Марина Цветаева: человек, поэт, мыслитель

Цветаева пишет новому адресату А. Берг: «Ариадна, я третий день живу этим деревцем: оно рядом у изголовья, вместе с Vie de Ste. – Therese de L’Enfant Jesus ecrite par elle – meme – первой книгой, которую я стала читать после катастрофы – странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете её лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки с началом улыбки и даже – усмешки: над собой? над нами? («Je veux etre Son joujou: Sa petite ball… Je veux qu’ll passe sur moi tous Ses caprices… Jesus a rejete Sa petite ball…». Это отталкивает, но последнее слово; – Je passerai tout mon ciel a secourir la terre – не только восхищает, но совозносит с ней, на ту высоту. (Tout mon ciel – как: tout mon temps…) Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и ещё больше: grande amoureuse: это Марианна Д’Альваредо полюбившая вместо прохожего француза – Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите». 31

Редким книгам Цветаева уделяла столько внимания. Тереза из Лизьё произвела на неё большое впечатление. Дело, конечно, не в достоинствах книги, каковыми оная несомненно обладает, а в достоинствах автора, обладательницы рано созревшей души. Тереза из Лизьё была одарённой личностью. Любая личность, тем более одарённая, и тем более женская, не могла не привлекать Цветаеву. В юности она пленилась М. Башкирцевой, талантливой художницей, тоже рано умершей. Башкирцева привлекала Цветаеву особенной совокупностью черт характера, так похожих на её собственные черты. И в М. Башкирцевой и в Терезе привлекала, прежде всего, превосходящая обычные параметры целеустремленность. С детства эти девочки знали – что они хотят. Тереза, почувствовав однажды необычайной силы любовь к Христу, твёрдо решает уйти в монастырь. Её призвание – быть монахиней, а высшая цель её подвижничества – молиться за священников и стать великой святой. Тереза так и пишет в своей книге: «я постоянно ощущаю дерзновенное желание стать великой святой». 32

Понимая, что она слаба физически и духовно, Тереза целиком и полностью предаёт себя воле Божией и открывает Христу своё заветное желание. Тереза добивается почти невозможного: в 15 лет она с отцом и другими паломниками предпринимает поездку по святым местам Италии, добивается аудиенции у папы Льва ХIII, испрашивает его разрешения уйти в монастырь. Такое разрешение папы ей необходимо, т. к. для монастырской жизни она ещё слишком молода. Папа относится к просьбе девочки благосклонно, и в шестнадцать лет Тереза осуществляет свою мечту. Последующая её жизнь есть исполнение строго устава кармелиток, молитвы за священников, непрерывный жар любви к Богу/ Она заболевает туберкулёзом. Страдая от болезни, она думает только о Боге, и всё время повторяет, что любит Его. На посмертной фотографии лицо Терезы поражает одухотворённой неземной красотой, безмятежным выражением на нём. При жизни её лицо было просто хорошеньким. После смерти оно стало прекрасным. Нет сомнений в том, что Цветаева видела эту фотографию. Цветаева подмечает, что, будь у Терезы иная цель в жизни, она могла бы стать поэтом или прекрасной любовницей. Что Цветаева права, следует из высказывания самой монахини, которая рассуждает о земной и небесной любви: «Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью <…> Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если бы сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я бы позволила ему сжечь себя полностью. <…> Никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божие сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть также низко, как св. Мария Магдалина». 33

Поразительное понимание собственной сущности! Цветаева и св. Тереза – два гения: гений поэзии и гений святости. У них обеих была общая цель – преодоление и преображение земной действительности. Их обеих пожирало пламя любви. Не будь Цветаева поэтом, она, в силу особых качеств характера и высочайшей степени одарённости, могла бы стать великим философом, великим учёным, и великой святой. У неё было влечение к монастырской жизни, к монастырскому послушанию. «Я, может быть, – пишет Цветаева А. Берг, – больше всего в жизни любила монастырь, нет – Stift: Stiftsdome, Stiftsfraulein, с условной свободой и условной (вольной) неволей, Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты, тут же в Москве, при наличии семьи и дома, говорю – в интернаты, каждый год – в другой. Устав для меня высший уют, а „свобода“ – просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе – старалась, и видите куда привело?». 34

