Двадцатое июля

Бормана не удивило то, что в Штутгарте знают о готовящемся перевороте. Но то, что на донос представителя власти гестапо совершенно не отреагировало – нечто новенькое. Кто, как не глава партийной бюрократии, не знал, как в рейхе относятся к бумаге. Простой клочок переработанной древесины мог изменить судьбу любого человека. Кальтенбрунер не отреагировал на донос. Он не выполнил свои прямые обязанности. Конечно, в НСДАП, точнее в его верхних слоях, прекрасно знали о пагубной склонности главы РСХА напиваться до бесчувственного состояния ещё до обеденного перерыва, введённого в традицию рейхсфюрером. Но такое письмо могло отрезвить кого угодно. При этом Кальтенбрунер, несмотря на пагубную склонность, отменный служака и прекрасный исполнитель. Он просто должен был ухватиться обеими руками за донос. Так что выходит, письмо прошло мимо него. У кого оно могло задержаться? Оставалось два варианта: Гиммлер и Мюллер. И у того, и у другого позиции очень сильны. (У второго за спиной гестапо, у первого – весь аппарат РСХА.) А это сила. Большая и очень убедительная сила. Если арест или гибель Гитлера состоятся, то позиции второго человека в партии, то есть его, Бормана, позиция, резко пошатнётся. Этого рейхслейтер допустить не мог.

Свой стремительный рост в НСДАП он начал … с доноса на своего непосредственного руководителя Рудольфа Гесса, улетевшего в сорок первом году в Великобританию. Через два дня после исчезновения одного из основателей партии, Мартин Борман был назначен Гитлером на пост начальника партийной канцелярии, со всеми вытекающими последствиями. Занимая эту должность, Борман контролировал партийных руководителей на всех уровнях, и гаулейтеров рейха. Именно тогда, в мае 1941 года, он впервые вплотную познакомился с гестапо – Мюллером. Гитлер, пришедший вне себя от измены Гесса, приказал Гиммлеру «навести порядок в партийной канцелярии». Тот, естественно, дал соответствующее распоряжение Мюллеру. Гестапо рьяно взялось за чистку. Было арестовано более 700 человек. Сотрудники Гесса, его врачи, астрологи, оккультисты. Однако, первого помощника Гесса, Бормана, Мюллер не тронул. Даже, наоборот, в канцелярии остались все его люди. С того часа Борман стал «основным» человеком в НСДАП. Хотя, полная для него власть началась только тогда, когда он стал лично открывать различные партийные фонды, через которые рекой потекли партийные деньги. При этом, кроме Гитлера, мало кто в НСДАП догадывался о том, что солидная часть протекающего финансового потока оседала в виде золотого запаса за рубежом. Гиммлер догадывался. И неоднократно Борману об этом намекал.

Рейхслейтер ещё раз перечитал письмо, и, аккуратно сложив его, спрятал во внутренний карман. Ну, что ж, господин Мюллер, пора напомнить вам о себе.

Второй человек в партии отпил кофе и поднял трубку телефона:

– Гестапо? Говорит Борман. Соедините меня с Мюллером.

Через секунду хрипловатый мужской голос доложил:

– Господин рейхслейтер, группенфюрер в данный момент находится на допросе. По какому номеру вам перезвонить, когда он освободится?

– Передайте, что я сам перезвоню через сорок минут.

Куркову снился расстрел.

Линию фронта он пересёк без проблем. «Зелёнка» свою роль выполнил. Признал в нём сокамерника. Потом бегство, стрельба с обеих сторон. Пришлось попетлять, словно зайцу. Не дай Бог, зацепили бы, а фрицы не подобрали. Так бы и истёк кровью.

У фашистов тоже всё прошло так, как предполагали Старков и Ким. Допросы. Днём и ночью. Били. Не давали спать. Грозили расстрелять. Потом успокоились, когда узнали, что имеют дело с «зеком».

А после приказали расстрелять троих. И все трое из его батальона.

В то утро Куркова вывели из блиндажа, дали в руки автомат, и показали на маленький строй. Сергей вскинул глаза и увидел сержанта Ложкина, из его разведроты. Фамилии второго солдата он не помнил, но знал в лицо. А вот замыкающим в строю стоял лейтенант Ступников. Из особого отдела. Тот самый лейтенант, который отвечал за «уход» Куркова за линию фронта.

Что же вы, мужики… – на глаза навернулись слёзы. Сзади в спину упёрся ствол пистолета:

– Стреляйте, Политов. Или становитесь рядом с ними. У вас есть выбор.

