Девочка с бездомными глазами

Выбросил окурок вниз, кашлянул, и, выскользнув из-за штор, направился в прихожую. Достал из кожаной папки фоторобот, и, посмотрев на него с минуту, убрал.

Вернувшись в спальню, лёг на бок, потом перевернулся на живот и несколько раз потёрся глазами о подушку, мысленно усмехнувшись такому глупому способу, стереть из памяти Надю, завёрнутую в одеяло.

Глава тридцать первая

Через три дня Рита вышла с больничного и сообщила Маринину, что всё это время наблюдалась в стационаре гинекологии, попросту говоря, сохраняла свою долгожданную беременность.

– Не переживай, ты не имеешь к этому никакого отношения, – этим откровением она буквально размажила, и без того, ошарашенного Маринина.

– А кто имеет? – почти по слогам выдавил он.

– Какая разница, Матвей, какая разница?

– Тебе видней, конечно.

– А чего ты ждал?

– Твоего выхода.

– В отпуск хочется?

– Уже нет.

– А мне хочется! В декретный отпуск.

Маринин двинул бровями.

– Похвально.

Рита закусила нижнюю губу. Этот едкий диалог не имел смысла, но был ей нужен – слишком многое хотелось сказать. Маринин же бегло перебирал общих знакомых, которые могли бы «к этому иметь отношение». Почему-то он остановился на кандидатуре Высочина.

– Я его знаю? – не удержался Маринин.

Рита посмотрела с нежной усмешкой.

– Главное, что я его знаю, а тебе не обязательно.

Догадка щёлкнула в мозгу. Сколько раз бывало, что она, стопроцентно зная, что он дома или в деревне, звонила и спрашивала, не собирается ли он к ней. Тогда ему казалось, что она хотела, чтобы он приехал, но теперь понял – всё наоборот!

– Не думал, что мы с тобой так расстанемся, – сказал он, искренне решив, что в этот раз уж точно, ведь она практически призналась в измене. Но, несмотря на это, и что он и сам миллион раз думал о необходимости расставания, вдруг очень захотел всё сохранить, наладить, развить.

– Можем корпоратив устроить. Поделимся радостью с коллективом. Ты, как главный подозреваемый, торжественно объявишь, что не при делах.

– Займёшься этим?

– Ой, нет! У меня сейчас другие заботы, – и она нежно погладила свой ещё плоский живот. Но она сказала и сделала это так радостно и уверенно, как может только беременная женщина. Она менялась на глазах, словно линяла, меняя одну шкуру на другую. И она уже была мало похожа на требовательного начальника, надёжного заместителя начальника и хитрую любовницу. Теперь это была совершенно другая Рита. Маринину стало немного жаль, что не он причина этой счастливой перемены, и ещё сильнее возненавидел того, кто «к этому имеет отношение».

– Но ты не увольняешься?

– Нет. Уйду в декрет, потом выйду, поработаю, снова в декрет пойду, а может, сразу из первого во второй. Посмотрим! – размечталась Рита.

Он был с ней мысленно согласен, подтверждая это как всегда частыми и короткими кивками.

Глава тридцать вторая

Прошло две недели, и Маринин, понял, что Высочин намеренно затягивает расследование.

– Дел по горло. Вот, у деда гараж вскрыли и обнесли. Всё под чистую – мопед, запчасти, инструменты. Наверняка, старьё нерабочее, но подлецов изловить надо – дед в растрёпанных чувствах.

Высочин листал подшитое дело, и на Маринина, сидящего напротив, практически не смотрел. В последнее время они мало общались, потому что Маринина бесила некая зависимость и неопределённость, не только в отношении расследования Надиного дела, но и Ритиной беременности.

– Опознания ещё не было?

– Нет.

– Когда планируешь?

– Не знаю.

Высочин заметил Марининскую ухмылку и, отложив бумаги, встал, и направился к двери.

– Пойдём, покурим.

Маринин глазами проводил его до порога, словно раздумывая, идти или нет, и наконец, встал и пошёл следом.

Они зашли за угол здания. Здесь тоже росли старые ели, и почти всегда было темно и немного сыро, и летом это место пользовалось повышенным спросом. Высочин пробежал глазами по этажам, и, посчитав, что слишком много открытых окон, пошёл дальше.

Остановились почти у гаражей. Высочин закурил ещё по дороге, а Маринин, ни то что бы, не хотел, скорее, не мог. Он терпеливо боролся с неприятным волнением и ждал.

