Шелопут и фортуна

Насчет настроеньица твоего. Тоже, оказывается, неудачно я удивилась. Скажите, пожалуйста, у всех бывает плохое настроение, даже очень плохое. Большое спасибо, что сказал. Я, конечно, желаю, чтобы у тебя это явление не было периодическим, чего ты очень опасаешься.

Ну, а в хитрости меня упрекать, думаю, не следовало. Здесь мы не сговоримся, т. к. как ты, так и я останемся при своих убеждениях. Насчет твоей теории. Видишь ли, она почти ничего не выражает. Это ведь давным-давно известно, что со временем люди узнают больше, в том числе и в ясности в отношениях. Само собой разумеется, что через год мы что-то сумеем уяснить. Но, к сожалению, я кажется начинаю уже сейчас кое-что понимать. Большую роль в этом играют твои письма.

…Насчет меня не беспокойся: уж как-нибудь справлюсь. Итак: всего!»

«Получила твое письмо, которое уже и не ожидала получить. Вообще за последнее время ты меня не балуешь своими посланиями. Ну, естественно, я плачу тем же. Только вот причина не совсем ясна, почему ты не стал писать, как раньше.

…В этот приезд ты вел себя почему-то очень странно, особенно в первый день. После театра дома я много думала об этом странном поведении и пришла к выводу, что на тебя так повлиял Свердловск. Но я никак не подумала, что ты смутился, побоялся подойти и т. п. …Я даже растерялась и до сих пор стараюсь не вспоминать тот вечер. Вполне понятно, что ты настроил меня целиком и полностью против себя. Следующий вечер. Передо мной человек – совершенная противоположность предыдущему. Неужели все это объясняется твоим характером? Но ведь ты был более уравновешенным раньше.

Вот ты пишешь, что очень изменились и ты, и я. Я поняла, что ты хочешь сказать, что мы оба повзрослели. Безусловно, это так. Но ведь не в такой же уж степени. Я тоже, конечно, изменилась, но мне кажется, не так резко, как ты.

По твоим суждениям видно, что ты в этом ничего особенного не видишь. Но ведь я-то не знаю, как это понимать.

…А в общем, знаешь к какому выводу я прихожу постепенно? Просто я не смогу удовлетворить тебя. Да, ты не нашел и не найдешь во мне всего того, что тебе требуется. Я девчонка средненького развития, если не ниже. И что самое больное, так это то, что я это сама прекрасно понимаю, но никогда никому не хотела и не старалась в этом признаться.

Ты ведь знаешь, у каждого человека, особенно нашего возраста, уже есть какой-то созданный образ. И вот у меня тоже есть этот образ. Многим чертам его отвечал ты. Поэтому я хотела многое получить от тебя. Да, хотела взять многое, но дать-то я ничего не могла. А ведь это очень скучно, отдавать и ничего не получать. В конце концов это надоедает. Так вот отсюда и упорное оттягивание с ответами, и холодность в отношениях, и странное поведение и т. д. Согласись, что это так.

Что нас может удержать в дальнейшем? Как ты, а я уже заглядывала в наше будущее. Мне кажется, мало найдется такого, что бы нас удержало вместе. И опять, если посмотреть с другой стороны. Останавливаться на месте я не хочу, понимаешь, не хочу, а такого объекта мне пожалуй надолго тоже не найти. Не знаю, поймешь ли ты все так, как я хочу написать. Постарайся.

Конечно, объект можно и не искать, и не иметь. Вот ты, например, ты ведь наверное одного кого-то не имеешь для этого. Ты наверное берешь все что нужно у всех. Я сейчас так же начинаю делать, но это очень трудно. Ты только, пожалуйста, не принимай это за похвалу тебе. Ты, Саша, по-моему, и так стал заносчивым, не в обиду тебе хочу сказать. …Говорю то, что есть, не желая ни тебя превозносить, ни себя чересчур унижать.

Теперь насчет эгоизма. Ты вот меня часто обвиняешь в том, что я не вижу в тебе ничего хорошего, а говорю только плохое. А зачем бы я делала наоборот? Зачем? Лишний раз доказать тебе, что ты отличаешься от других? Да ты и сам знаешь, что о хорошем обычно умалчивают, а стараются указать на плохие черты.