В тот момент Курков и не думал выбирать. Ступников, видимо, увидел в глазах разведчика решимость развернуться и дать последнюю очередь по немцам, а потому крикнул:

– Что ж ты, сука, Москву забыл? Зато она тебя помнит! Помнит тебя Москва! Стреляй, падла! – а зрачки двадцатилетнего лейтенанта потемнели от страха. Как же так, почти не жить, и умирать….

Курков нажал на крючок. Автомат выплюнул порцию свинца, и выпал из рук.

Солдат упал без чувств в ноги умерших. И земля в рот, чтобы не завыть….

– Встать! – пронзительный крик поднял Куркова с постели. В одном исподнем он вскочил с кровати и вытянулся перед несколькими офицерами, во главе которых стоял капитан Шталь.

– Капитан, а он что, действительно из России? – спросил один из пьяных офицеров.

– Я из Украины. – проговорил Курков.

– Молчать! – рявкнул Шталь. – Откуда бы ты ни был, всё равно для нас русская вонючая свинья!

Видимо, слова капитана, и вид сонного солдата сильно развлекли офицеров.

– Посмотрите на данный экземпляр. – Шталь находился в состоянии более сильного опьянения, чем вся компания, и от того его речь звучала несколько замедленно. – Сапиенс советикус. Двуногое, двурукое, безмозглое существо. В простонародье именуемое быдлом. Выполняет примитивные команды на уровне подсознания.

Компания разразилась смехом.

– Шталь, говорят, Отто поручил вам за ним наблюдать?

– Совершенно верно. Как оно жрёт, спит и испражняется.

– И каковы первые наблюдения?

– Он всё делает, как свинья.

Гогот прокатился по казарме. Курков спокойно обвёл компанию взглядом. Из них он знал двоих: самого Шталя, и ефрейтора Бохерта. Шесть пьяных лиц, практически похожих одно на другое, смеялись над глупой шуткой кретина.

– Мне тоже за вами интересно наблюдать, господин капитан. – голос Куркова перекрыл офицерский хохот, – Особенно в клозете. Как вы принюхиваетесь к русским испражнениям.

Шталь сорвался с места и с кулаками бросился на Куркова. Тот мгновенно ушёл в сторону, и пьяное тело капитана рухнуло между кроватей. Тяжёлая тишина обрушилась на казарму. Никто не понял, что произошло, но все видели: русский стоит, а капитан бесчувственно валяется на полу.

Один из офицеров попытался достать пистолет из кабуры. Удар в подбородок свалил его с ног: получай за Ступникова! Правой ногой Курков чуть не сломал челюсть обер-лейтенанта: за сибиряка Ложкина! Одновременно, схватив кисть руки гаупштурмфюрера, он заставил того, взвыть и упасть на колени: а тебе за неизвестного солдатика, могилу которого никто никогда не найдёт!

Казарма проснулась, но никто из солдат в потасовку встревать не стал.

– Ещё одно движение, и я ему сломаю руку! – выкрикнул Курков и с силой нажал на кисть. Гаупштурмфюрер заорал не своим голосом.

Ефрейтор Бохерт, наконец, сумел дрожащими руками вытащить из кабуры пистолет и навести его на русского рядового.

– Прекратить! – голос Скорцени заставил головы повернуться в сторону входа. Штурмбаннфюрер стоял, заложив руки за спину, в пороходе, и из подлобья наблюдал за развернувшейся картиной.

Бохерт опустил пистолет. Все, тяжело дыша, смотрели на командира.

– Курков, отпустите руку Конрата. Не лишайте меня хорошего снайпера. – Скорцени прошёл в глубь казармы. – Неплохо отдыхаем, господа. Бохерт, если я не ошибаюсь, вы сегодня сменились с дежурства?

– Да, господин штурмбаннфюрер.

– В таком случае, у вас есть время собрать свои личные вещи. Завтра отправляетесь на восточный фронт.

Руки Бохерта плетью упали вдоль тела.

– Кто ещё хочет составить компанию нашему ефрейтору? – Скорцени обвёл взглядом компанию. – Никто? Тогда запомните: он – палец штурмбаннфюрера упёрся в грудь Куркова, – нужен мне, лично. И если у кого-то руки чешутся поквитаться с русскими, то первым же эшелоном поедет на передовую. Вопросы есть? Вопросов нет. Разойтись.

Скорцени повернулся к русскому:

– Что ж, я за себя рад. Кажется, я в вас не ошибся, господин рядовой.

Развернулся и пошёл к выходу.