– Саныч, понимаешь, я из-за тебя дело торможу, а тебе пора бы успокоиться и не палиться.

– Причём тут успокоиться? Ты же знаешь, как дело бы….

– Только с твоих слов!

Маринин осёкся и замолчал.

– Я тебе не верю. Вот, так, не верю. Нет, я понимаю, что ты её не убивал, я тебе уже говорил, но на счёт всего остального, – Высочин развёл руками, – а тебе и этого, без убийства, хватит. Я не знаю, как Кэт во всю эту ересь поверила, но в прокуратуре не поверят. И если ты забыл, с каким людоедом я там работаю, могу напомнить.

Маринин сдержанно смотрел мимо Высочина.

– Тебе скидки на трудное детство и переходный возраст не сделают – тебя отшлёпают по полной и звёздочками украсят.

Маринин чувствовал себя так, будто его уже отшлёпали, и понимал, что Высочин сто раз прав, но отступить не мог.

– И ты предлагаешь её просто закопать?

– Саныч, ну, что ты дёргаешься? Вон, сколько солдат полегло на войне, и до сих пор многие без могил.

– А Надя тут причём?

– Вот, кстати, Надя. Фамилия у Нади, какая?

– Белоусова.

– Дашь мне на неё, всё что есть. И занимайся своими делами, остальное доверьте профессионалам.

Буквально через два дня в полицию поступило заявление от гражданки Белоусовой М. В., утверждавшей, что её дочь, Белоусова Н. Н., ушла из дома три недели назад, и с тех пор о ней ничего не известно. Ей предложили на всякий случай пройти процедуру опознания, и она, действительно, опознала в убитой, обожженной, вскрытой, и уже «зашитой» девушке, свою Наденьку.

Сначала женщина частыми поглаживаниями водила по лысой голове, целовала темечко и холодное обезображенное лицо, и просила, что бы Надя открыла глаза, взамен обещая бросить пить, и что теперь, у них всё будет хорошо. В какой-то момент она поняла, что словами ничего не изменить, и решила унести Надю с собой. Она уже просунула тощие руки и почти подхватила свою девочку, но Высочин и молодой санитар стали её оттаскивать, одновременно удерживая тело Нади. Но и женщина не сдавалась – она вцепилась в стол и пыталась дотянуться ртом до руки Высочина и укусить. Если бы он увидел подобную сцену в дешёвой комедии, наверняка бы, похохотал, но в тот момент, он задавил невольно подступивший смешок, но не унижающий, а сочувствующий, хотя и немного злой.

Мать Нади всё-таки оторвали от стола, и она сразу перестала кричать, сама села на такой же холодный, как Наденька, пол, и тихо заплакала.

На похоронах она была спокойнее и оптимистичнее, как и многочисленные, уже помянувшие усопшую, соболезнующие, набежавшие с утра. Казалось, что она даже гордится тем, что так много людей пришло проститься с её дочерью.

Маринин смотрел на неё, и пытался уловить хоть какой-то намёк на их с Надей родство. Но по этому, испитому лицу, худому и злому, напоминавшему продукт в вакуумной упаковке, даже предположить было трудно, была ли Надя на неё похожа.

Были и Надины учителя, и одноклассники, собравшие часть денег на организацию похорон. Их лица изображали скорбь, негодование, даже удивление, но искренне переживали единицы. Словно это было обычное групповое мероприятие, экскурсия в музей, например.

Среди школьных «товарищей» Маринин увидел девушку, избившую Надю. Она его тоже заметила, и быстро опустив глаза, сделала вид, что не узнала.

Маринин всматривался в лица парней, пытаясь угадать, в кого же была влюблена Надя, и выбрал высокого, очень симпатичного парня, явного лидера класса, стоящего в окружении однокашников. Он был серьёзен, и в тоже время, приветлив.

После того, как все желающие высказались, настало время прощаться. Каждый подходил и целовал покойницу в лоб. Маринин стоял дальше всех, и наблюдал за происходящим, и будь его воля, запретил бы, настолько дико и фальшиво это выглядело. Он и сам не хотел этого, и дело не в брезгливости или в чём-то подобном, а в том, что контраст между тем, когда его целовала Надя, и тем, что предстояло сделать ему, был зверски велик.

И он всё стоял и решался, как вдруг заметил, что все смотрят на него.

– Не обидьте мою Наденьку, – Белоусова смотрела на него просящими глазами, и одновременно требовала уважения.

