Бунтующий Яппи

Замша являлся, по обыкновению, с опозданием и своим появлением развеивал мои сладкие мечтания. Он подчёркнуто высокомерно носил серое, мышиного цвета пальто с английским воротом, щеголеватый тёмно-синий строгий костюм в полоску, сшитый из тонкой шерсти, и чёрные остроносые итальянские ботинки на тонкой кожаной подошве. Пуговицы пальто были небрежно расстёгнуты, как и нижняя пуговица пиджака, а галстук цвета «аделаида» повязан был чрезвычайно крупным узлом, который с трудом умещался даже под тупоугольным итальянским воротничком. В левой руке Замша крепко сжимал кожаный дипломат. Без этого чёрного прямоугольного предмета чувствовал он себя неуверенно, но стоило его пальцам плотно сомкнуться вкруг гладкой кожаной ручки и ощутить направленную к земле тяжесть, как спина его выпрямлялась, походка становилась упругою, а во взгляде сквозил холодок. Дипломат словно был неотъемлемой частью его руки, главной деталью всего облика Замши. Привлекая внимание своей массивностью, своими правильными острыми очертаниями, своей чернотой с зеркальным отливом, холодным блеском металлических кодовых замков, Дипломат незаметно совершал подмену и сам становился Героем, а Замша превращался во второстепенное дополнение к нему. Мне горько было наблюдать, как старинный мой школьный приятель, с которым мы, случалось, обсуждали тайны мирозданья, сидя после уроков у меня на кухне, который бился в поисках смысла жизни и высказывал порой нетривиальные суждения о бытии, всё более и более обращался в пустой тёмно-синий деловой Костюм и чёрный кожаный Дипломат.

Встретившись, я и Замша приветствовали друг друга на старинный манер, и это приветствие задавало тон всей остальной беседе, которая лилась плавно и неторопливо и напоминала речь персонажей классических русских романов. Традиция эта повелась, кажется, с тех пор, когда случайно в каком-то из закоулков мы набрели на киоск, где продавалось разливное пиво. Киоск прятался под резными кленовыми кронами и видом своим напоминал не то маленький сказочный терем, не то пчелиный улей. У круглого оконца нетерпеливо жужжали потрёпанные жизнью, густо обросшие волосом господа. В руках у них, будто бы по щучьему веленью, возникали грязные пол-литровые кружки, полные вулканически пузырившегося напитка, и ноздреватая пена, вздуваясь белоснежною шапкой, тяжело опадала вниз по толстым стеклянным стенкам. Господа дули на пену, отчего её хлопья летели в разные стороны, и не спеша, с серьёзными и даже чуть хмурыми лицами утоляли жажду. Господи! Какая же вдруг при виде их резала душу меланхолия! О, где же те времена, когда мой батюшка готов был с шести утра занимать очередь за разливным «Жигулёвским»?! И я тянул Замшу к сказочному улью, к самому оконцу, в котором добрые красные руки продавщицы тотчас услужливо отвинчивали кран, и пиво пенной струёю щедро хлестало в вовремя подставленный целлофановый пакет, сначала безвольно повисавший в сильных пальцах, а затем на глазах обращавшийся в плотный золотой пузырь.

– Ого-го-го, – обернул я к Замше предовольнейшую физиономию. – Ну и дела, стало быть!

– Что же такого? – изумился он.

– А пиво-то у них, вообрази, называется «Граф Толстой»!

– «Граф Толстой»? – переспросил Замша и, хохотнув, добавил: – Во дают, черти полосатые, «Граф Толстой» – классическое!

