Литературное досье Николая Островского

Особый интерес представляют записанные в рукописи, но не попавшие в опубликованный вариант романа два приказа, взятые Островским из книги Какурина. Доказать это было весьма просто после того, как удалось разобраться что это за приказы.

Первый приказ № 358 /сек. 89/ пол. II п. От 23 мая 1920 г. И часть из второго приказа № 231 от 17 июля 1920 г. Переписаны из книги необычайно точно с соблюдением всей орфографии, синтаксиса и формы. Так все номера частей даны римскими цифрами, как и у Какурина, пункты приказа записаны так же в подбор без красных строк. В этой пунктуальности переписывания и нашлось основное доказательство.

В первом приказе № 358 у Какурина в книге каждый номер пункта отделялся круглой скобкой, но после шестого пункта скобку пропустили, видимо, при наборе в типографии. А так как пункты приказа шли один за другим, то пятый пункт слился с шестым и выглядел в книге довольно неясно:

«5) Разграничительные линии, указанные в директиве моей №348/сек21 пол. 6. Ввиду возможности настоящей директивы распоряжения по ней командирам отдать шифром, как боевые задачи, касающейся непосредственно армии, а в отношении соседей самой краткой ориентировки».

Точно так же непонятно было записано и в рукописи Островского. При сопоставлении текстов настоящего приказа, имеющегося в Центральном государственном архиве советской армии, с текстами книги Какурина обнаружились и другие мелкие расхождения. Все они попали и в рукопись Островского, что окончательно подтвердило использование этой книги при работе Островского над романом «Как закалялась сталь».

Более того, при сопоставлении текста второго приказа с текстом копии того же приказа, имеющегося в Фонде ЦГАСА /Ф 4, оп 3, ед. хр. 59, стр. 474/, обнаружены незначительные расхождения в отдельных словах, знаках препинания. Так например, третий пункт копии приказа в ЦГАСА записан так (подчёркнуты расхождения):

«3. Твёрдо напоминать командному и комиссарскому составу его ответственность за строжайшее исполнение настоящего приказа.

Рабоче-крестьянская страна любит свою Красную Армию. Она гордится ею. Она требует, чтобы на знамени её не было ни единого пятна».

Этот же пункт у Какурина и Островского записан несколько иначе:

«3/ Твердо напомнить командарму и комиссарскому составу его ответственность за строжайшее исполнение сего приказа.

Рабоче-крестьянская страна любит свою Красную армию. Она гордится ею. Она требует, чтобы на знамени её не было ни одного пятна».

Последний абзац приказа в изложении Какурина попал и в опубликованный вариант романа /стр. 177/. Мною же даны полные тексты приказов из рукописи в примечаниях к первому тому цитируемого собрания сочинений Островского.

Убедившись окончательно в том, что восьмая глава первой части романа писалась по фактическому материалу, изложенному в книге Какурина, я пошёл к Г.М. Алексеевой, которая, как нам известно, писала под диктовку писателя с шестой по девятую главы первой части романа «Как закалялась сталь», и, изложив ей свои доводы, я попросил вспомнить, как она переписывала приказы из книги и как вообще писалась восьмая глава. Меня интересовала чисто техническая сторона творческого процесса. Ведь писатель в 1931 году не мог читать книг своими глазами, но мог с чьей-то помощью отбирать нужный материал, что-то отбрасывая, что-то оставляя и переделывая.

Галина Мартыновна, к сожалению, стала отрицать всякую вероятность того, что она переписывала хоть одно слово откуда-то, утверждая, что всё писала под диктовку Николая и что никакой книги Какурина не помнит. Ею даже было высказано сомнение – её ли почерком записаны тексты приказов. Тогда мне пришлось попросить Галину Мартыновну написать несколько предложений из приказа под мою диктовку на листке бумаги. Она охотно согласилась. И, не смотря на то, что тогда прошло ровно шестьдесят лет с момента записи романа её рукой, и что зрение уже пожилой женщины заставило её носить очки с толстыми стёклами, не смотря на всё это, почерк её, как мы убедились, почти не изменился. Запись того дня не оставила ни малейшего сомнения в том, что восьмая глава, в том числе и неопубликованные приказы, как впрочем и некоторые другие главы, написаны рукой Алексеевой.

