Литературное досье Николая Островского

«…из шестнадцати с половиной листов3 напечатали десять с половиной. Комментарии излишни».

Еще позже, через год, Островский обращается к редактору издательства «Молодая гвардия» с просьбой не публиковать во второй части романа начало первой главы, где рассказывается об участии Павла Корчагина в оппозиции. Аргументируя такое решение тем, что «герои нашей эпохи – это люди, никогда не сбивающиеся с генеральной линии партии», Островский не случайно добавляет: «Это общее мнение партийных товарищей».

Да, под давлением «общего мнения» приходилось соглашаться с купюрами, но мог ли поступать иначе слепой, прикованный к постели, начинающий писатель?

Восстановим же некоторые из не публиковавшихся при жизни писателя и долгие годы после его смерти страниц книги, прочитаем их внимательно.

Четвертая глава первой части книги начинается с рассказа о том, как в маленький городок Шепетовку одна за другой приходят банды атаманов Павлюка и Голуба. Повздорив между собой, они начинают перестрелку, напоминающую настоящий бой. Далее в рукописи описываются переживания обывателя в этот момент.

«Автоном Петрович поднял голову, прислушался4. Нет, он не ошибся – стреляют, и быстро вскочил на ноги. Влипнув носом в стекло окна, он простоял несколько секунд. Сомнений быть не могло – в городе шел бой.

Надо снимать флажки сейчас же под портретом Шевченко. За петлюровские флажки от красных попасть может, а портрет Шевченко, как те, так и другие уважают. Хороший человек Тарас Шевченко: повесишь его и не бойся – кто бы ни пришел, слова плохого не скажет. Флажки – это другое дело. Он, Автоном Петрович, не дурак, он не растяпа, как Герасим Леонтьевич. Зачем рисковать Лениным, когда есть такой удобный выход?

Он постепенно отдирает флажки, но гвоздь вбит крепко. С силой рванул его и, потеряв равновесие, плюхается со всего размаха на пол. Разбуженная шумом жена вскакивает.

– Ты что с ума сошел, что ли, старый дурак?

Но Автоном Петрович, пребольно ударившись крестцом о пол, подстегиваемый болью, накидывается на жену:

– Тебе лишь бы спать. Ты царство небесное так проспишь. В городе черт знает что делается, а она спит себе. Я и флажки вывешивай, я и снимай, а тебя это, значит, не касается.

Брызги его слюны попадают на щеку жены. Она закрывается одеялом, и Автоном Петрович слышит ее придушенное:

– Идиот!

А в окна стучал молотком отзвук стихающих выстрелов, и на краю города, у паровой мельницы, отрывисто, по-собачьи лаял пулемет».

Одновременно смешно и грустно читать этот отрывок, не вошедший в книгу. Грустно от сознания того, что и сегодня немало таких же автономов петровичей, меняющих флажки и портреты на стенах в зависимости от ситуации. Разве не является для некоторых из них сегодня перестройка просто новым флажком, который можно поднять, раз надо, а потом и опустить, коль потребуется? Обрати мы на них большее внимание в то время, как это делал писатель Николай Островский, и кто знает, может, сегодня их было бы в нашей жизни хоть чуточку меньше?

Аналогичную боязнь перемены власти, когда обыватель не хочет рисковать, не хочет с оружием в руках защищать себя и других, предоставляя это делать кому-то, мы встречаем в рукописи четвертой главы второй части книги.

В пограничном городе Берездове Советская власть. Но вот приходит сообщение о приближении крупной банды, переброшенной через границу. Павел Корчагин и его товарищи берутся за оружие и спешат за околицу встретить врага, только служащий исполкома Коляско принимает для себя иное решение.

«К дверям одного из домов заячьей припрыжкой подлетел высокий длинношеий человек невесть почему в студенческой фуражке. Это был агент финотдела Коляско, молодой человек, черный, как жук, с глазами навыкате, с крючковатым, как у вороны, носом и вихлястой походкой.

Коляско, почуяв, что пахнет горелым, пользуясь тем, что все были заняты сбором, постарался в кратчайший срок отдалить себя от исполкома на возможно большее расстояние. Сейчас он спешил укрыться у себя в комнате, которую он получил по ордеру в доме одного бакалейного торговца.