Пиво имело своеобразный, далеко не классический вкус и ещё более необычное послевкусие, и, вероятнее всего, мы не стали бы его пить во второй раз, если бы оно не придавало какую-то витиеватость нашей речи и не делало её похожей на речь персонажей классических русских романов. Открыв необычные свойства пива «Граф Толстой», мы всякий раз наведывались сперва к волшебному киоску, а затем уж искали какой-нибудь уединённый двор, где сохранился прежний, знакомый нам с детства уклад, где были песочница и грибок, качели и футбольный корт, где сушилось на верёвках бельё и где, казалось, печально звучала одна пронзительная ностальгическая нота. В таком дворе обыкновенно скамеек не было и в помине, и мы усаживались на какую-нибудь корягу, засыпанную опавшими листьями. Замша неохотно отпускал дипломат и некоторое время изрядно переживал за своё дорогое пальто и костюм из тонкой шерсти, то и дело снимая с лацканов прилипшие веточки и листья, но, употребив первые пол-литра, принимал положение совершенно расслабленное и забывал об одежде.

User: Zamsha

– Скажи, а давно ли ты был с женщиною? – спрашивает Илья. Улыбается зверски, во весь рот. Улыбка раздвигает заросли на роже, густые, русые с огненными прорыжинами. В школе и кличка у него была Рожа! Зубы крепкие, белые, ровные, сверкают. Что хочешь жернова перемелют. Давно ли был с женщиной? Какого чёрта ему интересно? Его зубы хищно кусают пакет с пивом, крутят, рвут целлофан. Тьфу! Изжёванный кусочек целлофана на землю летит. Пенный фонтан бьёт из дыры. Он пьёт жадными крупными глотками. Пиво струится по подбородку, оседая в бороде. Несколько капель попадает на воротник. Ему не страшно. Рубашка джинсовая. А мне надо аккуратнее. Пальто. Пиджак из тонкой шерсти. Рубашка «Даниель Эштер». Чёрт!

– В каком смысле?

Зачем я переспросил? И так понятно. Чтобы время оттянуть, наверное.

Илья разулыбался ещё шире:

– В прямом.

В прямом. Когда я последний раз спал с женщиной? Никогда. Правду сказать? Раздражает его наглая напористость, с которой он лезет. Облитый пивом жирный подбородок. Жирный потный загривок. Он изменился. Обыкновенный грубый мужик. Любитель дешёвого пива.

– У меня ничего такого с женщиною ещё не было. – А почему так виновато? Чёрт! И глаза у меня почему-то бегают.

– Как же не было? – Губы его разрумянились и блестят от пива. Сверкают и глаза, маленькие, умные, из-под глыбистого тяжёлого лба. – В двадцать четыре года ты ещё, стало быть, девственник?

– Выходит, так.

– А как входит? – хохочет. Зачем я сижу с ним на этой коряге?

– В чём дело, дружище? – это он меня. И рукой по плечу. Дружище?

– Ну, не знаю. Честно признаться, не умею я с ходу раз и готово, – опять отвожу глаза. Он смотрит насмешливо. Жирные складки на подбородке. Языком ощупываю коренной зуб. С-с-с-с. Кажется, кариес. Что это? Кусочек мяса застрял. С обеда. Он следит внимательно. Всё замечает. И моё смущение тоже. Что-то надо сказать.

– Я ведь не подросток уже, у которого гормоны кипят, – поспешно объясняю и будто оправдываюсь. Чёрт! – Мне женщину надо сперва хорошенько узнать, привычки её, прихоти. В душе разобраться, в характере, а потом уж и к делу.

– И к телу! – сверкает крепкозубой белокипенной улыбкой. От пивной горечи язык будто съёживается во рту. Тело.

– Тело у всех одно и то же с небольшими, быть может, особенностями. Душа! Вот что женщину отличает одну от другой. А как сексуальные объекты все женщины одинаковы и мне абсолютно неинтересны. – Вот это я загнул!

– Позволь же не согласиться с тобою! – расправляет усы. – Тело у каждой – особенное, – с каким-то трепетом в голосе произносит. – Даже половой орган уж, казалось бы, насколько должен быть одинаков, а и то у каждой женщины имеет он свои неповторимые черты! Чего уж говорить о любви. Одна в постели рычит, другая стонет, третья мяукает, одна закрывает глаза, другая держит их открытыми – целое море различий. Как в музыке: всего семь нот, а из семи нот сколько мелодий! Надо только уметь играть. Надо уметь пальцами пробегать по струнам. – Его пальцы шевелятся, будто и вправду под ними струны. – Улавливать ритм, слышишь? Женщина – это музыкальный инструмент. Умеешь играть – услышишь музыку, не умеешь – будешь всю жизнь извлекать одну и ту же постылую гамму. – И он, довольный сравнением, отхлёбывает пиво.