Пятнадцать лет назад до этого письма Цветаева писала А. Бахраху: «Я редко бываю в городе, только в библиотеке, где читаю древних. О. если бы монастырскую библиотеку! С двумя старыми монахами, такими же сухими, как пергаментные томы, над коими они клонятся! И мощёный садик в окне». 35

Смолоду в Цветаевой жило стремление к монастырскому уединению, тишине, порядку и покою, располагающими к постоянному размышлению, созерцанию и размеренной работе. Судьба распорядилась иначе.

История со Св. Терезой, впрочем, не закончена. В августе 1938 года Цветаева сообщает А. Берг, что ехали поездом через Лизьё и видели монастырь в глубине города, о котором сорок лет назад Тереза сказала: «C’est le froid qui m’a tuee» («Меня убило равнодушие»). Цветаева хорошо помнила эту книгу.

К слову сказать, в книге Св. Терезы есть немало высказываний, делающих честь её молодому и рано созревшему уму, Некоторые из них весьма близи по духу Цветаевой: это высказывания о любви, страдании, презрении к миру, и об ином мире.

Св. Тереза о жизни и о посмертном существовании сказала следующее; «Люди ошибаются, когда называют жизнью то, что должно закончиться, Это имя следует давать лишь чему-то небесному, что никогда не должно умереть». 36

Цветаева пишет Гулю: «я не люблю земной жизни, никогда её не любила, в особенности – людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы умела». 37

Через три года Цветаева уже другому адресату повторит почти, то же самое: «Мне жить не нравится, и по этому, определённому оттолкновению заключаю, что есть в мире ешё другое что-то (Очевидно – бессмертие) Вне мистики. Трезво. Да!» Цветаева неоднократно будет повторять, что жизнь ей не нравится, что жить ей плохо, что на земле она только гостья, и земля ей это не прощает.

Земное, житейское бытовое раздражало Цветаеву. Когда С. Андронникова собралась второй раз замуж, и какие-то обстоятельства мешали ей быстро оформить документы, Цветаева вместо утешения пишет ей: «Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению. Мне, с моей установкой на Царство Небесное, там – потом когда-нибудь) оно дико и мило». 38

Цветаева чтила церковные таинства. Нечего и говорить, что она соблюдала их: венчалась в церкви, крестила своих детей, ходила к исповеди и к причастию. Когда одна из её приятельниц выдавала дочь замуж, Цветаева заботливо справляется, будет ли венчание в церкви? И прибавляет, что венчание необходимо. Легче всего проследить эволюцию религиозного сознания Цветаевой по двум высказываниям в отношении евхаристии. Первое сделано в начале 20-х гг. Цветаева записывает в тетрадь: «Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство». 39

Проходит около пяти лет. А. Чернова пишет Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста, после причастия, вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила Цветаеву, что комментирует она только эту сцену: «Стереть платочком причастие – жуткий жест». 40

От «чудовищности» причастия – к «жуткому» жесту. Кровь Христову стереть с губ! Жуткий жест – кощунственный жест, c точки зрения Цветаевой.

Цветаева уверена, что в ином мире её лучше поймут, чем в земной жизни. В статье «Поэт и время» она детально развивает эту мысль: «В России меня лучше поймут. Но на том свете меня ешё лучше поймут, чем в России. Совсем поймут. Меня самоё научат меня совсем понимать. Россия только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости России – беспредельная понимаемость не-земли». Вера в существование иного, не-земного, лучшего, справедливого мира, где судят не по платью, не по внешности, не по положению, занимаемом в земном обществе, а по уму и таланту, помогала Цветаевой не бояться смерти. И даже, в каком-то высшем смысле, предпочитать её жизни: «я, конечно, кончу самоубийством, ибо всё моё желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу». И м. б., я умру не оттого, что «там хорошо». 41