Коляско награждал дверь градом ударов, но у хозяев не было ни малейшего желания пускать в дом своего неблагодарного жильца. Этот Коляско мало того, что влез нахалом в дом, да еще взял и донес в финотдел о настоящей сумме оборота хозяина, так что бакалейщику пришлось выложить на стол еще восемнадцать червонцев, которые он уже считал своими. Но как его не пустить, когда он собирается двери выламывать?

Жена торговца, злая, как фурия, местечковая чемпионша по скандалам и руготне, не выдерживает этого стука, подскакивает к двери и отбрасывает тяжелый крючок.

– А чтоб вам по гробу дети так стучали. Что за паскудный человек. Какой вам трясун здесь нужно? А не уберетесь ли вы к чертовой матери, пока я вам сковородкой по голове не стукнула? – бешено брызжа слюной, зловеще зашипела на финагента мегера, готовая вцепиться когтями в ненавистного финотдельщика. Она стояла в дверях, преграждая ему дорогу.

Коляско, неспокойно оглядываясь назад, заговорил своей бессвязной скороговоркой. Слова булькали в его горле, словно он пил из бутылки, запрокинув голову:

– Тут, понимаете ли, банду ожидают. И-к! Говорят, что в соседнем исполкоме вырубили всех служащих, но я хоть человек маленький, – Убирайтесь из моего дома! Никуда я вас не пущу.

Через площадь проскакал к исполкому Лисицын. Это еще больше напугало Коляско. Он не давал закрыть дверь, пытаясь проникнуть в дом».

Дальше по тексту идет опубликованная часть главы, в которой рассказывается о том, как залегшие в садах на околице села Корчагин с товарищами пропускают через село неожиданно появившийся седьмой полк красного казачества. И после слов: «Застава пропустила красных казаков и снова залегла в садах» – в рукописи продолжен рассказ о Коляско.

«Стук копыт на площади заставил Коляско обернуться. Целый отряд конников скакал по улице в синих шароварах с лампасами. Передние были уже недалеко.

– Банда!

Коляско ринулся к двери, сшиб с ног хозяйку и, подхлестываемый непреодолимым страхом, устремился к лестнице, идущей на чердак. В два счета он уже был наверху и откидывал рукой половину чердачной двери.

Вскочив на ноги, хозяйка с растрепанными как у ведьмы волосами вылетела на крыльцо.

– Вот он, вот он, хватайте его, он на чердак спрятался, – кричала осатанелая женщина.

Ее дикий крик заставил командира сотни остановиться.

– Кто спрятался?

– Хватайте его! Я не хочу за него отвечать.

Несколько человек спрыгнули с лошадей и побежали в дом.

Коляско вступил уже одной ногой на чердак, но вторая половинка двери, на которую он ступил, оборвалась. На ней лежал раскрытый куль муки. Тяжелый мешок упал на голову Коляско, и несчастный финагент с грохотом покатился по лестнице вниз. Мешок с мукой настиг его на самом низу и чуть не придушил его, осыпав облаком белой пыли. Красноармейцам были видны только дрыгающие под мешком ноги.

Когда Коляско был извлечен из муки и поставлен на ноги, произошел короткий допрос. Коляско и хозяйку повели к исполкому. Мегеру посадили в милиции под замок, а Коляско отпустили для поправки нервов и приведения растрепанных чувств в спокойствие. А среди красноармейцев долго не смолкал сумасшедший хохот, когда трое очевидцев рассказывали об этой трагикомедии. С тех пор Коляско получил вторую фамилию – Чердашник. И далеко за пределы района разнеслась слава об этой популярной личности. На него указывали пальцем новичкам и удивленно спрашивали:

– Неужели вы его не знаете? Да это же Чердашник».

Другой тип обывателя Островский показывает в образах Шарапоня и его компании. Впервые мы знакомимся с ними в рукописи второй главы второй части романа.

Действие происходит в Киеве. Возникла необходимость послать молодёжь в Боярку для строительства узкоколейной железной дороги, и Корчагин идёт агитировать студентов в техникум путей сообщения.

«В большом двухэтажном здании техникума путей сообщения гудел рой голосов – старосты курсов собирали на общее собрание коллектив студентов.

Павла кто-то потянул за рукав.