Пошлое довольно сравнение. Избитое к тому же. Женщина – инструмент. Гитара? Скрипка? Виолончель? Какой бы ни был, но всё равно инструмент. Инструмент для кого? Будто у женщины нет души.

А характер, – добавляет Илья, – характер у каждой женщины одинаковый. Скверный и бабский.

Циник! Пиво льётся мне под язык. Язык развязывается. Хочется откровенничать. И я говорю не спеша, лениво ворочая тяжелеющим языком, снова пью, и на губах выступает горечь, и голова, слегка хмелея, гудит, как колокол, и душа ширится и растёт, обнимая двор, в котором мы сидим, а двор обнимает нас за плечи, а дома обступают двор, а небо висит над домами, как серенькая тряпица на верёвке, и точно такая же тряпица висит на одном из балконов одного из домов, воробьи прыгают по асфальту, подбирая крошки, я наблюдаю воробьёв, а воробьи наблюдают меня. Подбирая слова с самого дна моей души, откровенный и искренний, как никогда, я несу их Илье.

User: Graf Tolstoy

До чего же чудесен и тих глухой осенний двор, окружённый брежневскими домами! Теперь, в начале ноября, он лыс и гол, и весь подёрнут сизой старческой дымкой, висящей вкруг скрючённых чёрных стволов. А каких-то две недели тому назад здесь царила пышная золотая осень. Старые канадские клёны будто бы были погружены в дремотное солнечное облако, в просвеченной насквозь лимонной сердцевине которого темнели их стволы и прихотливые рисунки ветвей. Рядом с клёнами свежо розовели прихваченные первым морозцем, курчавые, как головы цветной капусты, яблони, соком исходили оранжевые, словно тыквы, боярышники и баклажанного цвета рябины, густо обсыпанные тёмно-красными гроздьями ягод – всё было спело и пышно и напоминало плодовые и цветочные горы, высоко наваленные на прилавки осенних базаров. А сейчас, увы, от былого великолепия осталась одна только бурая слякоть у нас под ногами и голые, жмущиеся друг к другу от холода одинокие стволы.

– Я, кажется, иначе совершенно устроен, чем ты, – с каким-то воодушевлением рассказывал слегка захмелевший Замша, и парок выходил у него изо рта. – С одной стороны, я часть всей той глупости, которая называется половыми отношениями. Потому что ведь, согласись, глупо выглядят со стороны эти жалкие механические движенья! В них же ничего нет человеческого. Туда-сюда, туда-сюда, как какой-нибудь заведённый поршень в машине. Просто реализуется заложенная программа.

Слушая его, я наблюдал за тем, как осенний двор пересекала молодая женщина в коротком бежевом пальто. Цоканье её каблуков вспугнуло воробьёв, и они взметнулись лёгкою серою стайкой. Её длинные сильные ноги, будто ножницы, энергичными взмахами резали воздух.

– Я сам принадлежу к агрессивному полу, я по эту сторону черты, в стаде задиристых самцов, – доносился до меня взволнованный голос Замши, – но при этом я не вожак, не альфа-зверь. Мне природа будто не додала агрессивности, поэтому я испытываю неприязнь к такого рода занятиям, как, скажем, спорт, секс, политика, ко всему тому, где выигрывать надо, насиловать или побеждать.

Я насмешливо поглядел на приятеля, и он, смущённый моим взглядом, отвёл глаза в сторону и языком принялся ощупывать одну за другою коронки своих коренных зубов. Пальцы его неуверенно мяли пакет с пивом. Иногда Замша напоминал мне плотно укупоренную бутылку архивного вина, которое постепенно превращается в смолу, не испытывая внешнего воздействия.