Записав на магнитофон всю нашу беседу, мы отправились ещё к одному «добровольному секретарю» – жене Островского, Раисе Порфирьевне. Беседа с нею также фиксировалась магнитофонной записью. И здесь нам также не удалось ничего узнать, так как Раиса Порфирьевна утверждала, что к восьмой главе она не имела никакого отношения, как работал Островский с Алексеевой, она не знает, поскольку всё время бывала на работе, а книгу Какурина не помнит.

Тогда я вновь обратился к фондам Московского музея Островского и взял на этот раз неопубликованные воспоминания Г.М. Алексеевой. Оказалось, что ещё в 1939 году, то есть всего через три года после смерти писателя, она писала в своих воспоминаниях о том, как работала с Островским (правда, копия этого текста не подписана, а оригинал ещё предстоит найти) буквально следующее:

«Из вспомогательной литературы была единственная книга «Война с белополяками», из которой было взято для исторической точности несколько военных приказов и общая стратегия на фронте».

В другой копии более обширных воспоминаний, написанных Алексеевой в 1951 году и теперь уже заверенных её подписью, отмеченный факт снова утверждается, но несколько иначе:

«Позднее, начав регулярно работать с Островским, я убедилась, что у него действительно не было никакой вспомогательной литературы, если не считать добытый неведомо где сборник «Война с белополяками»; эта книга служила ему справочником, когда он диктовал восьмую главу о героическое прорыве частями Красной Армии польского Фронта».

Однако эти воспоминания просматривались Раисой Порфирьевной Островской, и к словам Алексеевой «добытый неведомо где сборник» «Война с белополяками» Раиса Порфирьевна делает карандашную сноску и поясняет:

«Для Алексеевой «неизвестно где». На самом деле я его купила в 1929 г. в Сочи».

Вот и стало ясно почти всё. Когда я прочитал Алексеевой её собственные воспоминания, она очень удивилась, но согласилась, что книга такая могла быть и, возможно, она сама не переписывала из неё, а кто-то другой выписывал, а уж потом переписывала она.

Р.П. Островская, услышав о воспоминаниях Алексеевой и приписке к ней, тоже сразу согласилась, что такое могло быть и, сетуя на память, тем не менее, весьма категорично сказала, что к Островскому, когда он работал над первой частью романа, в Мёртвый переулок приходили только И.П. Феденёв и М.З. Финкельштейн, но что Феденёв помогал лишь организационно, т.е. ходил по редакциям и издательствам, и даже распределял гонорары между наследниками после смерти Островского, а Финкельштейн помогал непосредственно в работе над книгой, т.е. мог читать страницы из «Войны с белополяками», советовать что-то и т.д.

Учитывая эти слова Р.И.Островской, интересно узнать, почему среди почерков «добровольных секретарей» Островского нет почерка Финкельштейна, или он есть, но не опознан.

Из разговора с директором Сочинского музея Н.А. Островского Л.П. Зюмченко выяснилось, что в их мемориальной библиотеке есть книга Н.В. Какурина и В.А. Меликова «Война с белополяками», которую они считали полученной от адъютанта К.Е. Ворошилова в 1935 г и потому рассматривали её только с точки зрения использования её писателем в работе над романом «Рождённые бурей». Наши исследования и тот факт, что в обнаруженной в Сочи книге отмечены карандашом именно те страницы и абзацы, которые были использованы Островским в работе над романом «Как закалялась сталь», позволяют утверждать, что данная работа является лишь началом к раскрытию сложного творческого процесса Н.А. Островского в работе над романом «Как закалялась сталь». Видимо, предстоят ещё находки литературных источников, а, может, и не только литературных, которые использовал писатель в своей работе в целях максимально точного отображения окружавшей его жизни.