…Не спорю, что у меня тоже есть черта эгоизма. Но пример у тебя не совсем удачный. Откуда же я знаю, что ты хотел со мной поговорить об экзаменах. Пока, Сашенька, твоих мыслей я не научилась читать. И твое выражение «трудолюбивых дурочек выдвинули вперед» говорит опять-таки о твоем зазнайстве.

…Вот тебе в какой-то момент захотелось вдруг поговорить о чем-то со мной, а меня нет рядом. Ну, слушай, это даже смешно. Разве у меня так не бывает? Да я во всех подобных случаях (а их у меня бывает очень много) сразу сажусь и пишу письмо. Таким образом я через письма часто с тобой разговариваю, только их не отсылаю, а тут же рву. Это уже у меня вошло в систему. Какая-то потребность разговаривать с тобой через письма, однако, сам знаешь, на самом деле я мало разговариваю. …Ну, вот кажется пока достаточно того, что написала. Однако я не жалею об этом, не в пример тебе.

…Да, Саша, как думаешь, есть у меня какие-нибудь преимущества при поступлении в иняз перед медицинским в связи с моей работой? Напиши свои соображения.

Пиши ответ. Задерживай его на свое усмотрение».

(Начало письма отсутствует.)

«…ты можешь сказать, что мы давно знаем друг друга. Но время в данном случае не критерий. А вот на счет теории «дать-взять», ты не сердись, но она напоминает какое-то торговое соглашение. И в конце концов это еще вопрос, что в данном случае приятнее – дать или взять. Другое дело, что мы иногда не можем дать. Но не потому что нечего, а в силу врожденных эгоистических чувств. С ними в себе и надо бороться. Конечно, если исходить из лозунга «взять, получить», то это скучно и скоро надоест. Отдать – и интереснее, и веселее, и вообще лучше. Тут уж не обеднеешь – свое всегда при себе.

Что нас может удержать в дальнейшем? В разрешении этого вопроса ты становишься ужасной материалисткой. Всякие чувства и прочее ты отбрасываешь совсем и не желаешь учитывать. Почему это? А что же нас удерживало до сих пор? Неужели все та же веревка «дать-взять»? Не верится что-то. Не говорю о себе. Но ведь ты сама мне как-то писала, что тебе очень хочется увидеть меня. Не взять, не дать, а просто увидеть. Чем ты это объяснишь? Чем бы ни объяснила, а именно это и может нас удержать в дальнейшем. Нашим отношениям нужно побольше тепла, душевности. Не правда ли? Мы часто держим друг от друга втайне то, что было бы лучше высказать, поделиться, а совета друг у друга просим лишь в самых практических вопросах.

Относительно «объекта». Возможно, я не понял, что ты подразумевала под этим словом, но любой «объект» можно найти, если искать. Но вот каким образом его можно искать практически, я вообще представить не могу. Найти можно, но вот искать… Объясни, если для тебя это ясно.

Насчет «трудолюбивых дурочек»… Люся, честное слово, я сам покраснел, когда прочел эти слова в твоем письме. И правильно за них ты меня отругала. А вот о моей заносчивости вообще – это еще вопрос. В чем она проявлялась по отношению к тебе? Ты этого не пишешь. Если она проявляется по отношению к людям вообще, то почему тогда люди от меня все еще не отвернулись ни в Свердловске, ни в нашем городе? Ведь зазнаек не любят нигде. Если ты, допустим, можешь терпеть это высокомерие из хороших надежд, что оно исчезнет, то ведь все остальные, которым на меня в высшей степени наплевать, не могут быть такими деликатными. Если это проявилось в отношении отдельных людей, то скажи – кого?

Насчет трудолюбия скажу, что это качество в человеке очень ценное. Но оно не награждается. Награждается человек вместе со всеми его достоинствами и недостатками. Просто за трудолюбие, знаешь, и медали «За трудовую доблесть» не дадут.

Словом, «кончаю, страшно перечесть».

Я думаю, что иняз перед медом имеет для тебя преимущества (вернее, ты в нем имеешь их). Ведь это пединяз».

«Да, ты прав. Твое письмо не только тебе, но даже и мне «страшно перечесть». Знаешь что, – я просто теперь затрудняюсь, о чем тебе писать.

