Марина Цветаева: человек, поэт, мыслитель

Если сильная чувственность есть материал гения, то должно быть что-то, что должно оформить этот материал и наполнить форму определённым содержанием. Я говорю о духовном, или точнее, религиозно-духовном опыте гения, который является тем самым инструментом, при помощи которого оформляется материал.

Поскольку внутренний мир человека не есть одни только сияющие высоты, но и тёмные бездны, гений обязан следовать как на высоты, так и в низины. И чтобы не пропасть в этих низинах, не соблазниться их мрачной красотой, художник должен обладать религиозным духовным опытом. Одной только силы воли не достаточно. Только религиозный духовный опыт в соединении с волей способен удержать художника на краю бездны.

Гений без религиозного сознания также невозможен, как и без сильной чувственности и силы воли. У А. Пушкина есть замечательное высказывание: «Религия создала искусство и литературу, всё, что было великого с самой глубокой древности; всё находится в зависимости от религиозного чувства. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». 1

Это высказывание говорит само за себя и нет нужды его комментировать, разве только в той его части, что оно принадлежит умудрённому поэту, развившему в себе религиозное чувство.

О религиозном сознании Цветаевой я уже писала, но за последние годы появились новые материалы, новые публикации, проливающие ещё больший свет на эту сторону мироощущения Цветаевой.

Цветаева воспитывалась в православной семье. Но в отличие, скажем, от семьи Пушкина, тоже православной, её воспитание не было столь гармоничным. Некоторую дисгармонию в религиозное воспитание дочери вносила мать, М. А. Цветаева (Мейн). Её отцом был обрусевший остзейский немец А. Д. Мейн, а матерью полька по происхождению М. Л. Бернацкая. В семье как бы сливались две религиозных струи: протестантская и католическая. Но поскольку М. Л. Бернацкая-Мейн умерла рано, влияние католицизма на М. А. Мейн было минимальным, и в семье значительно усилился протестанский дух. Надо полагать, что А. Д. Мейн перешёл в православие, с тем, чтобы сделать карьеру государственного чиновника. Но дух протестантизма в семье не выветрился. Протестантское воспитание, усвоенное с детства, могло оказать (и должно быть оказало, судя по всему) более сильное влияние на М. А. Мейн, чем православное, что впоследствии частично сказалось и на М. Цветаевой.

Со стороны И. В. Цветаева вся семья была православной. Дед – В. В. Цветаев был священником. Его старший сын, Пётр, тоже стал священником. Все четверо сынов учились в духовном училище.

И. В. Цветаев был человеком богобоязненным, глубоко верующим и пытался внушить детям веру в Бога и уважение к религии. В силу объективных обстоятельств (болезнь и лечение М. А. Мейн) М. Цветаева вместе со своей сестрой обучалась за границей в католических пансионах в Лозанне и во Фрейбурге.

М. А. Цветаева формально исповедовала православие, но в душе сохранила привязанность к протестантизму, что весьма сильно сказывалось в её характере и, соответственно, в мироощущении, в поведении и отношении к близким людям. Черты протестантского воспитания сказывались в суровой честности, сдержанности, в трудолюбии, методичности, любви к порядку, скромности, строгости к детям.

Известно, что Цветаева испытала в детстве сильнейшее влияние матери, о чём сама и пишет в своих очерках. Она замечала за собою черты характера, унаследованные от матери.

В юности Цветаева переболела, как многие болеют, «корью атеизма» (Н. Бердяев). Языческие и атеистические настроения отразились в её лирике 10-х – 20-х гг. Возможно, это закрепило за Цветаевой славу поэта, равнодушного к христианской религии. Те, кто был знаком с Цветаевой, по-разному оценивали уровень её религиозности. Отец А. Туринцев, которого В. Лосская назвала почему-то другом Цветаевой, о своей «подруге» отзывался неприязненно, раздражённо и крайне несправедливо: «В ней поражает отсутствие идеала – высшей ценности или веры в бессмертие, или какой-то трансцендентности. <…> Она не из бравады, а действительно и по-настоящему не верила в Бога. <…> Ей не нужны Бог, душа, и. т. д.». 2

Я уже дала опровержение этого мнения в своей книге о Цветаевой. Добавлю только, что такая характеристика человека в устах священника не делает ему чести, так как поражает отсутствием терпимости, милосердия и любви. Не настолько хорошо о. Туринцев знал Цветаеву, чтобы столь категорично давать заключение о степени её веры в Бога. Не настолько хорошо Цветаева знала о. Туринцева, чтобы рассказывать об интимном и сокровенном, ибо вера – дело интимное и сокровенное.