Надю хоронили, как и полагалось девушке, в свадебном платье. Лицо было накрыто фатой, сложенной в несколько раз. Тонкая белая сеточка не то, что прятала контуры лица, она их стёрла, сравняла, и теперь её голова была похожа на заготовку тряпичной куклы, которой ещё не успели нарисовать красивую мордашку.

– Твёрдая, – подумал он, и вернулся на своё место. И пока шёл, ему казалось, что он так долго простоял возле неё, и что вообще сделал всё неправильно.

Маринин, в каком-то смысле, завидовал Надиной матери, не скрывающей свои чувства и слёзы, которая, сначала требовала поднять гроб обратно, а потом попыталась слезть в могилу, крича, чтобы дочь забрала её с собой.

После всего, Маринину сунули в руку две конфетки, какую-то вишнёвую карамельку и ириску, которые он бросил в машине, в подстаканники, в которых всегда болталась рублёвая мелочь, и уехал.

Глава тридцать третья

На запущенном стадионе через дорогу от серых хрущёвок, на чудом уцелевшей зрительской лавке отдыхала некая компания. Пацаны (на «юношей» они могли обидеться, а до «молодых людей» явно не дотягивали, разве что возрастом) пили пиво, курили, громко разговаривали, свистели и ржали. У двоих, видимо самых крутых, на коленях сидели девушки.

Перед лавкой стояли трое, среди них был Ершов Витя, парень лет девятнадцати, тоненький, как девчонка в трепетном возрасте, зыркающий из-под панамки шустрыми глазами, и имевший погашенную судимость за кражу со взломом, и казалось бы, «немую» фамилию и погоняло (Карасик), обладал способностью всезнания, за что, некоторые считали его стукачом.

Карасик и пацан слева щёлкали семечки, второй – курил.

Все обернулись, когда один из них удивлённо указал пальцем на распахнутые ржавые ворота, вернее, на въехавший чёрный седан, который медленно пылил по сухому глинистому «ободку» стадиона.

Как женщины любят наблюдать за детьми маленькими, копошащимися в песочнице или плёскающимися в надувном бассейне, так и Маринин любил наблюдать за этими. Они тоже разговаривали на своём не всем понятном языке, спорили со старшими, доказывая свою правоту, и быстро взрослели. Но, то ли по глупости, то ли по ошибке, а чаще всего, и того и другого, выбирали не самую приглядную сторону взрослой жизни. И Маринин им по-человечески сочувствовал и как-то симпатизировал.

Седан остановился в метрах десяти от лавочки.

Главный, сидевший в центре, чуть раскачивая на коленях девушку, кивнул Карасику.

– Панама!

Маринин не помнил, как его зовут, но знал его брата, Марка, уже дважды сидевшего, авторитетом которого младший видимо и давил сверстников.

Карасик, легко спружинив на ногах, и оглянувшись на компанию, медленно пошёл за Марининым, который также медленно шёл в сторону ворот, в одной руке держа дымящуюся сигарету, в другой – распечатанный фоторобот.

– Возьмёт так, – Карасик поднёс руку к шее, будто нож, и «резанул» по горлу, – «Чирик!».

Карасик рассказал всё, что считал нужным, а именно, что, Чириком его прозвали из-за прыщавого лица, что мать его в дурке померла, и он от её могилы далеко не уходил, разве, что по деревням окрестным шарахался, где охотно втирал доверчивому населению о своей незавидной судьбе. О том, что видел его недельку назад, или парочку, на Ленинской. Неуверенно, но всё-таки, он назвал его Юркой, однако, фамилии не вспомнил. Но знал, что тот учился в технаре, бросил, потом в фазанке, но, кажись, и оттуда его отчислили. Жил с бабкой, но она тоже давно померла.

Чтобы ответить на вопрос о месте проживания, воспользовался помощью друга, который жил с ним в бараке, пока их не расселили и ему не купили хату.

Друг, свистнутый Витей, хорошо знакомый Маринину, немного лебезя и суетно поздоровался, и как Карасик деловито пружинил на ногах.

– Знаешь? – Маринин показал фоторобот.

– У-у, – пацан помотал головой.

– Да, Чирик это! – чуть ли не вскричал Карасик, словно его обвиняли в даче ложных показаний.

– А, ну, да! Точняк. Похож-похож! – тут же согласился Саня, щёлкнув пальцами.

– Где живёт?

– А…, не знаю.

– А фамилию?