– Ну разумеется, ты иначе устроен! – воскликнул я с улыбкою. – Ты не такой как все! И не думай, пожалуйста, что ты первый дошёл до этого. Каждому человеку свойственно заблуждаться насчёт собственной индивидуальности. Между тем истина состоит как раз в том, что все мужчины одинаковы и все женщины тоже. Мужчина и Женщина только отличаются друг от друга, потому что Господь Бог так устроил. – И я отхлебнул прохладного пива.

Вереницы солнечных пузырьков, будто мальки, играли друг с другом в илистой мгле на дне пакета, всплывали и постепенно сливались в один большой пузырь. Ветер кружил по двору остатки опавших листьев.

– Но ты же вот только что говорил совершенно обратное! – удивился Замша. – О том, что нет одинаковых женщин, и каждая ведёт себя в любви по особенному!

Дверь одного из подъездов отворилась, выпуская коренастую старуху в домашнем халате и шерстяной вязаной кофте зелёного цвета. Грубое её, почти мужицкое татарское лицо ничего не выражало, а жиденькая седая косичка топорщилась сзади кисточкою. На плече у старухи, переломившись пополам, покоился свёрнутый в трубу палас с желтоватыми подтёками крепко въевшейся, очевидно, кошачьей мочи. Хмелевая горечь таяла у меня во рту.

– Я говорил о том, Глеб Андреевич, – отвечал я, – что нету на свете одинаковых женских тел, что же касается душевного устройства, то оно у всех женщин абсолютно одинаковое и у всех мужчин тоже.

Скрип и хлопанье затворившейся двери напугали охотившуюся на воробьёв кошку, которая шуршащей крапчатой тенью шмыгнула в подвал.

– Но вот же я! – горячился Замша. – Вот я – человек, абсолютно тебе противоположный, не похожий на тебя ни малейшим образом!

– Ошибаешься, братец ты мой. Мы с тобой – два сапога пара. Мы похожи с тобой, как две капли перцовки. Ты просто ещё не знаешь этого, потому что не пробовал жизни. Попробуешь и поймёшь, что такой же.

– Что же это означает, позволь спросить? Я что же, по-твоему, не живу теперь?

– Живёшь, но как-то отстранённо. Как зритель, которому очень хочется быть актёром, но который боится, что ему не хватит мастерства, и потому не выходит на сцену. А жизнь такой трусости не прощает. Жизнь любит смелых. Тех, кто испытывает себя постоянно. Их она награждает. Вот я, например, вчера был с такой потрясающей женщиной! – Я улыбнулся широко во все зубы и с вызовом поглядел Замше в глаза. Мне вспомнился вдруг вчерашний сказочный вечер. Как люлька, качалась уютная комната-келья, оплывала на блюдце свеча, и похожий на монаха плюшевый заяц таился где-то в тёмном углу на её кровати. Воспоминания детства прятались так же точно в закоулках её сознания. Напряжённо звенела тишина, она размешивала ложечкой сахар на дне кружки, а потом звон перешёл в тихий шёпот и розоватую нежность, в море зыбящихся округлостей, которое тёплой волной накрывало меня, густое и вязкое, как желе. Несколько раз я вздрагивал, качался и, наполнившись до краёв, падал опустошённый, забывался, чтобы воскреснуть с чувством выжигающего стыда.

– А как же Таня? Твоя жена? – с наивным возмущеньем спросил Замша.

– А что жена?

– Выходит, ты изменил ей, и тебе не стыдно теперь?

User: Zamsha

– Какой стыд, там такие сиськи! – бодро хохочет Илья и с удовольствием мнёт целлофановый пакет с остатками пива. Опять эти зубы и подбородок! Бородатые щёки горят, будто обсыпанные медной стружкой. Здоровая кровь прилила. Румяный свежеиспечённый калач! Рассказывает мне сейчас. Доказать хочет, что полноценный самец! Как с ним Таня? С этим животным?