М. Слоним, считавший себя на вполне законных основаниях другом Цветаевой, тем не менее, проявляет также полную неосведомлённость в вопросе её религиозности: «Любопытно, что в произведениях М. Ц. нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к обрядам, теологические проблемы и рассуждения о Боге её не интересовали». 3

М. Слоним, как и о. Туринцев, кругом ошибается. Главная беда всех, кто что-либо «вспоминает» о Цветаевой, в том, что каждый хочет быть экспертом во всём, что касается жизни и биографии поэта на том только основании, что несколько раз они видели поэта или разговаривали с ним. Если многие из них ошибаются во внешних фактах и в их оценке, то нечего и говорить, что они ещё чаще ошибаются во всём, что касается внутренней, духовной жизни поэта. Несмотря на открытость и откровенность, и искренность Цветаевой, нет причин думать, что она открывала глубины своей души и сердца каждому, с кем общалась. Если это было бы иначе, разве повторяла бы она так часто и с такой настойчивостью, что одинока в этом мире.

У Цветаевой был круг близких людей, с которыми она ходила в церковь. Так полностью опровергается мнение М. Слонима, будто бы она никогда не ходила в церковь, и не соблюдала церковные обряды. Е. Извольская вспоминает: «Мы вместе ходили в маленькую мёдонскую церковь св. Иоанна Воина, очень скромную, но красиво расписанную. М. редко говорила о религии, но просто и чистосердечно соблюдала церковные обряды. Заутреня в Мёдоне была как бы продолжением пасхальной ночи в Москве»4 Е. Извольская, А. Чернова рассказывают, что Цветаева неукоснительно соблюдала церковные праздники и радовалась им. Впрочем, у нас есть свидетельство и самой Цветаевой: Она пишет А. Берг: «Можем тоже выехать в понедельник, но лучше в воскресенье, чтобы раньше вернуться – перед Пасхой много работы по дому, нужно натереть все полы, это уже дело чести (С меня никто не требует, требую – я)». 5

А. Эфрон записывает в своём дневнике: «Пасха прошла чудесно: мы с папой были у заутрени, когда вернулись – всё было мамой приготовлено. На постеленном скатертью столе стояли кулич и пасха, яйца всех цветов и мастей, <…> мясо (солонина), масло, сыр и бутылка вина». 6

В своих воспоминаниях советского периода А. Эфрон пытается выставить Цветаеву как язычницу (читай – атеистку): «Она была верующая скорее языческого толка». 7

Очень трудно, а точнее невозможно представить Цветаеву, поклоняющейся идолам, Понятно, что А. Эфрон, заботящаяся о репутации Цветаевой в условиях советского атеистического режима, не могла сказать, что её мать ходила в церковь, соблюдала православные обряды и радовалась православным праздникам. Но и назвать Цветаеву совсем не верующей А. Эфрон тоже не могла, ибо это не было правдой. И А. Эфрон принимает компромиссное решение. Цветаева в её воспоминаниях, адресованных советскому читателю, верующая, но как бы безопасно верующая, язычница. «Верующую язычницу» советские власти и читатели могли легче «переварить», чем верующую православную христианку. Последнее они вовсе не могли бы «переварить». Поверить в «верующую язычницу» было тем более легко, что произведения Цветаевой насыщены именами языческих богов и богинь. Нечего и говорить, что её произведения насыщены и именами и цитатами из Ветхого и Нового Заветов. В те годы в СССР никто Библии не читал и, – следовательно – ничего крамольного заподозрить не мог. Впрочем, надо отдать должное А. Эфрон, представив Цветаеву верующей язычницей, она честно сказала: «Но нам, детям, она пыталась дать религию, чтобы предоставить нам свободный выбор». 8

«Пыталась»: означает – не удалось. «Дать религию» – снова намеренная обмолвка. Какую религию? Языческую, коль скоро сама «исповедовала язычество»? Религии вообще, религии абстрактной не бывает. А. Эфрон конечно же лукавит. Вот выдержка из письма к ней – Цветаевой: «Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером». 9

А. Эфрон вспоминает, что они ходили с матерью в церковь, но прибавляет, что недолго. И, позабыв только что написанное, далее вспоминает: «Ей нравилась обрядность, она, например, всегда ходила к заутрене и помнила православные праздники». 10 «Ходила недолго»: совершенно откровенно противоречит утверждению: «всегда ходила».