В Цветаевой всегда жило внутреннее ощущение «реальности высшей по сравнению с окружающей нас видимой реальностью». 42

Смертная память была у Цветаевой с детства. Даже в её самых ранних стихотворениях тема смерти занимает не последнее место. В юности Цветаева испытывала страх перед смертью, чувствующийся во многих стихотворениях 10—20-х гг. Этот страх, несомненно, был связан с атеистическим направлением мыслей Цветаевой в тот период её жизни. В начале 20-х годов, размышляя о смерти, Цветаева скажет: «Думаю, смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. <…> Смерть – это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая, т. е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живёт), т. е. опять-таки жизнь, не смерть, непонимаемая, пока ты жив. <…> Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни в гробу: буду лежать, и по мне будут ползать черви». 43

Нетрудно заметить в этих высказываниях прямое влияние Эпикура, Сенеки, М. Монтеня.

Страх смерти пройдёт у Цветаевой, когда в ней ослабеет атеистическое настроение и усилится религиозное сознание, когда придёт понимание того, что между жизнью и смертью нет грани, и что жизнь души и духа не кончается со смертью тела. Цветаева постепенно начинает твёрдо верить в Бога и в вечную жизнь души. Тема смерти станет ведущей темой цветаевской лирики. В зрелом возрасте Цветаева напишет: «Нет ни жизни, нет ни смерти – третье». («Новогоднее»)

Третье – это бессмертие. Совсем по П. Чаадаеву: «Христианские бессмертие – это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти». 44

Цветаева перестала ощущать смерть как трагедию конца жизни. Она пишет Р. Зибер-Рильке по поводу смерти её отца, что его смерть ещё не исполнилась, что каждую минуту она хочет ему что-то сказать, пусть даже о погоде, что в своей внутренней жизни она не желает связывать себя такой случайностью, как смерть.

Иной мир всегда был связан у Цветаевой со Страшным Судом, который она понимала на свой лад. Пережив ужасы революции, хлебнув горя сполна, узнав, что такое нищета, холод, голод, одиночество, отверженность, Цветаева скажет: «Страшный Суд для тех, кто страдал день не осуждения, а оправдания». 45

Да и какой Страшный Суд может быть страшнее того, что она пережила в эти дикие для страны годы!

После Страшного Суда – оправдания для неё – Цветаева ждала Царствия Небесного, в котором она должна будет сбыться по образу своей души, отыграться за всё. Земная жизнь обошлась с нею жестоко и несправедливо. От Царствия Небесного она ждала справедливости. Впрочем, Цветаева признавала, что на Страшном Суде и ей придется держать ответ: за поэтические творения. Именно за те, которые написаны под влиянием демонов стихий. Но уж такое дело поэта – что, ни вышло бы из-под его пера: «Не „чудно“ вышло, а чудом – вышло, всегда чудом вышло, всегда благодать, даже если её посылает не Бог». («Искусство при свете совести») За эти стихи, посланные не Богом, на Страшном Суде и спросится.

Страшный Суд это суд совести. Спросится с тех, кто знает тайну творческого вдохновения. Цветаева – знала. И была готова отвечать. И предостерегала других – соблазняющихся творчеством, и не ведающих – кем соблазнены: «Посему: если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или ещё куда-нибудь и брось стихи». («Искусство при свете совести»)

У Цветаевой всё же есть надежда, что если существует Страшный Суд слова – на нём она будет совершенно оправдана.

Цветаева всегда держала под рукой две книги: Библию и древнегреческую мифологию. Рассуждая о книгах, Цветаева ставила Библию и мифологию в один ряд с эпосом по значимости. Эта литература была вне критических оценок, вне соперничества: «Только плохие книги – не для всех. Плохие книги мстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы – Библия – эпос – для всех». 46

На Библию Цветаева смотрела как на великую книгу. Нередко она давала событиям, изложенным в ней, неожиданную и точную оценку: «Еву Библия делает Прометеем», «Песня Песней действует на меня, как слон: и страшно и смешно», «Песня Песней: флора и фауна всех пяти частей света в одной – единственной женщине. (Неоткрытую Америку – включая)», «Песня Песней написана в стране, где виноград – с булыжник», «Вся Библия – погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают». 47