Не весь фактический материал, предложенный Островским в рукописи, сохранили редакторы в опубликованном материале, но и то, что попало, отличалось, как мы видим, жизненной правдой, переработанной в художественную форму. И создавалась эта правда скрупулёзно, кирпичик за кирпичиком, что и позволило Островскому говорить, что «В книге дана правда без всяких отклонений». Это главное стремление писателя – отразить правду жизни – он сохранял и после выхода романа, когда по нему, советуясь с автором, стали писать постановки, готовить экранизации фильмов. Но это уже другой разговор.

НЕ0ЖИВШИЙ СЦЕНАРИЙ

Первой экранизации романа "Как закалялась сталь" по сценарию, написанному самим автором романа Николаем Островским в содружестве с известным в то время киносценаристов Михаилом Зацем, не суждено было осуществиться. Рождение фильма оказалось делом не менее сложным, чем рождение самого романа. Во всяком случае, на роды, в результате которых Павка Корчагин появился на экране, ушло значительно больше времени.

Сначала постановка фильма намечалась на Киевской киностудии. В конце мая 1935 года к Островскому в Сочи приезжает опытный сценарист, автор нескольких фильмов, в том числе популярной тогда кинокартины "Сумка дипкурьера", Михаил Борисович Зац. Начинается напряженная работа, о которой Островский неоднократно сообщает в письмах своим друзьям. По ним можно судить о том, как постепенно зарождался замысел фильма, трансформируясь по ходу работы в какой-то степени, но ни на йоту не отклоняясь от основной идеи показа героя своего времени. Любопытно, что, говоря о будущем герое фильма, Островский, сам того не замечая, сопоставляет его характер со своим собственным. Так в письме И.А. Гориной от 29 мая 1935 года он пишет:

"Павка Корчагин не забывает и никогда не забудет исторического заседания губкома. Есть несчастные люди, обиженные природой, которые не знают, что жизнь прекрасна. Счастье, что я не принадлежу к этой категории дефективных.

Приехал кинодраматург, развесёлый парнишка.

В основном мы решили писать сценарий по первой части "Как закалялась сталь" и закончить картину появлением Павки на трибуне собрания со словами: "Разве я мог умереть в такое время!"

Да, сценарий писался оптимистичным, хотя Островский в это время был жестоко болен, и врачи не разрешали работать целый месяц. Тем не менее замыслы осуществлялись, всё время ширясь, и к августу стало ясно, что идея романа в сценарий одной серии не укладывается. Между тем не складываются по каким-то причинам отношения с Киевской киностудией и сценарий передают Одесской кинофабрике. Об этом мы узнаём из письма Островского управляющему Украинфильма И.М. Кудрину, где он писал 7 августа 1935 года:

"Вчера я получил от одесской кинофабрики прекрасное письмо, в котором они сообщают, что Вы передали постановку картины "Как закалялась сталь" комсомольской кинофабрике. Это можно только приветствовать, тем более что после всего того, что киевская кинофабрика проделала по отношению к нашей работе, не очень приятно было бы с ней доводить её до конца. Я разговаривал по этому поводу с товарищем Зацем. Он со своей стороны тоже принципиально не возражает против передачи этого сценария Одессе".

На той или другой киностудии, но фильм должен был выйти, и автора романа беспокоило только, чтобы экранизация была интересной и не искажала основной идеи. Именно на это он обращает внимание молодежи, когда пишет в ноябре письмо творческому коллективу одесской комсомольской кинофабрики?

"Пусть же каждый товарищ от режиссёра до рабочего-электромонтёра отнесется к этому делу любовно. Пусть молодые артисты, которые должны будут воплотить в жизнь образы книги и сценария, глубоко продумают свои роли, чтобы многомиллионный наш зритель увидал на экране правдивые, страстные, порывистые, беспредельно преданные своей партии образы первых комсомольцев и старых большевиков периода гражданской войны и последующих годов.