Эльза не спала. Штольц пришёл домой поздно ночью, часов в двенадцать. Пройдя в спальню, он увидел, что жена лежит на кровати с книгой в руке. Маленькая. Хрупкая. Прозрачная.

Штольц положил пакет от Шелленберга на одеяло.

– Здесь лекарства. – он улыбнулся, – Теперь всё будет в порядке.

– От Вальтера? – голос Эльзы слабым эхом прошелестел по комнате.

– Да. Он тебе передаёт привет.

– Напрасно ты взял у него это. – рука с трудом отодвинула пакет от себя.

– Почему? – Штольц скинул пиджак, и присел рядом с женой.

– Вальтер ничего и никогда не делает просто так. У него расчёт на всё. За каждое движение. Он что-то от тебя хотел?

– Нет. – попытался солгать Штольц. – Да разве у меня, кроме тебя, что-то есть?

– Есть. – Эльза немного приподнялась на локте, чтобы лучше видеть лицо мужа в вечернем сумраке. – По вечерам ты куда-то уходишь. И не к женщине. Я чувствую. В последнее время стал сильно озабочен. Плохо спишь. Тебя что-то беспокоит. Вальтер дал лекарства именно по этой причине?

Штольц несколько минут молча сидел на кровати, не зная, что ответить. Затем прошёл в ванную комнату, умылся, вернулся в спальню, и только тогда ответил:

– Родная моя. – он прилёг рядом с женщиной, взял её маленькие руки в свои ладони, – Тебе нужно уехать. И не возражай. Выслушай меня. Скоро в Берлине произойдут кое-какие события. Плохие события. Тебе нельзя здесь оставаться. Тем более город постоянно бомбят. Я каждый день думаю о том, чтобы одна из этих стальных болванок не упала на наш дом. Самое лучшее место, где можно переждать, пока всё не закончится, у тёти Марты, в Гётенбурге.

Эльза слабо улыбнулась:

– А чем сейчас Гётенбург отличается от Берлина?

– Отличается. – убеждённо проговорил Штольц, – Там нет ни одного оборонного объекта. И он центр европейской культуры, как и Дрезден. Его бомбить не станут. И англичане, и русские наши враги, но не варвары.

– Нет, Карл. Я не поеду. Останусь с тобой. Если суждено умереть, то умрём вместе.

– Нет, родная моя, – Штольц нежно провёл рукой по щеке супруги, – Умирать я не собираюсь. И тебе не позволю. Но мне будет легче выполнить обещание, когда ты будешь находиться далеко от Берлина. В случае, если события, которые произойдут в столице, пойдут не по тому пути, как я ожидаю, мне будет проще выбраться одному, чем нам вместе. А потому, тебе нужно уехать раньше. И ты будешь ждать меня в Гётенбурге.

Эльза улыбнулась. Штольц поднялся и хотел, было напрвиться на кухню, но голос жены остановил его:

– Карл, Вальтер тоже в замешан в вашем деле?

Штольц решил, что дальше не стоит врать.

– Да.

– В таком случае, будь осторожен. Он не такой, каким себя выставляет.

На что Штольц устало ответил:

– Я знаю.

Альберт Шпеер, министр военной промышленности Германии закрыл служебный дневник, в который только что внёс одну запись: «Странно, как я мог ошибаться раньше, но, оказывается, генерал Вагнер полный кретин. Или превосходный перестраховщик. Сегодня, во время совместного ужина в отеле «Берхтесгаденер-Хоф», он неожиданно заявил, будто не видит никакой критической ситуации на Восточном фронте. По его словам выходило, что нам сопутствуют временные неудачи, которые вскоре прекратятся. А все трудности, которые преодолевают наши войска, незначительны».

Шпеер прикрыл глаза. Трусы. Все мы трусы. – билась в голове одна мысль.

Буквально, две недели назад тот же самый Вагнер на совещании у Гитлера обрисовывал ту же самую обстановку, но в таких красках, что даже у Шпеера, знакомого с обстановкой на фронте, волосы на голове встали дыбом. И генерал вынес тогда приговор: Германия катится в пропасть. После его выступления, фюрер тут же закрыл совещание. Все покинули помещение. Остались только Гитлер и Вагнер. О чём у них шла беседа, неизвестно, но, её результат был на лицо.

Да, Гитлер умел работать с людьми. Сам Шпеер пришёл к нему молодым архитектором и дослужился до чина министра. Что ни о чём ещё не говорило. Гитлер мог сегодня похвалить твою работу, а завтра снять с занимаемой должности без объяснения причин. Нет, главное достоинство фюрера состояло в том, что он умел убеждать. Гитлер мог, после долгих встреч, заставить противника поверить в свои убеждения, после чего тот становился верным союзником рейхсканцлера. Шпеер и сам не раз попадал под такое влияние. Но чтобы вот так, на сто восемьдесят градусов…

Министр откинулся на спинку кресла. Тупик. Полный тупик.