Саша, ведь я тебе так искренне, от души писала, а ты… В целом что-то осталось такое, как будто ты меня за что-то отругал, причем как какую-то провинившуюся серьезно. Нет, слушай, невозможно все принимать нормально, т. е. не возмутившись. Во-первых, тон письма какой-то официальный. Как будто прибежал человек, поспешно ответил на заданные вопросы и удалился восвояси. Ты что, спешил куда-то или, может, опять решил писать в повышенном тоне?

Не стоит объяснять, откуда я взяла, что ты выдумываешь причины, чтобы не писать часто. Во-первых, ты это сам знаешь, а во-вторых, на подобные вопросы отвечают только при допросах. Вот ты говоришь, что мало теплоты в наших отношениях. Да как же этого можно добиться, если ты так встречаешь самое сокровенное, чего я никому никогда не говорила и не буду больше говорить, да к тому же даже здесь ты уличил меня в неискренности. Что ж, постараюсь больше не тревожить тебя своими излияниями. Даже неприятно ему было читать, что я отметила его ум. А это как расценить, позволь тебя спросить. Что же, в конце концов, тебе приятно, только не подумай, что я хочу это сделать, узнав о том, что именно тебе нравится.

Я тебе писала все, как думала, а ты принял все наоборот. И зачем ты меня разуверяешь в своем уме и в том, что я нашла в тебе, создавая образ. И когда я писала об этом, то я совсем не хотела, чтобы ты еще какие-то соображения высказывал насчет моей личности. Я сообщала это как факт.

Ну, а на счет «дать-взять» не хочется даже писать. Тут ты написал такого, что сам-то едва ли что понял. Опять ты увидел «торговку», но не сущность всего рассуждения, причем эта теория заняла очень много места в твоем послании. Можно понять, за кого ты меня принимаешь, если в наших отношениях видишь меня только как торговку, которая решила только брать, не имея кроме этого ничего к своему коллеге. Интересно.

И вообще о твоих недостатках я больше не заикаюсь, особенно о заносчивости. Мне достаточно одного щелчка, который я получила за свое письмо. А вообще знаешь, что посоветую – пиши проще.

В заключение хочу сказать – стоит ли нам вообще переписываться. Ведь фактически переписка у нас сводится к обвинению друг друга и оправдыванию себя. Не ограничиться ли тем, что иногда напоминать о своем существовании. По крайней мере после твоего ответа мне расхотелось о чем-либо подобном писать».

Письмо помечено датой 22/V – 56 г., а значит, с окончанием очередного учебного года все равно завершался и наш «эпистолярный сезон». Правда, хочу упомянуть еще одно письмо, не обозначенное числом…

«Саша, здравствуй! Ты возможно удивишься моей излишней аккуратности в отношении писем. Но у меня сейчас тоже такое настроение, что мне просто необходимо тебе написать письмо. Еще сама не знаю, о чем писать, но это в какой-то степени просто потребность моей души.

Саша, со мной что-то в последнее время происходит невероятное. Порою доходит до болезненного состояния. Что-то гнетет, волнует и вообще черт знает что творится. Я так часто теперь думаю о нас с тобой, сама не знаю, чем это вызвано. И, понимаешь, всякие мысли лезут в мой череп. Ничего определенного нет, а вот просто временами думаю о тебе и о себе, конечно. Почему это случилось со мною именно после моей поездки к тебе? Да, именно к тебе, ведь я же только из-за этого и ездила в Свердловск.

Сейчас я нахожусь в каком-то возбужденном состоянии, все чего-то жду, а чего? Черт знает. Просто иногда зло берет, что за человек я, в самом деле. Наверное, мне все-таки надо сменить свое место жительства. Но что изменится от этого? Что со мной происходит? Ведь я так изменилась, даже сама замечаю.

Ой, ну ладно, что-то я написала тебе, что ты наверное ничего не поймешь. Но пойми ты, что мне очень трудно одной. Я, кажется, даже скучать по тебе начинаю. В самом деле, мне тебя часто не хватает. Но вот опять загвоздка. Скучать-то скучаю, а как только тебя увижу, так все как чем-то неведомым отшибает. Что делать???

Ну, ладно, до свидания. Ты хоть почаще пиши мне, уж найди пять минут на несколько строчек, а то я с ума сойду от такого настроения. Буду надеяться, что это со мной недолго будет. Еще раз до свидания.

Твоя Люся.

Ты и почерк не узнаешь».

