
Полная версия
Память. Моим дорогим родителям посвящаю
Обязанностей у меня в Боравенках практически нет никаких, кроме ежедневных походов за водой к колодцу с вёдрами на коромысле. Изучаю окрестности, знакомлюсь с ребятами. Прямо за домом начинается самый настоящий густой бор с огромными елями, в котором полно больших и мелких проток, озёрец, вода в них тёмная и холодная. Передвигаются по ним мальчишки на «камейках». Два выдолбленных бревна, скрепленные вместе, осадка судна небольшая, верткой «камейкой» легко управлять шестом. Двумя, тремя такими суденышками с пассажирами на борту шныряем по лесу полному созревающих ягод и беспощадных комаров.
Август уже на носу. Соседство старых елей вровень с протоками, где вода стоит почти на уровне земли, создает удивительные сочетания. Ощущение будто находишься не в Новгородской области, а в Северной Америке, и из за ближайшего дерева вот вот выскочит книжный индеец. Всё вроде вокруг пока хорошо, только почему то война идёт совсем не по обещанным правилам. Из очень коротких ежедневных радиосообщений об отбитых сегодня Красной Армией атак немцев у города N выясняем по карте, что немцы уже под Киевом, под Смоленском, продвигаются к Таллину. Похоже, быстрые победы немцев над Францией за несколько недель, Бельгией, Норвегией не случайность, может действительно правы были мои родители в своих опасениях.
Муж здешней родственницы, у которой мы живём, назначен командиром отряда промысловых охотников, мобилизованных сельсоветом для поиска сбрасываемых немецких парашютистов. По деревенским слухам где то близко их уже не то видели, не то поймали. Тётя Катя сильно напугана слухами о немцах, чтобы посоветоваться как ей действовать дальше, начинает телеграфную «переписку» с городом, телефонной связи нет. Дней 10 уходит на это общение, и вот по совету мудрых мужей тем же способом, которым ехали сюда, возвращаемся назад в Ленинград, в городскую квартиру. Возвращаемся, как потом выяснилось, всего за два дня до того, как немцы совсем перерезали движение по Октябрьской железной дороге.

Военнообязанный отец
Блокада
О том, что город уже в блокаде громко и гласно не распространялись.

Противовоздушная оборона
За полтора месяца нашего отсутствия город сильно изменился. На всех окнах бумажные крестообразные наклейки, вечером строгое затемнение, контролируют его дежурные патрули, дворники и милиция, за нарушение строгие наказания. Для членов наших двух семей на весь месяц выдали продовольственные карточки, свободной продажи продуктов практически нет. А по нашей улице прямо за окнами с раннего утра до позднего вечера телега за телегой вереницей идут уходящие из западных районов беженцы. Идут куда то вверх вдоль Невы к Ладоге. Дети и вещи на возах, у редких на привязи коровы. Не знаю, что ели и где жили они, находясь в городе, но не видел, чтобы обращались за помощью к горожанам.
Из моих одноклассников нашёл здесь только Лену Иванову, она в городе, их семья ждёт эвакуации вместе с сотрудниками Пушкинского дома. С оставшимися ребятами из нашего дома добровольно помогаем дворникам готовить чердаки для тушения пожаров: носим песок, заливаем воду в бочки, и это как бы делает нас тоже активным борцами с немцами. До сих пор ни тревог, ни налётов авиации в нашем районе не было. Моя добровольная общественная деятельность понимания и поддержки у мамы и Кати не нашла и была категорически строго настрого запрещена. Вместо этого я теперь по их заданию утром ежедневно отправляюсь в крошечную полуподвальную булочную на углу улиц Потемкинской и известного террориста Воинова, чтобы на все талоны 6-ти карточек купить хлеб, который еще не «выбран» за дни нашего отсутствия в городе. Папа и дядя Исай «мобилизованы» на рытьё противотанковых рвов. В начале под Псковом, потом под Лугой, потом еще ближе к городу. Приезжали они домой за этот месяц один раз и рассказывали о частых налётах на землекопов самолетов немецкой авиации, спешном своем бегстве от прорвавшихся немецких частей. По радиосводкам трудно понять, как близко немцы от Ленинграда, становится страшно, но все убеждены, что мы их вот вот обязательно победим.