В письмах к своим адресатам Цветаева никогда не забывает упомянуть о текущих православных праздниках и поздравить с ними. Лучшим православным праздником Цветаева считала Пасху. Она пишет В. Буниной: «Дай Вам Бог – ныне Пасха, лучший день в году и все добрые пожелания должны сбыться!». 11

Для Цветаевой воспитание детей в христианском духе, и в лоне православной церкви было делом обязательным, делом чести. Как трогательно, как подробно описывает Цветаева в дневнике крестины сына Георгия: «В одном месте, когда особенно выгоняют (беса), навек запрещают („отрекись от ветхия прелести!“) у меня выкатилось две огромных слезы – точно это мне заступали вход в Мура». 12

Послушаем Цветаеву: «Недавно пошла с Алей и Ириной в церковь – оказалось: канун Воздвижения, Асиного 25-летия, Простояла часть службы». 13

С двумя маленькими детьми всю службу отстоять трудно. Это происходило в Москве в 1919 году. А вот другое свидетельство, через четыре года, в эмиграции: «Провожу время в церкви и в лагере. Утром – католическая обедня в огромном, старом, если не древнем, костёле, день в лагере (по здешнему: таборе) т. е. русском городке, выстроенном нашими пленными и ныне обращенном в русскую гимназию. <…> Да, о моём дне, начало которого в костёле: кончается он в русской самодельной церкви, где чудно поют и слушают. Я – дома во всех храмах, храм – ведь это побеждённый дом, быт, тупик. В храме нет хозяйства, храм – это дом души. Но больще всего я люблю пустые храмы, где душа одна ликует. Или храм – в грозу. Тогда я чувствую себя ласточкой». 14

Жаль, что о. Туринцев никогда не читал этот цветаевский гимн храму! Так – о храме, лучше – о храме и священник не скажет.

Этому же адресату Цветаева пишет: «Сейчас иду к русской обедне, первые полчаса буду восхищена и восхищена, вторые буду думать о своём, третьи – просто рваться на воздух, я не могу долго молиться, я вообще не молюсь, но уверена, что Бог меня слышит, и… качает головой». 15

Главное здесь – «Бог меня слышит».

В 1931 году Цветаева пишет Р. Ломоносовой о первой заутрене сына: «Вчера Мур впервые был с нами у заутрени – 6 лет, пора – впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно, – в руках и в траве, – прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво – сияющие узоры в траве». 16

Слово «пора» говорит нам об убеждённости Цветаевой в необходимости воцерковления сына. Говорит нам также и о том, что посещения церкви были регулярными.

А. Эфрон, как бы оправдывая перед советскими читателями Цветаеву за то, что ей нравилась обрядность и православные праздники, прибавляет, что так, де, выражалась её народность и привычки её происхождения и рода. Религиозное чувство сведено к механической привычке, как к привычке умываться по утрам. Мол, что весь народ до революции делал, то и Цветаева, как все, делала. Чтобы усилить впечатление «народности» религиозных «привычек» Цветаевой, А. Эфрон добавляет, что в церковь она ходила молиться за здравие, когда была молода, во время войны и революции. Что, мол, с молодой и глупой взять, тем более что во время войны и революции вся Россия молилась. А. Эфрон не договаривает – за чьё здравие молилась в то время Цветаева. Нельзя было договорить то, что не было предназначено для советских ушей. Цветаева молилась за здравие мужа-белогвардейца. А. Эфрон в воспоминаниях ещё прибавляет, что отношение к войне и революции у Цветаевой было чисто бабье, и в церковь, молиться за здравие, она ходила, как простая баба. Эта фраза не выдерживает никакой критики. Писать о Цветаевой, что в ней было что-то бабье, что она делала что-то по-бабьи, писать так о Цветаевой, бабьё презиравшей, о Цветаевой себя и женщиной-то почти не считавшей – настолько была поэтом! – писать так – унижать её память. Понятно желание А. Эфрон создать определённый образ поэта, близкий простому народу, что было угодно советским чиновникам от литературы, иначе Цветаеву просто не напечатали бы, но в настоящее время пора вернуть Цветаевой её подлинный образ.