– Здравствуй, Павлуша! Какими судьбами ты здесь? – спросил его молодой парень с серьезными глазами в технической фуражке, из-под которой на лоб шел кудреватый вихор.

Это был Алеша Коханский, сверстник Павлуши из его родного города. Брат Алеши работал в депо слесарем вместе с Артемом. Семья Коханских делала все, чтобы дать Алеше образование, и парнишка, совмещая труд со школой, окончил высшеначальное училище и двинул в Киев. Бегло рассказывал Павлу свои приключения Алеша:

– Из городка нас шестеро сюда двинуло. Ты их всех, наверное, знаешь: Сухарько Шурка, Заливанов, Шарапонь – одноглазая шельма, помнишь? Чеботарь Сашка и Ванька Юрии. Вот мы и поехали. Им всем мамашеньки и варенья, и колбасы, и коржиков разных напекли на дорогу, а я набил ящик сухарями черными – больше не за что хвататься. В дороге заели меня насмешками гимназистики эти. До того допекли, что я уже решился бы ло глушить стервецов. Их хотя пятеро мордопасов, ну, думаю, мне попадет, но и я уж кого-нибудь поздравлю. Терпенья, понимаешь, не хватало. «Куда, – говорят, – внучек несчастный, прешься? Сиди, дурак, дома и копай картошку».

Ну ладно. Приехали. Они все с рекомендациями к начальству разному пошли, а я в штаб округа. На летчика хотел учиться. Сплю и вижу, как бы я в воздухе винта нарезал.

Павел улыбнулся.

– На земле тебе тесно? – шутливо спросил он Коханского.

Алеша сверкнул в улыбке свежей белизной зубов.

– Вот же мне в штабе и говорят: «Зачем тебе в облака забираться? По земле вернее». Смеются. А я из укомола даже рекомендацию привез с просьбой оказать содействие насчет авиации. В нашей квартире военком снабжения жил, Андреев. Так тот на обороте бумажки от себя шкарябнул. Вот слово в слово:

«Замечал тов. Коханского как сознательного. Семейственность рабочая. Раз у него охота к летанию, пущай учится на поддержку мировой революции. Подписал военком снабрига сто тридцатой Богунской Андреев».

Павел от души смеялся. Алеша же хохотал так раскатисто, что вокруг них стали собираться студенты. Сквозь смех Коханский продолжал:

– Да, с авиацией не склеилось. В штабе растолковали мне, что летать сейчас не на чем, и будет неплохо пока по технике подучиться. А летать, говорят, никогда не поздно. Я сюда подал заявление. Оказывается, прием по конкурсу. Тут же и эти.

Экзамены через две недели. Я вижу – дело дрянь: на одно место восемь охотников, и все больше брашка городская. К профессорам репетировать ходили или, как наша орава, по семь классов гимназии отмолотили.

Просмотрел я книжата. Освежил память. Вагон дров выгружу – есть на два дня покушать. Потом дров не стало, сижу на декофте. А наша шатия по театрам шатается, в общежитие ночью приходят. Комнаты пустые – почти все студенты в летнем отпуске. Если эта шатия вернулась, заниматься нельзя: крик, гогот. Заливанов Сенька их всех в оперетках с артистками познакомил, а те у них в три дня всю монету выудили до копья. А когда им жрать стало нечего, так эта сволота у одного парнюги, что приехал поступать, сорок яиц стырили и без меня остаток сухарей в один присест сожрали.

Наконец день испытаний. Первое – геометрия. Дали нам бумагу с печатями, тридцать пять минут на решение задач. Я, как на доску глянул, вижу – решу, а гимназистики, гляжу, запарились вконец. Рожи у них злые, ерзают, словно им кто шпиляк в стулья насажал. А с Шарапоня пот градом, морда у него придурковатая, блыкает одним глазом. Ага, думаю, это тебе не девочек, сукин сын, щипать за икры.

Давясь смехом, Алеша досказывал:

– Решил я задачку, встал, чтоб отнести профессору, а Сухарько и Заливанов шипят, как гуси: «Передай шпаргалку». Я же без пересядки к столу мимо Чеботаря прохожу. Он меня шепотом матом обложил.

За два дня по четыре двойки заработали и с конкурса вышли. Я держусь. Что ж они делают? Сухарько подходит ко мне и говорит: «Брось здесь валандаться. Мы по секрету от преподавателя узнали – у тебя две двойки. Не пройдешь все равно, идем с нами, пока не поздно, подавать в строительный техникум. Там легче».