– Хотя чего уж там греха таить, стыдно, конечно, – помолчав, кивает головой и тут же: – Но это глупый, какой-то ненужный совершенно стыд! И я знаю, кто в этом виноват. Всё он.

– Кто?

– Антуан де Сент-Экзюпери!

– Хм?

– Мы в ответе за тех, кого приручили. Это как болезнь. Я чувствую за Таню ответственность, хотя должен ли?

– Экзотическая французская болезнь – экзюперизм.

– Вот-вот! Экзюперизм! – радуется Илья. – Сам придумал?

– Ага, только что.

Упц! Упц! Что за хлопки? А. Старуха-татарка ковёр хлопает. Звонко и сочно лупцует. Упц! Упц!

Кто я? – Точно поезд грохочет у меня в голове. – Неполноценное животное. Неудивительно, что Таня с ним. Он-то ласкает её, маленькую, мнёт ручищами, терзает всю ночь, обдавая жаром своего дыхания, шоркая до красноты щетиной. Он растоптал её, унизил, уничтожил и снова слепил, и, рождённая вновь, утром она засыпает у него на плече, другая, преданная ему до конца, для него лишь предназначенная, благодарная.

– Отчего только все женщины так ко мне привязываются? – смотрит на меня умными ярко-голубыми в тёмно-серую крапинку глазами. Как у камышового кота. Будто сам не знает. – Ведь я же во всех отношениях сволочь! Возьмём хоть вчерашний день. Я изменил жене. И ты спрашиваешь меня: «А как же Таня?» И я вчера себя об этом же спрашивал. Ты не думай, я ведь тоже не скотина. В Бога верую и прекрасно понимаю, что такое грех. Казнился страшно. Она же, ну как назло, ластится ко мне, точно кошка! Что же я? Посуди сам: не мог же я во всём чистосердечно признаться, но и тайно виноватить себя не мог. И знаешь, что я сделал? Я как подлец поступил. Использовал какой-то незначительный предлог и Таньку довёл до того, что она разозлилась, наговорила мне грубостей разных. А мне же только того и надо. У меня повод появился на неё наорать и почувствовать себя правым во всех отношениях. Вот. Она тоже в крик, в слёзы. Истерика у неё, а я знай себя подстёгиваю. Эх, понеслась душа в рай! И я вот сейчас думаю: то ли я сделал, когда женился на ней? Разве нужен ей молодой негодяй вроде меня? Нет. Ей человек серьёзный нужен, лет на пять постарше. А я ей только жизнь порчу. Иной раз думаю: а может, была не была, разбежаться нам в разные стороны, а то потом поздно будет. Взять так и, знаешь, как топором, жахнуть со всего размаху – ухожу, мол, и точка!

Наконец-то! Наконец-то! Илья, тот самый, мой друг, проглянул сквозь зверскую личину, сквозь довольную улыбку бабника и жирный подбородок. Русская душа. Терзается. Исповедь и Самобичевание. Как у Достоевского.

– Да как же уйти? – спрашиваю его. – Ведь вы уже сколько лет женаты? Пять или шесть?

– Шесть, – отвечает, – и сегодня у нас, представь, годовщина!

– Точно! Да как же это я забыл!

– А я не забыл, – говорит и глядит куда-то в сторону. – Я сделал вид, что забыл.

– Постой! А Таня, она же помнит. Она-то, наверняка, хотела бы как-нибудь отпраздновать.

– Она-то хотела, да я не хочу. Вот в чём фикус.

Он невесело усмехнулся.

– Что ты делаешь, Илья? – спросил я серьёзно.

– Пиво пью… – Он поднял вверх мешок с пивом, иллюстрируя свой ответ.

– Ты же сам всё разрушаешь!

– Всё и так уж давно разрушено.

– Почему? – горячо удивился я.

– Потому что я не хочу свою жену. Потому что невозможно хотеть одну и ту же женщину шесть лет подряд, и моей вины в том нет. Просто всякий мужик так устроен.