– Не помню. Такая, ну, на «ко». Типа там, Черненко, там, Ниценко. Блин…! – пацан старательно пытался вспомнить.

– Ладно, – Маринин протянул Карасику листок. – Мать где, говоришь, померла?

– Да, в нашей дурке, под сопкой, которая. И сам такой малька, – Карасик цыркнул, криво оттянув край рта.

Маринин покивал, подтверждая для себя, уже имеющуюся информацию о росте и возрасте Гарика.

– Маякни, если что.

– ОК.

Карасик и пацан возвратились к лавочке.

– Зацени! – Карасик протянул Главному визитку Маринина.

– Чё хотел? – Главный постучал ребром визитки по красивой коленке, обтянутой блестящим капроном.

– Чирик нужен.

– Нах?

Карасик пожал плечами.

– Чё за кадр? – поинтересовался пацан, стоящий рядом с Карасиком, на что, тот, протянул ему листок с фотороботом.

– Красава! – пацан повернул листок, чтобы всем было видно.

– Дай сюды, – и тот, кто сидел с другого края скамейки, встал, и сделал вид, что подтирает листком, отпяченный зад.

– Фу! – девушка Главного сморщилась.

– Ты придурок, Малой! – вторила ей подружка.

– И чё? – спросил Главный, когда гогот стих.

– Чё? Надо искать.

Пацан, стоящий слева от Карасика, хмыкнул и, шагнув назад, снова встал на место.

– Мент, сука.

Глава тридцать четвёртая

За следующие два месяца, виртуозно начатая Высочиным эстафета по передаче «Надиного дела» от одного следователя другому, завершилась успешно, а именно, закрытием. И Марининская жажда расплаты, жажда доказать свою невиновность, и жажда успокоения, которая, должна была наступить сразу, после наказания Гарика, Юрика или Чирика, постепенно затихала.

Он передумал «всё на свете», и вдруг открыл для себя, что все смертны, и каждый по своей жизненной дороге идёт навстречу последнему дню. Опять-таки, старая тёмно-прядковая примета казалось, обрела практическое подтверждение.

Но Надя ему снилась. Редко. Он видел только силуэт, но и то, словно через мутное стекло, но понимал, что это она. Она всегда что-то говорила, но он если и слышал, то не мог разобрать, словно речь тоже «шла» через мутное слуховое стекло.

У Риты заметно вырос живот, и окружающие косились на Маринина, безапелляционно записав его в отцы. И хотя Рита всех уверяла в обратном, даже ей никто не верил, разве что Анька, которую Рита теперь всерьёз, но напрасно, побаивалась. Анька сильно изменилась. Причины тому было две.

Первая. Она узнала, что в доме Маринина убили Надю, и сразу же вынесла свой вердикт – виновен. Не в смерти, разумеется, в измене. Одно дело, Куропатка – давняя история, и совсем другое – эта мелкая шлюшка, коей она считала Надю. Он предал её и её чувства. Она перестала с ним видеться, в глубине души надеясь, что он заметит её отсутствие, начнёт переживать, позвонит в училище или даже приедет, чтобы удостовериться, что с ней всё в порядке и обязательно спросит, почему она не приходит. Она ничего не ответит, а просто посмотрит в его карие глаза, и он сам всё поймёт. И осознавая, что этот бред, хотя и желанный, несбыточен, добровольно в него погружалась.

Но когда Ане сообщили, что в колонии, в результате несчастного случая погиб её брат (вторая причина), она сама пошла к Маринину.

Было раннее утро, начало октября. Она торопилась, хотя знала, что слишком рано, и он, может быть, ещё из дома не вышел, но она не могла его пропустить, и сбавить шаг, тоже не получалось – ей было необходимо что-то делать, быстро, не раздумывая. Она пришла действительно рано – двадцать минут восьмого. Маринин появился без пятнадцати.

Анька была поражена, увидев его. Нельзя сказать, что за месяц с небольшим он сильно изменился, но казалось, что его лицо как будто обвисло, но не буквально. Словно кто-то запретил ему улыбаться, привязав в уголках губ и глаз, где обычно образуются морщинки, которых все стесняются, маленькие гирьки, которые не позволяли радоваться, а под «больными» глазами проступила чернота. Он выглядел усталым и даже немного жалким. И это только усилило её злость.

– Значит, переживает из-за на неё….

И когда он подошёл к скамейке, у которой она стояла и курила, слегка улыбнулся, поздоровался, и, догадываясь, о причине её приходила, собирался, как-то приободрить, но молодость опередила.