Я было поверил, но с экзамена не ушел – все равно еще два предмета, и все будет ясно. Оказалось – это меня на пушку брали. Прошел я, а эта брашка, чтобы дома своим очки втереть, поступила в двухклассное училище при техникуме. Их приняли без всякого испытания. Там ведь требуются знания двухклассной школы. Получили билеты, провизионные карточки и вот ездят по всем дорогам, мешочничают. Занялись спекуляцией. Денег у них полные карманы. Жрут и пьянствуют. Уже в городе три квартиры сменили. Отовсюду их гонят за скандалы и пьянку. Ванька Юрин от них в сторону подался. Попал в строительный.

Толкотня в коридоре усиливалась. Большой класс наполнялся молодежью. Пошли туда и Павел с Алешей. Уже на ходу Коханский вспомнил что-то и вновь поперхнулся смехом.

– Ванька недавно к ним заскочил. Там картежка. Ванька тоже приладился и обыграл их нечаянно. Что ж ты думаешь? Они у него деньги отобрали, вдобавок морду набили и выставили на улицу. Заработал, называется.

До позднего вечера в обширном классе шла борьба за большинство. Жаркий выступал трижды. О поездке на стройку большинство студентов и слушать не хотело. Крикуны в технических тужурках, с молоточками на петлицах, второй раз срывали голосование. Здесь Жаркому не на кого было опереться. Два комсомольца на пятьсот учащихся, из которых две трети «папины сынки». Наиболее демократическим был первый курс, где руководил старостатом Коханский. Этот курс и механический первый, где за поездку высказался их староста Данилов, юноша с мечтательными глазами, дали большинство. И наутро коллектив обязался послать сорок студентов на помощь стройке».

Линия Шарапоня и компании в романе на этом не обрывается. Поведению этой компании Островский уделил весьма много внимания, противопоставляя мещанские интересы отщепенцев общества трудовому героизму передовой молодёжи. Это сопоставление представляет особый интерес именно сегодня, когда в печати, на телевидении и с подмостков эстрады всё явственнее стали проступать нотки скептицизма в отношении таких понятий, как «коллективизм» и «массовый героизм». Некоторые же новоявленные «идеологи» в нашей стране и вовсе перестали скрывать свой нигилизм к традициям коммунистического воспитания.

Молодость от природы полна энергии, которой нужен выход, нужно применение. Молодости характерно стремление к самопожертвованию во имя высших идеалов, во имя благополучия и счастья своего народа. Если же отобрать у юных веру в достижимость этих идеалов, то кипящая энергия молодости в поисках выхода выплеснется в иные формы – кутежи, разбои, разврат. То, что во времена Островского носило порой зачаточный характер, сегодня если не впрямую, то косвенно, способствует росту массовой преступности, наркомании, мафии, рэкету, о которых не мог знать писатель, но возможность которых хотел предупредить, рассказывая подробно о деградации Шарапоня и компании.

Корчагин с друзьями строит дорогу…

«А в городе на Дмитровской, семнадцать, в квартире под тем же номером за столом, обсаженным теплой семейкой, Шарапонь метал банк. Впился единственным глазом в гипнотизирующую его груду кредиток.

Шарапоню еще не было двадцати. Жирный, с откормленным самодовольным лицом, с толстыми животными губами. Одутловатые щеки, с признаком второго подбородка и огромный маслянистый глаз. На месте другого – зияющая впадина. Одноглазый взгляд, жадный до отвратительности, пригвожден к деньгам. Шарапонь вел последний круг после стука.

С раннего утра в квартире шла вязкая, как глина, игра в очко. Слепой случай комулибо набивал бумажник кредитками, а остальных ограблял, и, отравленные непреодолимым пороком, просиживали за игорным столом десятки часов четверо «липовых» студентов.

Играли, жгли силы, тогда возбуждали измочаленные нервы выпивкой. На нее из каждого банка непременно откладывалась кредитка. Гришке Шарапоню сегодня везло. Он уже обыграл до последней бумажки Сухарько, Чеботаря и Ефремчика, хозяина квартиры, недорослого карлика, а также незнакомого партнера, горбоносого, с гнойными углами губ, человека с хищным, как у совы, взглядом. Крупные деньги оставались только у Сеньки Заливанова.