User: Graf Tolstoy

– Вот видишь, вот видишь! – неожиданно торжествующе вскричал Замша, будто бы уличил меня в преступлении. – Это только лишний раз подтверждает!

– Подтверждает что? – опешив, не понял я.

Я ожидал от Замши чего угодно: сочувствия, упрёка, дружеского совета – но только не того, что слова мои будут использованы против меня же в качестве аргумента в нашем споре о женщине.

– Все твои проблемы оттого, что ты смотришь на женщину как бы сквозь мутные очки, – волнуясь, продолжал Замша. – Она для тебя всего лишь объект твоей похоти. Ты вдоль и поперёк исследовал её тело. Оно тебе наскучило, и ты бросился в погоню за новым. А душа? Душа Танина? Ты говорил с ней хоть раз по душам? Стал ты ей другом? А между тем, ведь дружба мужчины и женщины настолько тонка, настолько отличается от дружбы между мужчинами! Мужская дружба, понимаешь, вечно подозрительна, имеет привкус соревнования, борьбы, конкуренции. Даже мы с тобой соревнуемся. Друг другу что-то доказываем. Доказываем, кто из нас лучше. Пусть бессознательно. Но это так! С женщиной – наоборот. С ней можно по душам. Особенно с такой, как твоя Танька. Она человек замечательный, с тонкой душой и умная. А во время разговора сколько телесного контакта, поверь, никак не связанного с сексом! Понимаешь, женщина больше, чем словами, может сказать прикосновением простым. Берёт за руку, и это у неё, как бы объяснить, – это просто способ общения, её тепло сообщается мне, она говорит, но не словами, а этим теплом, этим размеренным током крови там, внутри, этой пульсацией живых клеток… А что у мужчин? Не дай Бог, какое прикосновение! Что ты! Начинаются разные гомосексуальные фобии! Ой, не педераст ли я?

Не выдержав, я громко расхохотался в ответ на пространное рассуждение Замши.

User: Zamsha

Чего хохочет-то? Что я смешного сказал? Даже слёзы у него на глазах выступили от смеха. Рожа блестит, как самовар.

Ну, насмешил!.. – И снова гомерический хохот. Циклоп.

Машет ручищами.

– Замша, Замша, вот и видно, что ты никогда с женщиною близко не общался! Ой, насмешил! Ну я-то абсолютно точно не педераст, и различных гомосексуальных фобий у меня тоже нет. А за то, что ты меня рассмешил, я тебя сейчас прямо здесь вот возьму и троекратно по-русски расцелую в обе щеки!

Тянет ручищи. Ко мне.

– Нет, куда ты! Стой! Не надо!

– Поздно, брат. Теперь-то чего уж? А ну-ка не извольте противиться, любезный вы мой Глеб Андреевич, сейчас я Вас лобызать стану за Ваше необыкновенное остроумие!

Целует меня. Слюнявит и колет мне морду. Отпускает. Тьфу. Отфыркиваюсь. Пиджак помял, сволочь!

– Ой, насмешил!.. – От смеха он расслабился, как после бани. Потный лоб утирает ладонью. – Фу-у-у-у. Запомни, – пристально глядит мне в глаза, – дружбы между бабой и мужиком не бывает! Это так же верно, как то, что мы с тобой здесь сидим и пьём пиво, понял?! Не бывает! Выброси эти свои мысли из башки. С такими мыслями жить нельзя. Ой, смех один. Послушай же, как можно дружить с человеком, который только и делает, что требует и требует от тебя, но при этом ничего не даёт взамен!

– Да как же так? – спрашиваю.