– Легче стало?

Маринин растеряно отшатнулся.

– Убили его, Вам легче? Преступность всю искоренили?

– Аня…, – нехотя выговорил он, считая, что это имя ей совершенно не идёт, и лёгкий, почти прозрачный комок пара, растворился в воздухе. Можно было попробовать объяснить, но он понимал бесполезность данного мероприятия.

Она знала, что Маринин, действительно, не виноват, и что Илья всё равно бы вляпался, и мстила-то она ему не за брата, а за Надю. За то, что променял её чувства на красивую задницу. И ей казалось, что со смертью Ильи исчезло всё, что связывало их с Марининым, и в какой-то степени она испытывала стыд и вину за свою любовь, и ненавидела себя за всё и сразу.

И тем не менее, уже через два дня она снова шла к отделу, но стыдясь своей выходки, которую, она рассчитывала, он простил. Остановилась в метрах пятнадцати от старой ели – так её почти не было видно, тем более, если не приглядываться. И с тех пор, она «виделась» с ним так. И ей опять-таки казалось, что когда она всё-таки выйдёт из своего укрытия, он обрадуется, и чем дольше, он не будет её видеть, тем приятнее будет встреча.

Глава тридцать пятая

Пребывающая в неведении о возможном отцовстве Маринина, Катя бросила все силы на поиски покупателя дома. Нашла строительную компанию средней руки, которую очень заинтересовал ни сколько дом, сколько земельный участок и его выгодное расположение. Предполагалось разделить его на несколько равных и на каждом построить небольшой коттедж. Марининский дом, естественно, подлежал сносу.

В свою очередь, Маринин, разрываемый желанием сохранить дом, и сделать так, чтобы он как можно меньше напоминал о Наде, и, пребывая в неведении относительно планов жены, и тоже не ставя её в известность, нанял строительную бригаду для ремонта, и почти каждый вечер мотался в деревню.

Помимо ремонта крыши и стен, был произведён не то, что косметический, а «пластический» ремонт. Были заменены окна, двери, выключатели, перестелен пол и обшиты стены. Всё это потянуло на очень неприличную сумму, которую он сложил из личной заначки, семейной заначки и компенсации за неиспользованный отпуск.

Катя, наивно полагавшая обрадовать мужа предстоящей выгодной продажей (почему-то она решила, что теперь он точно к этому готов), естественно, его не обрадовала. Маринин заявил, что это равносильно, если бы его самого сравняли с землёй, а потом располосовали на равные части, и, переругавшись с Катей, заявил, что уезжает жить в деревню.

Маринин, действительно, уехал, и жил там, как в сказке, три дня и три ночи, после чего, «на баню» приехал Высочин и сманил его к себе. В тот день он, наконец-то, убедился, что Вадим тоже не имеет отношения к Ритиной беременности.

– Я и Еркина?! Саныч, я и Еркина?! Ну, ты дал! – и он сел на старую, но крепкую лавку, уперев вывернутые руки в колени, торчащие из-под полотенца. – Ты не Саныч, ты Петросаныч! Ты ноги её видел? Я вообще удивляюсь, как она ходит? И чтобы я и такие ноги? Саныч, извини, но я не ты.

– У Риты нормальные ноги! – утверждал чуть захмелевший Маринин.

– Вот, именно, нормальные, а не одурительные! Понимаешь, между ними просто пропасть…, просто пропасть, – он не договорил, – что ты ржёшь?

Маринин искренне, но тихо, смеясь, отмахнулся от него двумя руками, и сильно потёр лицо, отчего оно раскраснелось ещё больше.

– У Кэт тоже, мягко говоря, ноги не огонь.

– У Кати некрасивые ноги?! Ты охренел, что ли? – Маринин резко оторвал сухую рыбную полоску и энергично жуя, запил пивом.

– Саныч, ты просто привык. И ног не видел.

– Пошёл ты…!

– Хочешь, я тебе парочку подброшу? Для сравнения.

Маринин встал, поправил полотенце, и, указав глазами на печку, зашёл в парилку.

– Туда парочку подбрось.

– Понимаешь, она может быть потомственным гоблином, но ноги должны быть идеальными! – громко доказывал Высочин, глядя на закрытую дверь, и взяв по небольшой полешке в каждую руку.

– Водички плесни, – первое, что услышал Высочин, войдя в парилку.

Горячий воздух наполнил маленькую комнатку. Наполеон и будёновец, сидящие рядом на полоке, первые минуты терпеливо жмурились от обжигающего воздуха, и когда температура чуть-чуть понизилась, продолжили разговор.