Аэростаты
А в Таврическом саду с утра бойко работает замечательное летнее кафе с самыми разными дешевыми пирожными по хлебному талону, мороженым и горячим какао без талонов. Солнечно. По дороге в булочную захожу туда, играет музыка, за столиками смеющиеся женщины и дети, уютно, деньги и хлебные карточки при мне, как взрослый делаю заказ. Мирная обстановка, весёлая музыка противоречат идущей совсем рядом войне. Мама и Катя по своему опыту от прошлых войн и тогдашних неурядиц весь приносимый мною хлеб превращают в сухари, складывают в мешочки, точно так накапливаются карточные крупа, постное масло, сахар, соль. Бегаю по их поручениям по аптекам в поисках какао на сахарине, лекарств, бинтов. Стенной шкаф заполняется этими запасами. Этого я совсем не понимаю и не одобряю. Таких заготовителей запасов становится все больше, а пригодных товаров в свободной продаже уже практически нет. Но карточный хлеб в августе был в изобилии и намного лучше довоенного. С той поры у меня в памяти остались вкус и запах того горчичного батона, и мама, и Катя, и я не могли удержаться чтобы не съесть один тут же целиком, сразу после моего прихода из булочной. Без преувеличения больше нигде, никогда такого горчичного хлеба я не пробовал, видимо рецепт исчез вместе с пекарями хлебозавода. Свободного времени у меня полно, до начала занятий далеко, и я трачу его на походы по городу. Город серьезно готовили к встрече с немцами, закрашивали купол Исаакия, укрывали шпиль Петропавловки, засыпали землей памятник Петра. Начали, но не закончили убирать Клодтовских коней с Аничкова моста, устанавливали зенитки на площадках садовых скверов, появились большие пузатые «аэростаты». На углах домов в нашем районе, выходящих на сквозные магистрали, закладывали окна магазинов первого этажа, образуя в них узкие бойницы. Вдоль набережной от Литейного моста вниз по Неве стоят боевые корабли, прорвавшиеся из Таллина. Оставшиеся в городе оборонные предприятия и мосты на всякий случай готовят к подрыву. Слухи разные и мрачные, верить им не хочется. Погода стоит жаркая, солнечная, и мы с ребятами нашего дома вылезаем позагорать на крышу, возвышающуюся над крышами домов- соседей. Далеко на восток просматривается Нева, Смольный. Надёжный парапет позволял без страха даже девчонкам вылезать и загорать. В один из дней увидели летящую с востока низко над Невой группу из трёх самолетов. Выдерживая строй, они быстро приближались, не покидая русла реки. Мы видели немецкие самолеты только в кино и то издали. Кто то закричал «фашисты», гурьбой бросились к спуску, хорошо разглядев кресты на бортах стремительных чёрных машин. Тишина, ни одного выстрела ни с нашей, ни с их стороны, стало по- настоящему беспомощно и жутко. Так уверенно, по- хозяйски вели себя эти самолеты, так нагло, не торопясь летели над центром города. А ведь я сам видел наши зенитки, аэростаты в небе. Даже не дали сигнала воздушной тревоги. Все казалось совсем непонятным, не реальным, привычная жизнь изменилась, и вот вот станет похожей на кадры кинохроники об Испании. Эрмитаж, театры уже не работали, уехало большинство научных организаций, но часть сотрудников всё же осталась в городе, и было не ясно чем им заниматься. Трамваи, как и раньше, ходили регулярно, работали кинотеатры, дворники поливали пыль на улице, заметно уменьшилось число соседей в нашем доме. На улицах много народа в военной форме, слабо напоминающего военных из прежних кинофильмов, и выправкой, и возрастом, и полнотой. Родители ходят на свою обычную работу, мобилизация мужчин на рытьё окопов с перерывами продолжается. А в стороне Пулковских высот как то вечером было видно огромное зарево далекого пожара.
Подошло время начала школьной учёбы, но никого из друзей- одноклассников, кроме Ляли и Наташи, в городе нет, уехали. Пошел узнать, когда начнутся занятия. А наша, такая долгожданная, только в позапрошлом году обжитая школа совсем закрыта, в ней госпиталь, оставшихся здесь учеников перевели в здание ближней школы на улице Некрасова. Здание старое и после нашей кажется неуютным и запущенным, директор новый, учителя тоже, в списке учеников седьмого класса ни одной знакомой фамилии. Интерес к учебе пропал полностью. Раньше школа была не столько уроки, отметки, новые знания сколько соревнование с ребятами, которых уважал, хотел доказать себе и им, что ты им ровня, не лучше, может быть, но и не хуже, «одной крови». Не имело значения мальчик или девочка, главное- это родная стая.