III

Год прошел. Снова абитуриентские волнения. Люся, проигнорировав мой совет пойти в иняз, сделала еще одну попытку попасть в медицинский и опять не прошла по конкурсу. И приняла решение учиться в техникуме. Заведение это пользовалось хорошей репутацией, находилось невдалеке от славного УПИ (Уральский политехнический) и было, мне кажется, под его крылом.

Существование в одном городе парадоксально ослабило нашу внутреннюю связь. Мы отчасти осуществляли Люсину идею «напоминать о своем существовании» записками, получаемыми на главпочтамте (с той поры почтамт на долгие годы стал неотъемлемым звеном моего быта – сначала в Свердловске, потом в Челябинске и, наконец, в Ростове). Мне это казалось удобным. Быстро узнал: все в порядке – и душа на месте.

В то время мне хотелось как можно раньше начать настоящую редакционную службу. Я, помнится, был увлечен перспективами радиожурналистики, связанными с только что пришедшими в нее магнитофонными возможностями. Радиокомитет располагался недалеко от нашего университетского здания, тоже на улице 8-го Марта, и я повадился туда захаживать – просто для знакомств. Как знать, чем это могло кончиться, если бы через некоторое время мне счастливо не подвернулся мой незабвенный «Резинщик».

Конечно, мы с Люсей встречались, хотя у нее тоже была уйма дел. Но сейчас уже не могу вспомнить ни темы разговоров, ни даже хотя бы дальнего послевкусия от них. Помню танцы, ощущение не слишком податливой к моему ведѐнию тугой, пружинистой фигурки, аромат ее легких, светлых, будто сами собой свивающихся в кольца волос. И глаза. Все те же, голубые, то лучащиеся, то темнеющие… И – не те.

Я тогда совсем недавно прочитал «Обрыв» Гончарова. Навечно, как выяснилось, запомнился портрет Ульяны, которая «смотрела каким-то русалочьим, фальшивым взглядом». Я считаю, писатель сделал открытие, важное для всех мужчин: русалочий взгляд – великий сигнал, не подвластный его владелице. «Глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны <..,> вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся…»

«О чем она… молчит?» – думал я после встреч с ней. И был не в силах задать ей этот вопрос. Вот если б это было в пору нашего эпистолярного романа…

Видимо, Люся мыслила так же. И однажды я на почтамте вместо привычной записки о ее делах или назначении свидания получил большое письмо.

«Наверняка удивился, получив сие послание, но… Саша, у тебя ведь тоже часто было такое настроение, когда тебе хотелось написать мне письмо.

Саша, я долго думала, колебалась, но все-таки решила тебе написать. О чем? К сожалению, нам, кажется, еще о многом нужно, или по крайней мере можно говорить! Но основой моего послания послужил твой последний визит. Саша, ну зачем ты ходишь ко мне?! Ведь я ничего тебе, кроме плохого, не принесла, а ты все-таки упорно остаешься человеком. Не знаю, с чего начинать.

Понимаешь, Саша, меня смущает одно: причина твоих посещений. Сашенька, милый, пойми же ты наконец – я не хочу, не могу причинять тебе боль, делать тебе неприятности. Это я преследовала в течение всей нашей дружбы с начала наших отношений, но – увы, ты же сам лучше меня знаешь, что неприятностей я доставила тебе немало. Но пойми еще и то, что я не хотела этого делать, это получалось у меня независимо от самой меня. На этот раз ты учти еще одно обстоятельство – все, что я пишу сейчас – это ото всей души, откровенно, честно и т. п. Ведь тебе не надо доказывать или по крайней мере вспоминать то, что в последнее время (это было летом) я тебя иногда обманывала (почему – это я тебе тоже объясняла. – Я же сейчас совершенно ничего об этом не помню! – А.Щ.), а сейчас я хочу писать тебе без каких-либо намеков на ложь.

Так вот, Саша, я еще раз задаю и тебе, и себе вопрос – зачем ты навещаешь меня? Правильно, с одной стороны это и грубо, и нетактично, и т. п., а с другой стороны это вполне существенный вопрос, и давай попробуем его разрешить вместе. Сначала первое. Ты скажешь, что приходишь просто как хороший товарищ, что ты и объясняешь каждый раз. Да нет, пожалуй, даже и не подойдет первое-то. Ведь ты всегда, прежде чем заговорить со мной, обязательно пояснишь, зачем и почему ты оказался в моих краях, и всегда получается, что ты забежал ко мне нечаянно. Саша, пожалуй, не стоит играть в прятки, ведь мы уже достаточно взрослые, чтобы разбирать и называть вещи своими именами. Я, например, расцениваю твои оговорки по-своему – ты совершенно теперь меня не уважаешь. Да, как это не неприятно, но это факт. Да и я, пожалуй, соглашусь с этим. Честное слово, я не стою твоего уважения, тем более если ты остался все таким же, нисколько не изменившись в худшую сторону.