– Так что, батенька, быть Вам батенькой. Ох, Кэт узнает!

– Но Рита говорит, что не я…!

– Может и сама не знает, кто её оплодотворил. Версия? Ждёт когда родится, на кого будет похож, тот и папа!

– А если на тебя?

– Саныч, не юмори, тебе не идёт. Не въеду только, тебе на кой этот геморрой? Не ты, радуйся!

Маринин двинул бровями.

– Путь идиота, он такой, сан Саныч.

Маринин усмехнулся.

– Всё время боялся, вот, сколько мы с Риткой были, боялся, что залетит, потому, что это было бы крайне неудачно, а сейчас…? Старею….

– Стареешь…. Слушай, есть неплохой шанс узнать, who is who? – вдруг обрадовался Высочин. – Машка, где работает?

– Твоя? В регистратуре….

– Ну! Карточку проштудирует и всё! Насколько я знаю, с врачами такой информацией обычно делятся.

– Голова!

Высочин довольно прислонился спиной к горячей стене.

– Слушай, а почему ты Машку не называешь Мари или какой-нибудь Мариеттой? – спросил вдруг Маринин.

– Так, сестра же. Маруся. Маруся-пуся. Ей тридцатник будет, прикол? Лошадь. А она всё с этим пиндосом носится. Я бы его отмудохал давно, так нельзя!

– Не лезь ты к ним.

– Не лезу. Пока! Но он меня реально бесит! Клоун.

– Ладно, мне хватит, – и Высочин спрыгнул на пол, и, видя, что расслабленный Маринин сидит, сняв будёновку и закрыв глаза, плеснул воды на камни, и под шипение выскочил в предбанник.

– Сука, тварь! – послышалось из парилки, на что Высочин довольно засмеялся.

Маринин был рад приглашению Высочина.

Он переоценил себя, свою способность отстраниться от присутствия Нади, действительного, пусть невидимого, или всего лишь проецируемого его воображением, а ощущение её было, и было удивительно сильным и стойким. Он разговаривал с ней (как правило, после принятия на грудь) не только в мыслях, но и вслух, и договаривался до того, что просил у неё прощения и смеялся, рассказывая о своих, же переживаниях, чем пугал самого себя. И считать себя сумасшедшим он не привык, поэтому снял запрет на вход кота в дом, чем последнего очень порадовал, и уже с ним разговаривал о Наде. Бывало так, что кот сидел или лежал, глядя в одну точку, словно на кого-то, и был такой умиротворённый в эти моменты, что Маринин мысленно пририсовывал к нему Надю, будто она стояла рядом и гладила его.

Однажды, Маринин проснулся от шума на кухне. Тихо, задерживая дыхание, стараясь не скрипеть кроватью и половицами, босиком, он подкрался к двери. И даже на мгновение размечтался, что вдруг увидит Надю полупрозрачной, какими предстают привидения в фильмах. И хотя, шум был слишком громкий для призрака, волнение перешло в страх, но опять-таки волнительный, а не ужасающий.

Серая жирная крыса упала в бидон с водой. Воды было, что называется, на дне, и мокрая крыса металась по дну бидона, периодически затихая, видимо, переводя дыхание. Самое ужасное, и крыса не могла не знать, наверху её поджидал нетерпеливый кот.

Оставив кота на кухне, Маринин закрыл бидон крышкой и вынес на улицу. Зайдя за дом, открыл и всего маху выплеснул воду на землю. Потом вернулся в дом, проигнорировал недоумевающий взгляд Ластика, лёг и больше не уснул. И как бы не хотелось признаваться самому себе, но желание увидеть Надю, было наивным и глупым. Вроде как, если бы взрослые сказали ребёнку, что так не бывает, а он, начитавшись сказок, упрямо верил, что именно с ним произойдёт это самое неслыханное чудо.

На новоселье, а Высочин считал, предполагаемые редкие ночёвки Маринина новосельем, на правах хозяина пригласил подругу с подругой. В последующий месяц они несколько раз закрепили новоселье, не испытывая самой мизерной доли угрызений и не опасаясь быть разоблачёнными Катей. Дело в том, что до неё, наконец-то, дошла новость о беременности Риты, «родившая» заявление о разводе. И Маринин, уверенный, что никакого развода не будет, всё-таки не отказал себе в удовольствии насладиться псевдохолостяцкой жизнью.