Это конечно сказано о Ветхом Завете. К Ветхому и Новому Заветам Цветаева подходила не с одной и той же меркой. Она превосходно понимала разницу идей, лежащих в основе Заветов: «Единственное, что читаю сейчас – Библию. Какая тяжесть – Ветхий Завет! И какое освобождение – Новый!». 48

«Тяжесть» Ветхого Завета чувствуется в избранных Цветаевой образах – слон и булыжник. Но за художественными образами кроется глубокий смысл. В Ветхом Завете Цветаева усматривает тяжесть плоти, материи, природной необходимости. Новый Завет освобождает человека от власти материи и природной необходимости. Тяжесть Ветхого Завета – в ощущении первородного греха и жажды искупления через кровавую жертву, в чувстве ужаса перед карающим, грозным, мстительным Богом. Бог Ветхого Завета открывается человеку как Сила и Мощь. Бог Ветхого Завета не Отец, но Творец с безграничной властью над своими творениями. Горе тому, кто ослушается Его. Тяжесть Ветхого Завета – в отсутствии идеи спасения. Глубокая тоска человека перед лицом неизбежной смерти слышна в Книге Екклесиаста проповедника)». 49

В Ветхом Завете Цветаева пленялась образами Адама и Евы, Моисея, Соломона, Суламифи, Саула, Давида, Агари, Даниила. Есть в её лирике особая тема, навеянная Ветхим Заветом – тема еврейства.

Новый Завет несёт освобождение от этой глубокой тоски, от чувства ужаса перед Богом, от бессмысленности существования в бесконечном цикле природной необходимости. Христос является миру как спасение, искупление, свобода и любовь. Бог-Отец открывается человеку как Любовь и Милосердие через Сына. Христос утверждает высшее достоинство человека. Прав Н. Бердяев, говоря, что Новый Завет – завет любви и свободы. Цветаева, независимо от Бердяева, приходит к тому же заключению. Христа Цветаева не противопоставляет природе, но ставит Его выше всего, что есть в ней: «Обратная крайность природы есть Христос». («Искусство при свете совести»)

Природа есть материя, необходимость, плоть – физическое и низшее. Христос есть Бог, оживляющий и одухотворяющий природу. «Если Христос любил плоть, – говорит Цветаева, – то, как поэт: для подобий своих и притч, чтобы людям понятней – никогда не в упор, никогда – как таковую!». 50

Что Христос есть Бог – для Цветаевой непреложная истина. То, что Христос в её оценке ещё и поэт, делает Его в её глазах Богом вдвойне. Ибо в устах Цветаевой это наивысшая похвала, как человеку, так и Богу. Бог – поэт! Кто, кроме Цветаевой, осмелился так сказать о Христе! Здесь ощущается единство человека и Бога через Слово. Слово – высшая сила и верховная власть Бога и человека. Слово равняет человека и Бога. Прежде всего, – поэтическое слово.

Цветаева сетует на то, что Христа люди вынуждали творить чудеса, не доверяя Его слову. Правда, в юности она сама требовала от Христа то же, что и другие:

Христос и Бог! Я жажду чуда,

Позже она отречётся от своего требования и проникнется сочувствием к Богу. Это сочувствие поэта к Богу-поэту: «Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа, за Его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигать – словом! „Докажи, тогда поверим! Верим, но подтверди!“ Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомы – странная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: вина – в кровь… Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес». 51

Не просил, потому что одному только слову безоговорочно верил и других доказательств божественности не требовал. Одно только Иоанново Евангелие начинается фразой: «Вначале было Слово…». Этого Евангелиста Цветаева особенно чтила и часто упоминала, и гордилась тем, что родилась в церковный праздник Иоанна Богослова. Не последнюю роль в этом особом почитании сыграло поклонение Иоанна перед Словом.