В конце первой недели унылых школьных занятий мама получила повестку о призыве ее в армию. Об этом узнал, когда она позвала меня с собой, идя в поликлинику для увольнения с работы. Чтобы не болтаться в канцелярии остался ждать её в сквере против здания дома Кочубея, давно ставшего поликлиникой. Жду долго, народа вокруг почти нет. Светло, солнечно. Без всяких сигналов воздушной тревоги дружно забухали выстрелы зениток, издалека, за деревьями Таврического сада стало подниматься грязное расширяющееся облако дыма, и оттуда, казалось прямо надо мной, высоко, стройным парадным порядком, группа за группой, не торопясь полетели на запад однажды виденные черные самолеты с крестами на крыльях. Это был знаменитый разгром немцами Бадаевских продовольственных складов, основного резерва запасов города. Если память не изменяет, это было 8 сентября, так запомнилось. Вместе с мамой на следующий день на трамвае едем в госпиталь, где ей предстоит служить, он размещен в самом центре в гостинице «Европа». Поднимаемся по главной лестнице на третий этаж, все прежнее парадное убранство еще на своих местах: люстры, зеркала, портьеры, кресла с бронзовыми украшениями.
Для двух врачей, мамы и ее коллеги, отведен гостиничный номер. Инкрустированные столики, затейливые тумбочки, кровати не то красного дерева, не то карельской берёзы, на окнах тяжелые цветные занавеси, сюда я буду приходить не раз, но этот первый, в ещё не нарушенной мирной роскоши дома для мистеров «Твистеров», хорошо запомнил.
Домой возвращаюсь один, мама на казарменном положении, и когда сможет побывать дома, не известно. Отец все так же на строительстве противотанковых укреплений в качестве землекопа и дома бывает редко.
А война уже во всю напоминает о себе. Первый обстрел и прямое попадание снаряда в трамвай с людьми, первые бомбёжки и уничтоженные бомбоубежища вместе с обитателями, детали потерь разносятся сарафанным радио моментально, ежедневным городским радиорепродуктором сухо, со словами ненависти к врагу.

Следы бомбежки

Попал снаряд
Мы с Катей и Иришкой с первыми сигналами воздушной тревоги уходим в подвал, переоборудованный в бомбоубежище прямо под полом нашей квартиры. Там собираются и стараются устроиться удобнее уже знакомые жильцы нашего дома, с собой запасы еды и питья на долгое время налёта. Никто и не хочет думать, что это псевдо убежище может стать коллективной могилой в случае прямого попадания. Но когда рядом люди, то не так страшно слушать вой самолета и грохот редких взрывов под угнетающий ритм метронома, звучащий из репродуктора. Блестящие умы немецких психологов хорошо потрудились над тем, чтобы максимально расшатать нервы и силы горожан, налеты регулярно начинаются в начале ночи и повторяются через два- три часа. Издерганные дежурные добровольных пожарных расчетов, не выспавшиеся рабочие, учителя и ученики, издерганные дети. Бомбежка города фугасными в некоторые дни сменялись массовым сбросом бомб зажигательных.
В нашем районе такие фейерверки больших пожаров не наносили, зато крыша близко расположенного к нам «большого дома» сияла новогодними «бенгальскими» огнями и затухающими факелами от сбрасываемых на мостовую горящих бомб, что поднимало наше патриотическое настроение. На утро, идя в школу, можно было видеть результат ночной бомбёжки. Рухнувший от крыши до основания угол шестиэтажного дома, отрезанный от внутренних стен, на которых жутко смотрелись открытые в никуда двери комнат, висящие на стенах пальто, картины и фотографии, будто раскрытая для общего обозрения бывшая жизнь разных людей. Внизу беспорядочная гора балок, кирпичей, сломанных досок, домашних вещей.