Два дня назад Шпеера посетил старый друг Карл Ханке, гаулейтер Нижней Саксонии. Обычно он приезжал весёлый, энергичный. Всегда находил слово, чтобы подбодрить старого товарища. На этот раз он выглядел подавленным, молчаливым, постаревшим.

Они пили вино. Ханке молчал. Тупо смотрел в пол, и пил. Много пил. А когда собрался уезжать, то неожиданно произнёс:

– Альберт, если тебе предложат посетить концлагерь, то придумай любые отговорки, но ни в коем случае туда не едь. Там страшно. Нет, я даже не могу подобрать слов, чтобы тебе объяснить, что там происходит. Это нужно видеть. Нет, этого нельзя видеть. Это нужно закрыть. Потому что… Альберт, что мы делаем?

Вот так он и уехал, оставив после себя вопрос: что же мы делаем?

Шпеер приблизительно знал, что творится в ведомстве Гиммлера. По слухам, и некоторым докладам. Но одно дело цифры и сплетни, а другое голос друга. Шпеер больше доверял другу.

Куранты пробили два часа ночи. Пора спать. На завтра назначена встреча с генералом Фроммом. Придётся посвятить день резервистам. А теперь спать.

Курков оглядывался по сторонам.

– Что, господин солдат, никогда раньше не бывали в ресторане? – Эрих Шталь, сегодня в форме капитана вермахта, крутил в пальцах серебряную вилку, выписывая замысловатые фигуры.

– От чего же? У нас, в России имеются подобные заведения. И ничем не хуже, чем у вас. Только сейчас они закрыты. Война.

– Спасибо за напоминание, господин воришка.

– Отставить. – Скорцени бросил на стол меню. – Вам обоим скоро представится возможность проверить свои мускулы. И даже значительно быстрее, чем предполагаете.

– Так выпьем за наши мускулы! – капитан Фихте вскинул руку с бокалом, наполненным красным вином. – За наши крепкие мускулы!

Курков поддержал компанию, но тут же поставил бокал на место. Вино оказалось терпким и очень вкусным.

– Угощайтесь, Курков. Может в вашей Московии и есть рестораны, подобные этому, но таких поваров, как в «Бристоле», вы там не встречали. – произнёс капитан Радль, насколько понял Курков, друг капитана Шталя.

– Когда мы были здесь в последний раз, Шульц приготовил великолепные свиные хрящики. – Шталь повязал салфетку под подбородком, – Но у него оказался очень длинный язык. – он быстро взглянул на русского, – И, к сожалению, он уже нас ничем не порадует.

Курков окинул взглядом сидящих вокруг него офицеров. С некоторыми он успел познакомиться. Например, с капитаном Фихте, который недавно вернулся из Польши, и сегодня ночью получил удар в скулу. Что он делал в Варшаве, узнать было невозможно, хотя всюду тот выдавал из себя говоруна и компанейского парня. В цивильном костюме пришёл майор Фалькерзам. Близкий друг Скорцени. Они вдвоём стояли у истоков таинственного батальона «Великая Германия», о котором некоторые из диверсантов упоминали в казарме, в беседах. Справа расположился капитан Хеллмер, пожалуй, единственный из всех, кто спокойно относился к присутствию русского. Кстати, именно по его просьбе Скорцени взял солдата в ресторан. Капитан Радль, сидящий рядом со Скорцени, постоянно осматривался по сторонам, выискивая красивеньких девиц. Из всего окружения Куркова волновал один Эрих Шталь.

Капитан, буквально, клещами вцепился в русского. После вчерашних событий, он повсюду следовал за ним, совершенно не скрываясь, и всем своим видом показывая, что не верит русскому. Это раздражало и одновременно пугало. Следовало срочно дать знать о себе «Берте». Но для этого следовало покинуть казармы. Сегодня утром Скорцени, в присутствии Сергея, дважды сказал о том, что в скором времени русский террорист получит инструкции и отправится на задание, перед тем пройдя тренировку на базе замка Фриденталя. Следовательно, следовало поторопиться. Тем более. Сегодня был день связи.

– О чём задумались, Курков? – Скорцени поглощал пищу быстро, механически. Как животное, которое не утоляет голод, а вталкивает в себя еду про запас.

– Я бы хотел сходить в церковь.