Помните, что Павка Корчагин был жизнерадостный, страстно любящий юноша. И вот, любя эту жизнь, он всегда готов был пожертвовать ею для своей Родины. Павка не должен выйти суровым, хотя он хотел казаться таким. Жизнь била в нём ключом, прорывалась наружу сквозь внешнюю суровость. Он часто и заразительно смеялся в кругу своих друзей. Но, сталкиваясь с врагами, он был страшным для них человеком. Его рука не знала пощады для вооружённого врага…"

Таким хотел видеть своего героя Островский. Быть может, он создавал образ, которому подражал бы и сам, который носил в своём воображении долгие годы. Ведь судьба не баловала будущего писателя и была к нему значительно беспощаднее, чем к Павке Корчагину.

Довольно обеспеченное и сравнительно счастливое детство Николая Островского в семье торговца спиртным довольно скоро кончилось разорением семьи, и началось тяжёлое трудовое отрочество, когда двенадцатилетнему парнишке пришлось идти на работу и лишь время от времени находить возможность для продолжения учёбы. В эти годы уже схватывает цепкими пальцами болезнь, так и не отпустившая до конца дней. Началось с водянки колен, затем явились долгие месяцы тифа, выпотной синавит коленных суставов, а проще, туберкулёз укладывает в больницу – медико-механический институт, вывихнута правая рука и затем происходит срастание её с плечом, появляются проблемы с позвоночником и вот анкилозирующий полиартрит – почти полная неподвижность при постоянном ощущении болей, почти одновременно постепенно теряется зрение и мучает психостения. На фоне всего этого воспаление лёгких и другие не менее серьёзные болезни кажутся как бы попутными, второстепенными, о которых сам Островский сообщал, например, в письме А.А. Караваевой 1 сентября 1936 года с определённой долей юмора:

"Ты, наверное, знаешь, что месяца два тому назад я едва не погиб, у меня камень разорвал желчный пузырь, получилось кровоизлияние и отравление желчью. Врачи тогда в один голос сказали: "Ну, теперь амба!" Но у них опять не вышло, и я выцарапался, опять напутав в медицинских аксиомах".

Однако такой оптимизм и такая сила духа рождались у Островского вместе с рождением романа о Павке Корчагине, ибо в ранних письмах юного Николая просматривались совсем иные – грустные мелодии упадничества, впрочем, возможно характерные для возраста. Восемнадцатилетний Островский направляется на лечение в Бердянский санаторий, где главный врач Беренфус обращает внимание на мрачного, замкнутого, старающегося уйти в себя молодого человека и, чтобы вывести его из угнетённого состояния, знакомит пациента со своей дочерью Люси – молодой красивой девушкой. Они быстро сдружились, но лечение в санатории весьма коротко, и вскоре пришло расставание. По возвращении в Шепетовку Островский пишет своей подруге трогательные романтичные и вместе с тем очень пессимистичные письма, в одном из которых, написанном 3 октября 1922 года, есть такие строки:

"Мадемуазель Люси?

Прощаясь с Вами в Бердянске, я говорил, что напишу Вам, когда буду чувствовать приближение конца… или одного из тех настроений, когда я чувствую пустоту, ощущение которой так ярко обрисовывается, когда между бессознательным движением и действиями с ничего не рассуждающим мозгом вдруг очнёшься и тогда ярко и как-то жутко чувствуешь эту пустоту. Это, бессомненно, признак больного организма, и больного не так физически, как душевно.

Люси! Уже 3-й год я периодически чувствую эти приступы полного упадка энергии и умственной работы и желания уйти куда-нибудь совсем".

Мысль о ненужности в этой жизни беспокоит Островского во всех письмах, адресованных Беренфус, кроме последнего, написанного уже писателем в 1935 году. А пока, даже когда Николай стал уже комсомольским работником и весь горит в борьбе, как его будущий герой Павка, мы всё же видим в письме Люси от 8 августа 1924 года все те же грустные нотки, не связанные с болезнью:

"Я пишу Вам одной, что нет и минуты в жизни моей после того лета, где была ласка девушки такая редкая гостья в моей жизни. Вырос я в такой жестокой, такой тяжёлой обстановке, что не будь той сумасшедшей борьбы рабочей тяжелой, без всего того, что красит жизнь, она была бы такой бледной, что не стоило бы болтаться. Я спотыкался много раз и был один. Никто не знал о том, что я много раз разбивался так больно, как может лишь одинокий, без друзей человек затеряться во всём движении".