Военврач Евсеева
Немцы не забывали о нас и в дневные часы, только начнется урок- звучит сигнал тревоги, после отбоя обед и отпускают домой. Какая уж тут учеба. С продуктами становится всё хуже и хуже, наш неприкосновенный запас, бережно расходуемый Катей, уменьшается слишком быстро. Кроме хлеба других продуктов по карточкам не помню. Наши мужчины ищут способы добычи ненормированных продуктов, и сразу становится очевидным преимущество торгового образования перед университетским. Черный рынок запрещен, отец с большими предосторожностями приносит с окопов мешок подмороженной картошки, дядя Исай привозит с мельничного комбината полмешка твёрдых полуметровых пластин кукурузной дуранды (потрясающе полезно и сытно) и два полных мешка овсяной шелухи, остающейся после обмолота зерна.
Именно в этот приезд с окопов отец со мной идет в госпиталь на первое свидание к мобилизованной маме. Справочное бюро и приемный покой госпиталя в вестибюле бывшего восточного ресторана гостиницы «Европа». Через кажущееся нам долгим время появляется мама с увольнительной, правом три часа отсутствовать в госпитале. Недолгие объятия и поцелуи, отец, поколебавшись, принимает решение вести нас в ресторан «Чайка» на берегу канала Грибоедова, против «дома книги». Это в двух шагах от госпиталя, и здесь можно хоть поговорить в спокойной обстановке. Слава богу, за эти три часа не было ни одной тревоги. Родители не виделись давно, а я их обоих сразу вместе еще дольше. Мама в военной форме с какими то знаками отличия в виде кубиков или ромбиков, папа в обычном городском костюме. Я не мог и подумать тогда, что мы соберемся вновь все вместе только летом 1945 года, а ведь могли и не собраться. Я в ресторане первый раз, народа много, залы маленькие, музыки нет. Пока ожидаем, когда подадут заказ, рассматриваю окружающих, гордо поглядывая на стройную фигуру мамы в военной форме. Не знаю, как часто вы ели на обед жареных рябчиков под замысловатым соусом, я первый и боюсь последний раз в жизни в октябре, в голодающем блокадном Ленинграде, где в магазинах и мышам то есть было нечего.
Проводив маму до госпиталя, на углу Садовой сели на трамвай и после цирка за мостом через Фонтанку началась воздушная тревога. Пассажиров патрули сразу высадили, загнали в вестибюль подъезда шестиэтажного дома на улице Белинского с широким лестничным пролетом, где толпа пассажиров разлучила меня с отцом. Где то очень близко, а мне казалось на крыше этого дома, оглушительно бухала зенитка, пустая лестница усиливала все звуки. Недалеко, казалось совсем рядом прогремели взрывы первых бомб. Лихорадочно, торопливо, как бы захлебываясь залаяла наш зенитка, в ответ вой падающей бомбы, грохот, удар, звон летящих вниз по ступеням осколков. Я обмер, сгорбился, вжался в стену, ожидая падения обломков. Пришел в себя, когда отец, найдя, обнял и прижал к себе. Дождались отбоя и пешком, молча пошли домой. Никогда за дальнейшее время бомбёжек, обстрелов я не переживал такого все подавляющего полуобморочного ужаса.
В квартире всё больше и больше всё менялось до неузнаваемости по двум причинам: из страха ранений осколками оконных стекол при близких взрывах; от нереальности отопить огромные жилые комнаты. Перебрались из спальных покоев на кухню с окном во двор, обогреваемую плитой, и темную прихожую, с сожалением вспоминая экономную печь прежней довоенной квартиры. В октябре сильно похолодало, стоя в очередях в ожидании хлеба я мёрз чертовски, особенно руки, и мама вместо рукавиц сшила мне очень теплое убежище из обрезанных стёганых ватных рукавов, надежно прослужившее всю зиму.