Размышляя об употреблении А. Бахрахом слова «бдение» и противопоставляя его слову «бессонница» Цветаева от чисто филологических изысканий переходит к размышлениям об Иоанне и его отношении к Христу: «Будь я Иоанном, мне бы Христос не давал спать, даже когда бы мне в постель гнал. Бдение как потребность, стихия Бессонницы, пошедшая по руслу Бдения». 52

Бдение есть добровольный, волевой акт отречения от сна, с то время как бессонница – страдание от невозможности заснуть.

Цветаева, желая ощутить разницу в значениях, прибегает к образу Иоанна не случайно. Иоанн бдит, ибо ни секунды не хочет потерять на сон, ибо рядом – Бог. Ничего нельзя пропустить, всему хочется быть свидетелем.

Читая Г. Федотова, Цветаева проницательно подмечает у него несообразность высказывания «Добро отмирает в Царствии Небесном»: «А я думала, – замечает Цветаева, – что Царствие Небесное – абсолютное добро, т. е. Христос». Христос как абсолютное добро есть высшая степень доверия Цветаевой к Богу.

Религиозный путь Цветаевой от страха – к доверию, от требования чуда – к сочувствию. Отношение зрелой Цветаевой к Богу является довольно-таки сложным. Не однажды она признавалась, что не дал ей Бог таланта к соборной любви, что не может она любить – вкупе. Христос, по её мнению, оказался слишком залюбленным людьми. Это вызывало её досаду и ревность. Её любовь к Христу была ревнивая любовь. Ревнивая любовь нередко отвращает нас от того, кого любим. Любой бог в истории религии, которому поклонялись вкупе, вызывает в Цветаевой негативное отношение. Так, сравнивая Аполлона и Диониса, она замечает; «Аполлону служат наедине. Вакху же – вкупе. Бог душ и бог толп (стай, свор). Только путём этой установки осмыслила своё отвращение от этого бога». 53

Ревнивая любовь к Христу, это любовь, в которой ревность перевешивает притяжение и влечение настолько, что, поклоняясь перед Христом, благоговея перед Христом, Цветаева гордо стоит в стороне, не желая смешиваться с толпой. Такова её натура. Она понимает, что Христос неповинен в том, что залюблен, что общество Его именем злоупотребило. Тем не менее, из ревности, она демонстративно предпочитает Христу – Люцифера, отвергнутого всеми, Христу – Бога-отца, Бога Святого Духа, недостаточно любимых всеми. Она любит Бога-отца, потому что он, по её мнению, обойден любовью, хотя «для любви немыслим», по её собственному выражению. Она любит Бога Святого Духа за ниспосланный им дар, за творческую силу за то, что он дышит, где хочет. Бога Святого Духа она окружает особенным благоговением. Бог-отец через Бога Святого Духа посылает человеку благодать. Так, побуждая А. Штейгера быть благодарным за всё, что у него есть, Цветаева пишет: «Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль». 54

Она любит Люцифера из чувства сострадания и солидарности, ибо отвергнут всеми (прав, раз обижен), и за то, что и он, как и Бог Святой Дух, посылает творческую силу, ибо ему подчиняются стихии, а поэт, как известно, слуга идей и стихий. Люцифер – когда-то любимый ангел Бога. Цветаева признаётся, что любит ангелов. Он часто даже дурных людей наделяла ангельскими чертами из опасения, что человек вполне может оказаться ангелом, спустившимся с небес, или падшим ангелом, принявшим человеческий облик. Об этом Цветаева говорит совершенно серьёзно, ибо если в библейские времена это время от времени случалось, то нет никаких причин не верить в то, что это может случиться и в наши дни.

Без Бога Цветаева не мыслит ничего. Всё – в Боге, всё – с Богом, ничего само по себе, ничего от человека. Рассказывая о том, как она начинает писать новую вещь, Цветаева говорит: «С Богом! (или) – Господи, дай! – так начиналась каждая моя вещь». 55

Человек всем обязан Богу. Эта истина была для Цветаевой непреложной. Тем более обязан Богу – поэт. Цветаева была склонна думать, что именно в поэте чаще всего проявляется действие Бога Святого Духа: «Но писала это не «москвичка», а бессмертный дух, который дышит, где хочет, рождаясь в Москве или Петербурге – дышит, где хочет.