Какая удивительная грусть и тоска в письме комсомольского работника! Но вот 1930 год. Безнадёжно больной Островский лечится в Мацестинском санатории. Пройдёт ещё целый год до появления на бумаге первой части романа "Как закалялась сталь", но в письме А.А. Жигиревой от 3 октября мы уже узнаём в Островском будущего Корчагина, когда он пишет:

"Часто льётся моя песенка здесь, и слыву я за весёлого парня. Ведь в сердечке бьётся 26 лет, и никогда не затухнет динамо молодости и огня. Ведь если жить, то не скрипеть".

И это после многочисленных операций, после потери подвижности и зрения, когда потеряны последние надежды на восстановление хоть чего-то из ушедшего навсегда. "Не скрипеть!" – становится главным лозунгом жизни, и он начинает писать.

Островский понимает, что в трудное послереволюционное время, когда страна с трудом поднимается из разрухи, читателям нужен оптимизм, ибо только с его помощью можно преодолевать самые трудные препятствия. Впрочем, понимает он это скорее сердцем, а не сознанием, ибо, приступая к работе над книгой, еще не знал и не мог знать, что сможет стать писателем и, тем более, таким известным. Однако оптимизм был им угадан абсолютно верно, что и создало славу книге, тогда как многие ничуть не хуже написанные в те годы произведения Всеволода Иванова, Виктора Кина, Аркадия Гайдара и других современников Островского не смогли подняться до уровня популярности романа "Как закалялась сталь", возможно, лишь потому, что в них не было столь высокой степени оптимизма и революционного пафоса.

И всё же это не означает, что Островский хотел вылепить героя для подражания. Нет, он брал его из жизни, частично из своей, но, как и положено художнику, расставляя акценты на том, что находил более важным. И ему очень хотелось, чтобы постановщики фильмов и спектаклей правильно понимали эти акценты. Поэтому при обсуждении текста пьесы В. Рафаловича, написанной по роману "Как закалялась сталь", Островский был чрезвычайно раздражён существенными отклонениями от замыслов романа и искажениями образов и сцен. Например, он говорит по поводу одного эпизода, названного условно "Глубокий тыл":

"Эта сцена не годится. Недопустимо такое противопоставление Павла и Артёма. Такого в романе нигде нет. В конце книги Артём – активный партиец. Вы даёте его таким, каким он был в 1922 году, а дело происходит в 1929-1930 годах. Тут Павел, может быть, показан уже скованным – просит передвинуть пешку, например. Артём беспокоится, что Павел убивает себя напряжённой учёбой, и просит Долинника повлиять. Узнав о мечте Павла написать книгу, он не верит в возможность этого, но поддерживает его, чтобы не разочаровать Павла. Надо очень точно показать это.

Показать на игре в шахматы, как Павел воспринимает удары жизни. Это ожесточённое мужество. Это как в боксе – он падает, но моментально поднимается и бросается на противника снова и снова. И он не мрачен. Вы не даёте его обаятельным. Знайте, он страдает, но улыбается. Это настоящий рабочий парень, боец. Не надо разговоров о трагизме, но надо дать так, чтобы зритель почувствовал трагедию".

Островский хочет видеть в постановках жизненные образы, позволить зрителю понять правду жизни и сопереживать ей, поэтому он откровенно говорит Рафаловичу:

"Я тревожусь за пьесу. Я не чувствую победы автора. Только несколько сцен взволновали меня, но я не потрясён. Я искренен с вами – пьеса не производит большого впечатления. Многое огорчает меня. Рита и Павел не захватывают. Жухрай удался лучше – его слова доходят. Он чувствуется как руководитель. А Павла и Риту надо как-то отеплить, облагородить, очеловечить. Пусть зритель почувствует любовь Риты к Павлу. И потом, надо лучше, убедительнее показать рост Павла".

В заключение своих критических замечаний по поводу пьесы Островский сказал: "Вы должны понять, что пьеса эта – наше общее дело и победа или поражение будет также общим".