Но, Саша, милый, ну что я могу поделать с собой!! Ну, неужели я виновата в том, что мне от природы дано такое сердце, которое не может по-настоящему любить. Вот именно любить, а не наслаждаться мимолетными увлечениями. Ведь я все еще как дура, ничего не смыслящая в жизни, жду чего-то сверхъестественного, какого-то потрясающего чувства. Но все больше и больше убеждаюсь в том, что его наверняка не будет. Как посмотришь вокруг – все живут точно так же, как и я. И – живут, и не мечутся как загнанная тигрица в клетку. А я, чего мне надо? Честное слово, не знаю.

И опять я возвращаюсь к первому вопросу, о твоих посещениях. Сашенька, ты скажи мне прямо – ты что, любишь меня все еще, а? Или, может быть, что-либо похожее есть? Скажи мне откровенно. Не буду вдаваться в пояснения, но мне кажется, у тебя этого уже нет, или по крайней мере не может быть подобного. Почему? Это тебе больше известно. Но мне вот, например, даже по твоему отношению ко мне ясно, что любить ведь невозможно того, кого не уважаешь (а ты тем более не можешь так поступать). Ну ладно, я, пожалуй, соглашусь с тем, что ты даже не уважаешь меня. Тогда непонятно, зачем ты меня посещаешь, ищешь встреч. Зачем?

А теперь еще одно… Саша, ты ведь видел того парня, что был около меня в то время, когда ты пришел. Сейчас мы с ним в очень хороших отношениях. Как мы сошлись, это, мне кажется, тебя меньше всего интересует, но понимаешь, Саша, у нас очень много общих интересов – как-никак ведь мы учимся вместе, в одном техникуме. И вообще он, кажется, неплохой парень. Короче говоря, мне нравятся наши отношения, по крайней мере сейчас. И их нельзя сравнить с тем, что у меня было летом (ты ведь знаешь, о чем я говорю).

(Нет, не знаю! Или что-то с памятью моей стало? А может, всю жизнь был лопух-лопухом и самое существенное проходило мимо моего внимания и сознания.)

Ну вот, Саша, еще и это говорит много само за себя. Ты понимаешь, мне вдвойне важно знать твое отношение ко мне. Если ты действительно от нечего делать иногда забегаешь ко мне, то, мне кажется, не стоит это делать. А если как действительно хороший товарищ, то, конечно, с моей стороны глупо, грубо и т. д., что я так поступаю с тобой. У меня как какое-то неприятное пятно на душе до сих пор стоит в памяти твое последнее посещение. Саша, прошу тебя, прости, пожалуйста, за все! Но на сей раз я действительно не могла поступить иначе. Ты это тоже понимаешь, после моего послания особенно.

Еще хочу сказать, Саша, не суди, пожалуйста, очень строго, прошу тебя! Поверь – у меня тоже не до конца испорчено все, кое-что хорошее было, есть и, думаю, останется и у меня. Даже я верю в это. Почему я прошу тебя? Да пойми, Саша, твое мнение для меня важнее всех, какие когда-либо существовали для меня. И если у тебя действительно очень плохое мнение обо мне – это для меня самое ужасное. Да, в этом случае мне ничего не остается делать, как признать себя почти конченным человеком, но… еще не до конца. Этого я пока не признаю и не признаю никогда.

Если сможешь, ответишь мне, хорошо? Хотя бы сообщи, получил это письмо или нет. А теперь, Сашенька, не навещай меня, по крайней мере некоторое время. А то меня каждый твой визит приводит в смятение, волнение. Каждый раз приходится почти целый день ходить самой не своей. Возможно, это опять эгоизм. Ну как знаешь, рассуди меня. Это не играет существенной роли, правда ведь?..

Твое исчадие неприятностей –

Люся».