Поэт есть бессмертный дух!». 56

Цветаева полагала, что воздействие Божией благодати на поэта не ставит его на один уровень с пророком, который тоже испытывает на себе это воздействие: «Область поэта – душа. Вся душа. Над душой – дух, не нуждающийся в поэта, если нуждающийся – в пророках». 57

Хулу на Святого Духа Цветаева считала самым страшным грехом.

Действие божественной силы и благодати в ней самой всегда волновало Цветаеву своей чудесной мощью и таинственностью, и внезапностью проявления. Она всегда чувствовала, что в отношении неё действует Божий промысел: «О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы Он так не отнимал у меня всё!». 58

В одном из стихотворений Цветаева представляет, как она предстанет перед Богом после смерти, и как она будет оправдываться перед ним, ибо, зная о Промысле Божием, она оказывала Богу сопротивление:

И ты поймешь как страстно день и ночь

Боролись Промысел и произвол

В ворочающей жернова груди.

Цветаева всегда чувствовала в себе это борение, особенно, в молодости. Будучи человеком непокорным, она упрямо лелеяла в себе человеческое в ущерб божественному: «Бог хочет сделать меня богом – или поэтом, а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что Он неправ. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Поди – поживи». 59

Цветаева отдавала себе отчёт в том, что Бог терпелив и попускает в ней человеческие слабости. Она понимала, что Бог настоит на своём, ибо много ей дал и вправе с неё требовать отдачу. Но иногда она возмущалась: «Бог всё меня испытывает – и не высокие мои качества: терпение моё. Чего Он от меня хочет?». 60

Цветаева старается прислушиваться к Богу, уловить Его тайные замыслы, разгадать и исполнить их. Это не всегда удаётся, и, когда не удаётся, прорывается досада. Цветаева частенько роптала. Смирения не было среди её добродетелей: «всем существом негодую на людей и на Бога и жалею свою голову – именно её, не себя!». 61

Через год она повторит: «Моя беда – в бодрствовании сознания, т. е. в вечном негодовании, в непримирённости, в непримиримости». 62

Как знать, быть может, Бог именно смирение и пытался в ней воспитать, ибо тогда ей было бы гораздо легче жить. Но о смирении как христианской добродетели Цветаева отзывалась несколько скептически. Она не совсем понимала, почему человек, получивший от Бога дар, не должен этим даром гордиться, почему он обязан умалять его и себя низводить до ничтожества. Главное, считала она, признать, что дар – от Бога, и если его Бог дал, то его надо ценить, а никак не наоборот. Поэтому Цветаева заявляла, что высказывание «Блаженны нищие духом» – не для неё. Она не понимала Серафима Саровского, исповедовавшего смирение как высшую добродетель. Ум, – говорила она, – дан человеку на откуп, ум не есть личная принадлежность, поэтому умом надо гордиться. То же она думала и о поэтическом даре. Во всём остальном Цветаева была – само смирение. Не шла она против Бога, человека и природы, как мы уже знаем, в любви, ибо любя человека больше, чем Бога, человек Бога предаёт.

Признавая правоту Бога во всём, Цветаева утверждает, что Бог всё меряет высокою мерой. И человек обязан всё мерить высокою мерой – божественной мерой.

Цветаева считала, что самое божественное чувство – восторг: «только на вершине восторга человек видит мир правильно, Бог сотворил мир в восторге (NB! Человека – в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей». 63

Человеком чаще всего владеет не восторг, а чувства прямо противоположные, и это делает человека в глазах Цветаевой существом не слишком совершенным. Недаром ангелов она любит больше, хотя с точки зрения Н. Бердяева ангелы стоят ниже человека. Любовь ангелов, с её точки зрения, совершенна, благородна, неизменна. Ангел не может не понять. Ангел не может не простить. Ангел не может предать и изменить. Ибо в ангеле – посланнике Божием, посреднике между Богом и человеком – живёт Божия любовь к человеку.