По дороге из школы я нередко забегал к Рабиновичам, оставшимся в городе и не рискнувшим на еще один очередной в их жизни самостоятельный вояж в неизвестность. Володя, пока по городу ходили трамваи, ездил на свой завод. Дочь Минюся продолжала заботиться об эвакуации семьи вместе с сотрудниками её Пушкинского дома. Моя любимая добрая Белла колдовала над тем, чтобы семья не сразу умерла с голода, не забывая между тем мельком подсунуть хоть что ни будь и мне. В один из дней похода в школу (по причине отсутствия ночной бомбежки) на перекрестке улиц Кирочной (тогда Салтыкова Щедрина) и Чернышевского встретил обычный грязный грузовой трамвай. Оба вагона до верха нагружены то ли ветками, то ли бревнами, плотно уложенными друг на друга. Вблизи понял- тела погибших от голода. Два вагона мертвецов. Так обыденно, так открыто, одеревеневшие тела раздеты. Окружающие пешеходы реагируют на это абсолютно спокойно. Одинокие трупы на детских санках или присыпанные снегом возле подворотен я уже привык встречать, и притерпелся, но так. Вместо школы вернулся домой, а через пару дней слег с температурой за 40 градусов. Это был не нервный шок, а самая примитивная, запоздалая, детская, теперь ещё более опасная корь.
Недели две прошли лёжа в прекрасном полусознательном забытьи, еще полторы на той же «раскладушке» в прихожей в сознательном состоянии, что почти избавляло от чувства постоянного голода и страха. Налёты и бомбёжки шли с привычной немецкой аккуратностью, в бомбоубежище я спускаться из за слабости не мог и оставался в пустой прихожей один. За ее фигурным потолком находится изумительная, восхищавшая нас беломраморная парадная лестница, ведущая только на второй этаж. Её акустическая особенность в том, что она усиливала намного лучше зала любой филармонии гул моторов близкого немецкого самолета и особый гнусный вой падающей бомбы. Постепенно, не сразу я уверенно научился различать звук приближающегося самолета и определять, как близко от дома может раздаться взрыв, и, ей богу, ну почти перестал дергаться от страха, только сжимался в ожидании и задерживал дыхание. После болезни спускаться в подвал во время тревог я отказался начисто, вопреки Катиным уговорам. От того самого первого уничтожающего страха почти излечился. Надо сказать, что первой тяжестью для жителей города стало полное отключение электричества, темные зимние часы мы коротали при свете первобытной, но к счастью, не забытой старшими самодельной коптилки. Читать практически было невозможно, но всё же домашнюю работу можно выполнять без опаски. Электричество распределялось между предприятиям по «лимиту».
Мы не сразу по достоинству оценили многие преимущества нашей квартиры в условиях блокады. Что определяло сопротивляемость в эти дни? Наличие тепла, наличие воды и хотя бы мизерное регулярное наличие пищи любой калорийности. Лепешки из шелухи, добытой Исаем с раннего утра готовились на плите на сухой раскаленной сковороде. Шелуха размачивалась ночью, превращаясь к утру в подобие кашицы, но не теряя своих колючих свойств. Чтобы избавиться от этого недостатка кашица долго парилась на плите под крышкой кастрюли и становилась пригодной для приготовления лепешек. Открытие кулинарного рецепта принадлежит Кате и выручает от настырного, неумолимого постоянного чувства голода. Дуранда, папин столярный прозрачный клей, тощие главные продуктовые запасы расходуются микродозами. Отец дома практически почти не ест, исхудал, ослаб, одежда висит на нем как бы отдельно от тела. И как надежда на жизнь, как подарок судьбы приходит повестка о призыве его в армию.
Перед самыми ноябрьскими праздниками я и Катя собирали для папы в его окопный рюкзак теплые вещи. Нашли валенки, рукавицы из шерсти. Морозы стояли жестокие. После получения повестки он всего один день был дома, четвертого ноября я отнес ему в казарму маленькую кастрюлю пшенной каши, приготовленной Катей из неприкосновенных запасов. Не узнаваемых в военной форме призывников при мне посадили на машины, и мы с отцом неловко растерянно обнялись. Кто то из бойцов охраны казармы, глядя на мои слезы, сказал, успокаивая, «не реви, они для дороги через Ладогу». Формировался батальон создания и охраны ледовой «Дороги жизни». А я ничего тогда не понял. Представить себе не мог отца с винтовкой, он не терпел охоты и охотников, при приготовлении обеда из кур приглашали кого то со стороны чтобы ее зарезать, не терпел грубостей, не пил и не любил спиртного, не курил, без своего привычного пенсне в нескольких шагах ничего не видел. Я один провожал его, маму не отпускали из госпиталя из за наплыва раненых. И теперь я действительно остался совсем один под присмотром тети Кати.