Писатель хотел видеть интерпретацию своего произведения, как на сцене, так и на экране искренней, честной, правдивой по отношению не столько к роману, сколько к жизни. Островский допускал отклонения от содержания, позволял убирать или добавлять сюжеты, но зорко следил за сохранением смысла, идеи, правды жизни.

ОСТРОВСКИЙ ПРОТИВ ОБЫВАТЕЛЯ

Слову «обыватель» Владимир Даль в словаре русского языка давал следующее толкование: «Обыватель… – житель на месте, всегдашний; водворенный, поселенный прочно, владелец места, дома». В начале нашего века с приходом новой жизни, новых понятий и представлений, почти полностью вытеснив первое значение слова «обыватель», на смену ему пришло второе, прочно укрепившееся в обиходной речи и объясненное в Словаре современного русского языка следующим образом: «Человек, лишенный общественного кругозора, с косными, мещанскими взглядами, живущий мелкими, личными интересами». О таком человеке и пойдет речь.

В период Октябрьской революции и последовавшей затем гражданской войны, когда полыхали пожарами поместья угнетателей, а сердца молодых людей нового поколения пламенели огнем ненависти ко всему старому, когда напрочь отбрасывалось прошлое и казалось, что сразу за ним начинается будущее, в это тревожно-мятежное время не было места золотой середине, – нужно было решать: либо «за», либо «против». Вот тогда-то трудно стало жить обывателям, как, впрочем, трудно им жить и сегодня, когда опять поставлен перед ними вопрос ребром: вы за новую жизнь или против? За общее счастье для всех людей или только за свою собственную, личную выгоду?

Николай Островский в своем ответе на статью критика Б. Дайреджиева по поводу только что опубликованного тогда романа «Как закалялась сталь» писал:

«Если Вы, т. Дайреджиев, не поняли глубоко партийного содержания борьбы Корчагина с ворвавшейся в его семью мелкобуржуазной стихией, обывательщиной и превратили все это в семейные дрязги, то где же Ваше критическое чутье? Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу, не скулили, по-Дайреджиеву».

Да, Николай Островский боролся с обывательщиной. Но, как это ни парадоксально, массовый читатель романа «Как закалялась сталь», изданного миллионными тиражами, мало что об этом знает, так как один из главных действующих персонажей рукописи романа—обыватель—почти полностью отсутствует в опубликованном варианте.

Рукой всемогущего редактора рукопись романа Николая Островского «Как закалялась сталь» была сокращена почти на треть, что, безусловно, оказалось для нас потерей, ибо и сегодня живы обыватели. Это они составляют частенько послушное большинство в залах, голосуя не по убеждению, а так, как «надо». Это они занимают порой высокие кресла, используя свое положение не пользы народа для, а ради собственного благополучия. Это они прячут тайком кубышки с купюрами и драгоценностями в хрустальные потолочные люстры и фаянсовые умывальники. Именно о них с гневом и сарказмом писал на неопубликованных страницах пусть не всегда технически грамотно, но художественно зорко и метко Николай Островский. Эти страницы и являются предметом нашего внимания сегодня. Знакомство с ними позволяет во многом по-новому увидеть общество, в котором жил непримиримый коммунист Павка Корчагин, взглянуть иначе на время двадцатых годов, лучше понять самого писателя Николая Островского.

У некоторых читателей могут возникнуть естественные сомнения. Они вспомнят письма Островского к редакторам, в которых он утверждал, что собственной рукой вычеркивал страницы и главы из своей книги. Все это действительно так, но письма Островского требуют самого серьезного прочтения.

20 мая 1932 года в письме к своему старшему другу А. Жигиревой Островский сообщает о начале публикации первой части романа в журнале «Молодая гвардия» и при этом сетует:

«Конец книги срезали: очень большая получилась—нет бумаги. Повырезали кое-где для сокращения, немного покалечили книгу, но что поделаешь – первый шаг».

В другом письме говорится о том, что подобное не будет позволено сделать со второй частью романа, но после ее выхода, в 1934 году, Н. Островский пишет Финкельштейну: