуту усомнился даже, было ли это обманом зрения или въяве.

И вслед за этим странным явлением словно повязка спала с его глаз.

– Это его штука! – прошептал он и прибавил хриплым от бешенства голосом: – Ну, хорошо же, даром я не отдам ее тебе.

В глуши парка

Опять ночь осенила сламотовский парк, и опять на заброшенной скамье послышался шепот и поцелуи.

Чем же приворожил к себе Шилов Анну? Это одна из тайн любви, в которую не в силах проникнуть людской разум, так же как не проникает он и в другие великие тайны мирозданья.