Сенька сидел на краю стола в новенькой кожаной куртке с командирским знаком на клапане верхнего кармана. Он среди четверки «липовых» студентов был самый отчаянный. Обладая наглостью, заменившей ему смелость, Сенька, не задумываясь, вступил на путь авантюризма и, приобретя на толкучке кожанку, синие галифе, прицепив эмалированный венок со звездой – знак командира, он уже дважды провез контрабандный товар из своего городка. Дуло нагана, высунутое из кармана, заменяло ему пропуска и билеты.

Сенька постепенно привык к своему маскараду и даже среди своих компаньонов не снимал знак. Высокая не по годам Сенькина фигура примелькалась станционным и поездным чекистам. Его принимали везде за агента особого отдела, и никому в голову не приходило спросить у него документы. Сенька стал всей компании незаменимым человеком. Самую трудную посадку он производил без всяких затруднений, и финансовые дела чет верки пошли в гору. Сейчас же между Сенькой и Шарапонем шла затяжная схватка за деньги.

Большая сумма в банке решала судьбу игроков. Получив карту, Сенька впился в нее глазами. На него смотрела чопорная дама крестей. Мысленно наградив ее оскорбительной кличкой, Сенька ни одним движением не выдал своей досады.

– По банку, – отрывисто бросил он, У Шарапоня живчиком запрыгал у виска нерв, рука с колодой карт затрусилась мелкой дрожью.

– Ставь деньги на кон! – хрипя от волнения, проговорил Гришка. Его прошиб озноб от мысли, что вот он может потерять огромную сумму. И маслянистый глаз его с ненавистью уставился в холеное лицо Заливанова.

– Что такое? Деньги на кон!

– Ах ты, камбала гнилая, да я тебя семь раз куплю с потрохами, – вскочил как ошпаренный Сенька.

– Давай карту!

– Деньги на кон!

Азарт дурманил головы. Игроки приросли к столу, ожидая конца. Горбоносый, ощупав финку в кармане, с интересом наблюдал за происходящим. Из соседней комнаты к столу подошла Лиза Сухарько, поправляя прическу. Никто ее не заметил.

Лиза приехала сюда с братом. Шурка обещал ей дать денег на покупку хорошего костюма, но, продав контрабандный сахарин, противный Шурка проиграл все в карты.

Предоставленная самой себе, она гуляла по городу, зашла к Бурановским и под вечер вернулась обратно. В квартире все еще продолжалась игра. Лиза задремала на кровати у брата. Ее разбудили крики.

– Когда вам, наконец, надоест это? Поедем лучше в театр, ведь здесь со скуки умереть можно! – воскликнула Лиза.

За последние два года Лиза Сухарько оформилась в капризно-изящную женщину, желающую взять от жизни как можно больше благ и удовольствий, не уродуя хорошеньких пальчиков с розовыми ноготками.

Лизу обидело полное невнимание к ее особе. Она нагнулась к Заливанову, положив руку на его плечо:

– Бросьте сейчас же карты, иначе я рассержусь. – И она взяла из его рук даму крестей.

– Не мешайте, Лиза, – грубо вырвав карту, крикнул Сенька. Он отсчитывал на столе пачки денег из бумажника. Опорожнив его, Заливанов подвинул всю груду к банку.

Шарапонь долго пересчитывал.

– Давай карту! – шально выкрикнул Сенька.

Липкие от пота пальцы Шарапоня с трудом стянули на стол карту. Сенька схватил ее – девятка.

– Еще карту!

Шарапонь трясущейся рукой положил ему карту. Сенька сложил три карты вместе, закусив до крови губы, мучительно медленно выдвигал край только что взятой. Со лба Шарапоня на нос скатилась капля пота и повисла на кончике.

– Двадцать два, – тихо сказала за Сеньку Лиза.

Шарапонь бросил на стол обеими руками карты и схватился за деньги. Игроки повскакали с мест. Заливанов тоже встал. Он был бледен как мел. Вынув из бумажника золотое колечко с полукаратовым бриллиантом, он глухо проговорил:

– Вот моя ставка. Денег не убирай. Сейчас сыграем и тогда закончим.