Мы выяснили главное: Цветаева была, несомненно, верующим человеком и несомненно воцерковлённым, несмотря на её собственные признания о недостаточной степени воцерковлённости. Главное, как она сама говорила, это усилие, которое делаешь. Усилие – было.

Причиной недостаточной степени воцерковлённости могли быть претензии к православной церкви, как таковой. Цветаева критиковала её довольно-таки жёстко. Сразу скажу: критиковать не значит – не признавать или не принимать. Напротив, тогда критикуют, когда любят, когда хотят критикой исправить недостатки. В критике нет равнодушия или неприязни. Критика – это боль из-за несовершенства того, что критикуешь. Люди, ненавидящие или отвергающие церковь, не критикуют, а уничтожают. В цветаевской критике православной церкви всегда присутствует фраза «когда церковь перестанет», и это есть надежда, что когда-нибудь церковь действительно перестанет поддерживать беззакония государства. Это надежда на лучшее, а не попытка отвергнуть церковь. Православным священникам особенно от Цветаевой досталось за сребролюбие слишком явное, когда серебро переливалось из руки матери в руку священника и «не надо бы при детях» справедливо заключает Цветаева («Чёрт»). Православный священник с детства в сознании Цветаевой ассоциируется с гробом, покойником, смертью. Каждая православная служба казалась ей отпеванием. Впечатления детства отложились в сознании навсегда. Цветаева говорила, что в православной церкви она чувствует тело, идущее в землю. Она признаётся, что в православной церкви ощущала холод, переживала чувство страха перед Богом и перед священниками. Бога в детстве любить заставляли и всей «славянской невнятицей» (Цветаева), непонятной ребенку, навязывали.

В католическом пансионе Цветаева пыталась полюбить Бога. Эти усилия даром не прошли. Бога Цветаева полюбила через католицизм. Католицизм ей был близок в молодости – ближе, чем православие. В 1925 году она записывает в дневнике: «И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми), – и тридцать три еретических, а вместо православной – пусто. Rien». 17

Почему в молодости католицизм Цветаевой ближе? Вряд ли здесь уместно исходить из генетических корней польского происхождения предков со стороны матери. Цветаева превыше всего ценит «растяжение жил растущей души», её устремление ввысь. Недаром она избирает символом роста – дерево. Насколько же отвечает этим требованиям роста души католицизм? Послушаем Н. Бердяева: «Для католического Запада Христос – объект. Он вне человеческой души. Он предмет устремлённости, объект влюблённости и подражания. <…> Католическая душа готична. В ней холод соединяется со страстностью. <…> Католическая мистики романтична, <…> Католическая мистики голодна, в ней нет насыщенности. Она не брак, а влюблённость». 18

Что касается православия, то оно отличается следующими чертами: «Для православного Востока Христос – субъект, он внутри человеческой души. Православный опыт есть распластание перед Богом, а не вытягивание. Храм православный, как и душа, так противоположны готике. <…> Православие не романтично, оно реалистично, трезво. Трезвение и есть мистический путь православия. Православие сыто, духовно насыщенно. Мистический православный опыт – брак, а не влюблённость». 19

Трезвение приходило постепенно к Цветаевой, и, несмотря на своё предпочтение католической церкви, она критично относилась к её служителям. Когда после рождения сына её навестил католический священник, Цветаева записала в дневнике: «Не забыть посещения – нет, именно визита, а не посещения – католического священника о. Абрикосова. Шёлковая ряса, шёлковые речи, поздравления. пожелания. <…> С ним, перед единственным – ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую, как могу. (А лёжа – физически трудно). Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. РИМ во Вшенорах». 20

Если впечатления от православных священников с их дремучими бородами, серебряными и золотыми – страх и холод, то католический священник производит впечатление светское, мирское. Цветаева ощущает от его визита холод и отчуждение, поверхностность католика. Православных священников она воспринимает как детей, а католических – как мужчин. Православный – в парче, католический – в шелку. И в том, и в другом случае она не чувствует в них никакой святости, что весьма смущает Цветаеву, ибо она вправе от священника святости ожидать и даже требовать, как ей кажется. Цветаева – максималистка в религии.