Рядовой Верещагин
В ноябрьские праздники мама ночевала дома, я получил столько её любви и внимания, что и думать забыл про мысли о своей теперешней заброшенности. Хотя стол был скуден, сидели при свете коптилки в верхней одежде, папы с нами не было, но мы с мамой были вместе и это был праздник.
У истощенных голодом людей каждый лестничный марш отбирал так много сил, что некоторые по дороге к себе садились отдыхать на лестничных ступенях на каждом этаже, а наш то был первый и это было важное преимущество. Вслед за электричеством перестали работать водопровод, канализация, замерзли не обогреваемые трубы. Цепочки горожан потянулись к Неве с ведрами, бидонами, чайниками, с тем, что каждый мог донести домой. От нашего дома спуск к Неве всего в двух шагах, если быть точным в двух кварталах. Несравнимо кто живет в домах на улицах Некрасова, Жуковского, Невском, да и ещё на верхнем этаже. По порядку, заведенному Катей еще в Боравенках, роль водоноса моя. Ведер у нас нет, да я их и не донесу. С двумя бидонами отправляюсь на Неву, ходить приходится несколько раз: умывание (будь оно неладно на холоде), непрерывный чай с сахарином или без него весь день, туалет, у нас он работал всю зиму, труба обогревалась снизу из подвала буржуйкой бомбоубежища. До наступления настоящих холодов носить воду было не так уж тяжело, просто очень хотелось отлынить от трудной работы. В фильмах о блокаде очень любят показывать кадры с людьми, скользящими по замерзшим ледяным ступеням и падающими обратно к Неве, разливая по ним с таким трудом добытую и быстро замерзающую воду. Я не падал, но удержаться на обледенелых ступенях требовало невероятного упорства. Из тех, кто падал, сразу повторить подъем решались немногие, ждали помощи от более удачливых или сильных. Такие были, возможно у них оказывалось дома случайно несколько лишних карточек. В очереди за выдаваемым нам хлебом люди, плотно сбивавшиеся для тепла в тесную кучу перед закрытой дверью булочной, к числу таких счастливых владельцев относили, как правило, дворников, первыми узнававших о смерти жильца в своем доме и забиравших карточки. Допускаю, что так и было, но то был ангельский поступок по сравнению с воровством карточек, что означало для потерявших карточки смертельный приговор. В очередях стояли в основном ослабевшие женщины. Сам видел такую, которую обворовали, ведь ждали мы приезда хлебного фургона подолгу, боясь вдруг хлеба сегодня вообще не будет, вдруг хлеба на всех не хватит. Устаешь, замерзаешь, слабеешь. Когда дверь, наконец, открывалась, в полутемную от света коптилок булочную врывалась жаждущая толпа, каких- нибудь полчаса, и ты с килограммом хлеба (в начале блокадного пайка), потом с половиной на нас четверых уже дома. Эту жизнь в очередях и до войны, и во время, и после войны, в очередях за всем: жильём, едой, книгами, правом на правду, учебу, работу, лечение- ненавижу, её можно назвать только одним хорошим ёмким русским словом.

Добыча воды после бомбежки
А и здесь у нас было преимущество, булочная наискосок от нашей парадной, на углу улиц Каляева и Чернышевского, можно, заняв очередь, сбегать погреться.