– Я не хочу, – отказался Шарапонь.

– Не хочешь? А ну, понюхай, чем это пахнет! – И Сенька, дико поблескивая глазами, сунул Шарапоню под нос дуло нагана.

Шарапонь испуганно дернулся в сторону.

– Ты эти шуточки оставь, а то я знаю, куда пойти, – едва выговорил он.

– Играй! – исступленно топнул ногой Сенька.

Шарапонь собирал карты.

И второй раз Сенька проиграл. В бешенстве разорвал он карты и швырнул их в лицо Шарапоню.

Все заговорили сразу. Выигравший Шарапонь поспешно рассовывал по карманам деньги.

Шарапонь повез всех в драму. Он угощал всех у буфета. Лизе покупал все, что она хотела. В ложе, где они сидели, когда потух свет, Гришка сел рядом с Лизой. В темноте, осмелев, положил липкую руку на округлое колено Лизы. Лиза отдернула ногу.

– Ишь, стерва, держит марку, – обиделся Гришка.

В антракте, гуляя с ним в фойе, Лиза спросила:

– Для чего вам это кольцо? Подарили бы мне, – и кокетничала глазами, ожидая ответа.

– А вы знаете, сколько оно стоит?

– Сколько?

Шарапонь нагнулся к ее уху.

– Двадцать золотых пятерок. Таких вещей не дарят.

Лиза презрительно взглянула на него, – «уродина противная, а ухаживать нахальство имеет».

Шарапонь понял ее мысли. Может быть, у него, Шарапоня, сегодня единственная возможность добиться того, о чем ему и думать нечего, когда не будет в кармане маленькой вещицы.

Шурка отозвал в сторону богатого сегодня Шарапоня.

– Дай нам немного денег: мы тут девочек раскопали, что пальцы оближешь, – попросил Сухарько.

Гриша, не считая, дал.

Следующий акт Шарапонь сидел с Лизой один. Остальная тройка куда-то укатила.

Шарапонь не сразу решился заговорить, но наглость пересилила, и он, придвигаясь к Лизе, прошептал, сопя от возбуждения:

– Я могу подарить вам кольцо, только с одним условием.

– Каким? – быстро спросила Лиза.

– Поехать со мной сейчас на нашу квартиру. Лиза с отвращением глянула на него.

– Я скажу о вашем хамстве Шурке. Но Шарапонь ее не слушал.

– Все то, что я выиграл, и кольцо будет ваше, только согласитесь.

Он поймал ее руку, и хотя она вырвала ее, силой надел на ее палец сверкнувшее искрой драгоценного камня кольцо. Сгорая от животного нетерпения, совал в ее сумку тугой бумажник и пачку мятых кредиток.

Через час он овладел ею в пустой квартире. С гадливостью и физическим отвращением она закрыла за ним дверь. Стирала батистовым платочком слюнявые следы его губ на шее и, противная самой себе, все еще ощущала затхлую вонь его немытого рта и липкие пальцы на груди.

А в семи-десяти километрах от города на маленькой станции в лесу прозвучал первый выстрел.

………………………………………………………………………….

На Дмитровской, семнадцать четверка «липовых» студентов решала чрезвычайно трудный вопрос – где достать монеты. Основные средства были отданы на закупку контрабанды. Но средства от продажи еще не привезенных из пограничья товаров появятся не скоро, а уже сегодня не за что было выпить и, что случалось нередко, даже сытно поесть.

Денежный вопрос обсуждался всесторонне, но выходило так, что, кроме касторового пиджака Шарапоня, отправить на толкучку было нечего. Горбоносый шулер аккуратно очистил карманы четверки от лишних кредиток и, выйдя как бы в уборную, назад не вернулся, унеся выигрыш.

Сенька Заливанов, ероша рукой свои жесткие волосы, после долгого раздумья обвел приятелей торжествующим взглядом:

– Эврика, слюнтяи, эврика! Проще пареной репы. Все я должен догадываться, черт бы вас драл. Для чего только вы на свете живете? В канализацию вас, паразитов. Вам пропасть без Сеньки Заливанова. Ша! Слушайте внимательно! – И Сенька в припадке бесшабашного веселья, вызванного придуманной комбинацией, стукнул в подбородок разинувшего от любопытства рот Шарапоня.