Нелюбовь Цветаевой к священникам не есть нелюбовь к религии как таковой. Чем сильнее развивалось в ней религиозное чувство, тем требовательнее она становилась к служителям культа. Священники, католические или православные, должны отличаться от мирян не только покроем одежды, но всей своей внутренней сущностью, ибо они наделены божественной благодатью, а рукоположение согласно Фоме Аквинскому есть наиболее возвышенное из семи христианских таинств. Предъявляя к священнику повышенные требования Цветаева его дело (и дело врача) считала человечески важнее и нужнее дела поэта, потому что у смертного одра человека – они, а не поэт. Отношение Цветаевой к церкви было критичным, но у многих русских мыслителей оно было именно таким. П. Я. Чаадаев предъявлял свой счёт православной церкви. Указывая на то, что крепостничество в Европе своим уничтожением было обязано христианству, и, что духовенство показывало пример, освобождая своих крестьян, Чаадаев задавал вопрос, почему христианство не имело таких же последствий в России, почему русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно, в царствование Годунова и Шуйских. Чаадаев требовал: «Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой». 21

В начале ХХ века Н. Бердяев говорил о православном духовенстве, что оно самое бытовое, приспособленное и устроившееся из всех сословий.

Д. Мережковский говорил о параличе церкви, о том, что в тело церкви вселилась другая душа.

В. Розанов утверждал, что в христианской истории лежит какое-то зло.

Главным же было то, что христианство никогда не было реализовано в жизни. Оно было искажено, оно оправдывало мир таким, каков он есть, т. е. лежащим во зле. Так что в своих претензиях к христианской церкви Цветаева не была одинока.

Любя бога, Цветаева не могла преодолеть неприятия некоторых сторон христианской церкви, приспособившейся к миру, освящающей именем Христа плотские и корыстные союзы. благословляющей бои и бойни. Другими словами, государство злоупотребило Христом, и церковь не воспрепятствовала государству, а превратила служителей в его слуг.

Цветаева всем сердцем болела за христианскую церковь, требуя от неё быть, а не казаться. Есть у Цветаевой высказывание, сделанное в самые трагические для страны годы – 1919—1920: «Есть рядом с нашей подлой жизнью – другая жизнь: торжественная, нерушимая, непреложная жизнь Церкви. Те же слова, те же движения, – всё, как столетия назад. Вне времени, ибо есть вне измены. Мы слишком мало об этом помним». 22

Прекрасно сказано! Сказано истинной православной христианкой. Православная церковь отплатила Цветаевой добром, отпев её через много лет после смерти.

Куда бы ни закидывала судьба Цветаеву, она первым делом стремилась посетить местную церковь или монастырь, если таковой имелся. Во время свадебного путешествия по Италии она пишет родным: «В Палермо мы много бродили по окрестностям – были в Montuale, где чудный, старинный, бенедектинский монастырь, с двориком, напоминающем цветную корзину и мозаичными колоннадами». 23

На открытке, посланной, из Понийяка Н. Гронскому изображена церковь. Цветаева делает на обороте открытки надпись: «У этой церкви хорошо расти – и жить – и лежать. Возле такой похоронен Рильке». 24

К. Родзевичу Цветаева пишет из Праги: «я уже две дороги знаю в Праге! (На вокзал и в костёл)». 25

Но Цветаева не удовлетворяется только тем, что первым делом узнаёт в незнакомом городе путь в храм, но старается найти информацию о нём: когда построен, кем, чем знаменит. Эту информацию Цветаева не забывает сообщить своим корреспондентам. Чем старее церковь, тем больше она восхищает Цветаеву. Она благоговеет перед древними камнями, из которых сооружены храмы.