– Объясняю, – тоном терпеливого учителя отвечает. – Вот Таня, не имея собственных интересов, использует меня, как затычку! Ей скучно, а я должен развлекать. Человек вообще не понимает, что иногда, например, я не в настроении шутить. Это сразу воспринимается: ты что – не рад меня видеть?! Ещё с возмущением, со слезами. А того в толк не возьмёт, что я просто не могу, как идиот, как паяц, как шут гороховый с бубенчиками, всё время радоваться и приплясывать вокруг неё! Одно простое объяснение на все случаи жизни: ты меня не любишь, а иначе, если бы любил, ты бы, ну и дальше, пошёл бы со мной в театр, не стал бы приглашать меня в глупый театр, а позвал бы на крышу дома пить вино и смотреть на звёзды, купил бы мне цветов, не купил бы мне эти пошлые цветы, а купил бы котёнка, поцеловал бы меня со всею страстью, а не просто чмокнул, ну и так далее. Никогда не знаешь, чего от тебя ждут. И заметь, словами не скажут, чего же собственно нужно! Это же слишком просто, если словами. Ты тогда сделаешь, как сказано, и не за что будет обидеться! О, женская логика! Только подумай, надо, чтобы ты догадался. Сам догадался, чего же она хочет! Но самое главное, это называется не капризностью, не избалованностью, а женской непредсказуемостью, загадочностью и подаётся как величайшее достоинство! Как сокровище, которое на тебя свалилось, но которое ты по глупости не можешь оценить! Ну, и какая же, к чёрту, дружба?! – спрашиваю я тебя. Здесь дружбою даже и не пахнет. А вот у нас с тобой дружба. А знаешь, почему? У нас нет корыстной заинтересованности друг в друге. Мы друг друга не хотим использовать. Сидим и просто пьём пиво. А у бабы одна цель – зачать от тебя ребёнка, и она, даже этого не осознавая, всегда, понимаешь, всегда инстинктивно пользуется тобой как материалом для зачатия. И то, что ты говоришь, будто на тебя женщины не смотрят как на самца, – полный бред!!!

Закончив, бородач выжимает в себя остатки пузырчатого пива из мешка.

User: Graf Tolstoy

– Так что же? Женщина, выходит, самка? – спросил меня Замша, и лицо его вытянулось от удивления.

– Самка и есть, – отвечал я ему, бросая под ноги пустой мешок из-под пива и вытирая усы и бороду. – Натуральное животное, как и мужик, впрочем, но только женщина, скажу тебе по опыту, большее животное.

Мужчина в клетчатой рубашке и синих трико с поместительными пузырями на коленках, куривший у одного из подъездов, неприязненно покосился на нас с Замшею и, швырнув окурок на землю, затоптал его ногою. Я вспомнил вдруг, что в нашем подъезде на первом этаже жил когда-то дядя Коля, который тоже целыми днями стоял на улице и курил. По всей видимости, он только числился на какой-нибудь работе, но в действительности на неё не ходил, ибо во всякое время суток: и утром, и вечером, и даже позднею ночью – можно было увидеть возле подъезда его тощую фигурку в тельняшке при тёплой погоде, в курточке цвета хаки или куцей шубейке в холода. Многие обитатели подъезда, возвращаясь домой в сумерках, при полном отсутствии фонарей безошибочно находили дорогу к подъезду, ориентируясь по красноватой звёздочке дяди Колиной папироски, мерцающей в темноте. Встречая их у дверей, словно привратник, дядя Коля приветственно поднимал руку и бросал какую-нибудь ничего не значащую фразу вроде: «Ну-ну, холодно нынче». Однако дядю Колю вовсе нельзя было упрекнуть в праздности. Если кто собирался съезжать с квартиры или, напротив, заселяться в дом, он был первый помощник; деятельно засучив рукава, хватался за угол шкафа или дивана, расталкивая изумлённых грузчиков, и громко, с удовольствием кричал: «Та-а-а-ак, ребятишки, щас на попа будем ставить, на попа!» От денег, которые ему предлагали за помощь, он неизменно и твёрдо отказывался, зато на новоселья обязательно ходил. Если же у ребятишек во дворе случалось какое несчастье: ломалась ли игрушка или соскакивала цепь у велосипеда, – дядя Коля и тут приходил на помощь, подолгу возился со сломанной вещью и, наконец, починив её, отходил весь сияющий и перепачканный.