Гениальная примета «русалочьего взгляда», подсмотренная в женской натуре острым цензорским взором (был какое-то время, еще до «Обломова», на такой службе Иван Андреевич Гончаров), сработала тогда, как безотказный детектор лжи. Впрочем, она и впоследствии исправно действовала в случаях приватного общения с лицами противоположного пола. Вот только у Гали я ни разу не увидел ничего русалочьего. У нее бесспорно были причины что-то таить от меня, и она, не сомневаюсь, это делала. Но никогда ее глаза не переставали лучиться, ни разу не делались прозрачными, бесцветными – фальшивыми… То ли из-за глубокой, до черноты сгущающейся кареглазости, то ли потому, что не всякое утаивание равнозначно лжи.

…Получив такое письмо Людмилы, я должен был что-то решать. Но это так только говорится. На самом деле все определяет не своенравный вердикт разума, а невидимый компьютер, находящийся внутри нас – не только в клетках головного мозга, но и спинного, и в распылениях крови, и железах внутренней секреции (в них особенно), и во всем, из чего состоим, пока обретаемся на этом свете.

Краеугольный камень постижения любви мужчины к женщине был заложен во мне двумя французами XVIII века в подростковую пору, лет в 13-14.

…Я рос чрезвычайно библиотечным мальчиком. Моя мама, учительница математики, была по совместительству библиотекаршей НСШ – неполной средней школы (учившей только до седьмого класса). Я с маломальских лет вместе с нею в приемные часы, обозначенные на двери, хозяйничал в этом пыльном и волшебном хозяйстве. Самое замечательное время было в летние дни так называемой инвентаризации, когда на титуле и на семнадцатой странице каждого издания ставились новые каталожные номера, и книги кантовались не на скучных полках, а беспорядочно высились на полу разновысокими нестойкими, шатучими башнями, и было так удобно высматривать среди них самые занимательные или просто не попадавшиеся ранее на глаза.

Как бы там ни было, а к семи или восьми годам я прочитал всю мамину школьную библиотеку, и однажды меня застали за идиотским занятием: от нечего делать читал книгу по буквам задом наперед. Пришлось отправить ребенка в Дом культуры, где на первом этаже была городская детская библиотека. Но, между прочим, на втором там была и взрослая, и не знаю уж как, но очень скоро я оказался записан и в нее. Так и пасся (от слова «пастись») – и на первом, и на втором.

И был такой день, когда я принес домой (как ни странно, по-моему, из детской библиотеки) две книги: «Манон Леско» и «Исповедь сына века». Помню, первая привлекла мое внимание именем автора: аббат Прево. Что это такое, какой еще аббат?.. А почему я взял вторую книгу, Альфреда де Мюссе, по сию пору не знаю. Может, какие оккультные силы ввязались?

Эти две книги, как заряды из двустволки, навсегда поразили мое сердце. Они были только о любви – по крайне мере так я их воспринял, и никогда больше – ни до этого, ни после – не отождествлял так себя с литературными героями. Одному из них в начале повествования было 17 лет, другому – 19. Какую счастливую жизнь им, отчаянно влюбленным (причем небезответно) в прекрасных девушек, сулила судьба… Если бы не… эти прекрасные девушки. А еще и другие – тоже прекрасные…

Господи, чего они не вытворяли с нами (я ведь был безраздельно и Октавом, и кавалером де Грие), как подводили нас и изменяли, как подставляли… И главное – врали!

Но, что самое удивительное, – и любили! Оказывается, эти непонятные существа, коварницы и лгуньи, способны ценить силу, постоянство чувств и быть щедрыми в ответ. Невероятные парадоксы болезненно осваивали то с дарами, то с ударами судьбы и Октав, и де Грие. Возможно, тогда во мне и зародилось еще невыразимое, но определенно обозначившееся ощущение чего-то – то ли благодати, то ли трагизма… Через много (для меня) лет Библия даст этому ощущению язык и слово: «любовь не перестает». Сплавившиеся со мной герои попадали под людские гонения и общественные осуждения, под преследование властей, совершали ошибки, подчас роковые, поступки, которых потом стыдились… но в итоге с неизбежностью выходили на ту же колею своей непреодолимой любви.

Мужчины неистовствовали и, как умели, наказывали легкомысленных пассий, но не могли избежать своего счастья-мученья, своей любви-судьбы. Я внутренне плакал за них и над ними – когда их обделял рок. Я им завидовал в моменты торжества любви. Переживая их чувства, ощущал, что прикасаюсь к тайне смысла жизни.