Кухонная плита от прежних хозяев, занимала важнейшее место не своими огромными размерами, она была главным единственным источником тепла и приготовления еды, прожорливая кирпичная двухметровая по длине наша хранительница работала почти весь день, съедая все горящее. Остальные печи оставались нетоплеными в покинутых комнатах, мы и мечтать не могли отопить их, в прошлую зиму для этого ушло немереное количество дров. Дрова область забот отца, он и на эту зиму заполнил весь наш сарай под дворовым флигелем. Все были спокойны, пока во время моей внезапной болезни не закончился расходный запас, хранимый в стенном шкафу. Мне полагалось периодически его пополнять. Тогда взрослые и обнаружили, что в сарае не только дров, но и самих деревянных перегородок нет и в помине. Шок от этого открытия наблюдать не пришлось, лежал без памяти. Мужчины, ругая себя и меня, без пользы для дела, бросились на поиски топлива, каждый используя свои возможности. Первое открытие сделал папа. На лестничной площадке нашего бельэтажа рядом с белоснежной дверью в нашу квартиру была такая же, ведущая в кладовку, где мы хранили ненужные домашние вещи: корзины, велосипеды, старые сундуки, сломанную мебель. Низкая дверь вела по узкой лесенке вниз в два подвальных помещения. Одно закрывалось железными стилизованными дверьми, и там по его стенам тянулись в несколько рядов основательные толстые деревянные полки. Второе забито до самого верха каким то горючим хламом, оставшимся от всех предыдущих жильцов, и доступ через него стоил усилий. Разобрались с назначением помещений после войны, а сейчас отцы радовались находке, сожалея, что не там хранили дрова прямо у себя под носом, и ключ от этой двери был только у нас. Дядя по своим связям узнал, что на Лиговском проспекте за Обводным каналом есть склад, где вроде бы можно по договоренности с полузнакомым завскладом купить дрова. Этот вариант отложили и решили реализовать после моего выздоровления. Я еще вернусь к этому. Мама, напуганная моей болезнью, решила дополнительно подкармливать меня ослабевшего, деля часть своих госпитальных обедов. Два месяца ходил я к ней два раза в неделю в госпиталь, где на поверхности инкрустированного столика в ее очень холодном номере лежала накопленная еда. В январе номера уже не отапливались и врачей перевели на первый этаж в бывший люкс членов правительства. Простые кровати с тумбочками в изголовье стоят несколькими рядами, в комнатах тепло. Врачихи посмеивались, говоря, что это тепло ушлые местные тыловики очень выгодно для себя обменяли за вывезенную из номеров на сторону старинную мебель. Дорога к маме вела мимо прежнего жилья на Рылеева 7, потом от дома Мурузи по узкой тропинке вдоль стены Литейного проспекта, по середине заваленного огромными сугробами с вмерзшими намертво на рельсах неподвижными трамваями. На этой тропинке всегда попадались или встречные детские санки с мертвым телом, аккуратно замотанным простыней, или присевшие у стены фигуры людей неразличимого пола и возраста. Опасный признак. К ним боялись подходить редкие прохожие. Сам присядешь и не встанешь. Когда я встречал позже кинокадры блокадной кинохроники мне казалось, что их снимали именно там, где я шел, до того все было похоже. После поворота на улицу Белинского передышка. Здесь вдоль всей церковной ограды книжное царство. Деревянные закрывающиеся на висячие замки книжные лари забиты книгами, тут все приложения к журналу «Нива», тут вся классика и в каких разнообразных изданиях, альбомы репродукций, ноты. Продавцы до глаз укутаны от зверского внешнего и внутреннего холода, но немногие покупатели всегда роются в книгах. С уважением смотрю на собратьев по разуму, значит верят, что все пройдет. Так как больших денег у меня не бывало я только жадно разглядывал названия и спрашивал цену какой нибудь не читанной книги. Хотелось купить весь роман Гарина Михайловского, успел прочесть только первую часть. Долго стоять возле книжных лавок невозможно, холодно, и скорей, скорей мимо цирка, мимо музея этнографии, и я у входа в «Европу». Знакомые охранники пропускают сразу, незнакомые заставляют ждать заказанного мамой пропуска. Короткая встреча, мама уходит в палату к раненым, я, поев, в обратный путь. Вместо бомбежек с января нас регулярно обстреливают тяжелыми снарядами, внезапно, предупреждения уличных громкоговорителей опаздывают, и я придумал свой способ, выбирая во время обстрела маршрут перпендикулярный направлению полета и как можно ближе к стенам домов со стороны полета. Так мне кажется между мной и снарядом больше защитных препятствий. Пока везет, и осмелев, не прячусь в подворотни, не останавливаюсь. Один раз только чудо оставило следы осколков на стене музея этнографии, а не на мне, после войны напоминая о тогдашнем легкомыслии. По пути к маме, или от нее домой захожу к Рабиновичам, они пока не дождались обещанной эвакуации. Володя совсем ослабел, лежит дома и в разговорах старается дать жизненно важные советы. Я слушал, не понимая, что он старается защитить меня- мальчишку от будущих ошибок. Только раз из домашних запасов решил принести несколько мерзлых картофелин и кусок дуранды.