Церковь как институт, церковь как святыню и твердыню, как оплот духовной жизни Цветаева чтит, как чтит и служение священника. Но ей, во всём категоричной и страстной, и пристрастной, жаждущей высшего идеала во всём, тем более в церкви, хотелось церкви невозможной, идеальной, идеального священника.

Эту жажду высшего и идеального Цветаева утоляла, благоговея перед монахами и монахинями. Е. Рейтлингер очень верно уловила это отношение Цветаевой к подвижникам веры. Она утверждала, что Цветаева с огромным уважением относилась к тем людям, кто посвятил свою жизнь служению Богу. Замечу, что в самой Цветаевой было что-то целомудренно-монашеское, невзирая на всю страстность, безмерность и безудержность её натуры. Это целомудрие монахини проявлялось в её отношении к любви, в стремлении к овладению своими страстями.

Цветаева пишет А. Тесковой: «Знаете ли Вы, что редактор Благонамеренного, Шаховской, (22года) на днях принимает послух на Афоне. (Послух – и послушник идёт в монастырь.) Чистое сердце. Это лучше, чем редакторство». 26

Эта выдержка из письма Цветаевой не требует комментария. Отношение к поступку Шаховского выражено однозначно.

Не только человек, принимающий постриг, вызывает уважение и умиление Цветаевой, но и любой человек, презревший житейское и бытовое во имя высшего, духовного: «Вы, Вера, не волк, Вы – кроткий овец (мне кто-то рассказывал, что Вы всё время читаете Жития Святых, – м. б., врут? А если не врут – хорошо: гора, утро, чистота линий, души, глаз – и вечная книга)». 27

Цветаева, когда говорит о религии, церкви всегда употребляет слово – чистота, ибо святость, праведность, монашество всегда ассоциируются у неё с чистотой сердца и помыслов.

Совсем не случайно в 1934 году внимание Цветаевой привлёк образ Св. Терезы из Лизьё. Цветаева пишет В. Буниной: «Пришлите мне на прочтение Св. Терезу, я о ней недавно думала, читая „L’affaire Pranzim“ (подлинное уголовное парижское дело в конце прошлого века». 28

Книгу Цветаева получает, о чём сообщает в своём следующем письме: «Получила, милая Вера, Терезу. Сберегу и верну. Но боюсь, что буду только завидовать. Любить Бога – завидная доля». 29

Цветаеву заинтересовала судьба маленькой Терезы из Лизьё, монахини-кармелитки, поступившей в монастырь в возрасте 16 лет, настоявшей на своём поступлении в монастырь. Она обратилась с просьбой об этом к самому Папе Римскому, и он, в конце концов, снизошёл к её просьбе. Тереза умерла в возрасте 24 лет и 9 месяцев от туберкулёза (1873—1897). В 1925 году была завершена канонизация Терезы. Эта святая, жившая в конце Х1Х века, названа маленькая Тереза, т. к. в ХУ1 веке жила Св. Тереза Большая, основательница ордена кармелиток. О Большой Терезе Цветаева также упоминает в своих дневниках: «Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте, Большой Терезы – к Богу». 30

Имя Пранцини, уголовника, осуждённого на смертную казнь, тесно связано с именем Св. Терезы маленькой, которая ещё не став монахиней. жаждала обращать на путь истинный грешников. Она жарко молила Бога за Пранцини, чтобы он покаялся и чтобы Бог простил его. На следующий день после казни преступника, Тереза прочла в газете, что он взошёл на эшафот без исповеди, но в последнюю минуту схватил протянутое ему священником распятие и три раза приложился к нему. Этот случай Тереза описала в своей книге «История одной души». Именно эту книгу просила Цветаева прислать ей. Она очень внимательно читала историю Терезы написанную ею самой.

Через три года Цветаева вновь возвращается к чтению этой книги. Надо полагать, что теперь у неё есть собственный экземпляр. Что побудило Цветаеву вернуться к книге «История одной души»? Тайный жар целеустремлённость воля и страстность маленькой Терезы т. е. те черты и качества характера что были и у самой Цветаевой, но у Терезы направленные на достижение совсем другой цели. Это заинтриговывало и влекло Цветаеву неудержимо.