Над столом нависла тишина. Шталь расхохотался.

– Наш новый друг верующий? – Фихте по-новому, с удивлением, посмотрел на русского. – А я думал, что всем большевикам Сталин запретил верить в Бога.

– Меня в детстве крестила мать. В католическом храме. Тогда ещё Советского Союза не было.

– У меня, лично, такое ощущение, что Советский Союз был всегда. – Шталь добавил вина в свой бокал и осушил его в два глотка, – И каждый первый в нём – шпион. Верно, Курков?

– Точно так же, как в Германии каждый первый – сотрудник гестапо.

– Что… – Шталь вскочил с места и вцепился в отвороты кителя Куркова.

– Сидеть. – рявкнул Скорцени. – Здесь вам не казарма.

– Так утверждает Советская пропаганда. – Сергей оправил обмундирование.

– Браво! – Хеллмер похлопал русского по плечу, – Ай да московский медведь. Эрих, в лице этого молодого человека вы обрели достойного противника.

– Благодарю за комплимент, но я не хочу быть врагом кого-либо из вашей команды, господин капитан. – тут же отреагировал Курков.

– У вас, мой друг, на это не хватит времени. – Скорцени окинул взглядом присутствующих, – Впрочем, сегодня можете покинуть нас. Вы хотели помолиться? Лютц, мой адъютант, объяснит вам, где это можно совершить, и как туда добраться. У вас четыре часа. В девятнадцать ноль – ноль вы должны быть в казарме.

Когда Курков покинул отдельный кабинет, который занимали офицеры, Скорцени в гневе навис над Шталем:

– Эрих, если бы я не знал вас, как боевого офицера, то принял бы за тыловую крысу, сводящую счёты с первой попавшейся жертвой.

– Мой командир, я не верю ему.

– А кто тебя заставляет верить? И я ему не верю. Скажу больше. В скором времени ни я, ни ты его не увидим. Но сейчас он мне нужен. Так что, терпи.

– Он работает на Сталина! Я уверен в этом.

– И хорошо. – Скорцени прищурился. Шталь, глядя на него, понял: командир задумал новую, дьявольскую, как он говорил в таких случаях, игру. – Если наш друг работает на НКВД, или как там называют их службу безопасности, то мне это только на руку. – штурмбаннфюрер поднял бокал, – Прозит!

Шталь пить не стал:

– Простите, господа, но я вас тоже покину. Боюсь, наш русский гость может потеряться в уличных лабиринтах Берлина.

Штурмбаннфюрер промакнул рот салфеткой и похлопал ладонью по столу:

– Только никакой самодеятельности, Эрих.

– Добрый день, господин Гизевиус!

– Я не могу назвать этот день добрым, в отличии от вас, господин Мюллер.

– Чувство юмора нас ещё не покинуло? – гестапо – Мюллер осмотрел со всех сторон сидящего на табурете дипломата, – Что не скажешь о внешнем лоске. Как вам наши апартаменты? Признаюсь, поначалу хотел определить вас в общую камеру. Хоть и уголовники, мародёры, два убийцы, но всё-таки, живое общение. Честно признаюсь, испугался, что наша беседа могла бы тогда не состояться.

– За что меня арестовали?

Мюллер изобразил на лице удивление:

– Вас, человека с дипломатической неприкосновенностью, арестовали? Помилуй бог, это простое задержание. – от улыбки Мюллера у Гизевиуса по коже прошёл мороз, – Временное задержание. По подозрению в измене рейху.

– Что за бред. – Гизевиус даже не попытался вставить нотки гнева. Его слова являлись простым затягиванием времени. – Я не понимаю, о чём вы говорите.

– Бросьте. Всё вы прекрасно понимаете. – Мюллер выглянул в окно, затем вновь повернулся к арестованному, – Господин дипломат, теперь только от ваших ответов, замечу правдивых ответов, зависит, выйдите вы на волю, или будете повешены в своей одиночной камере. Времени на сопли и враньё у меня нет. Итак, возвращаетесь в камеру? Или?

– У меня есть время подумать?

– Значит петля. Гюнтер! – выкрикнул Мюллер.

– Нет. – плечи Гизевиуса затряслись. Шеф гестапо в ожидании наблюдал за конвульсиями арестованного. Когда истерика прекратилась, он продолжил допрос:

– Прекрасно. Меня интересует, о чём вы общались прошлой ночью, с 12 на 13 июля с полковником Штауффенбергом.

Всё, обречённо подумал Гизевиус, они обо всём проинформированы. Они даже знают о нашей тайной встрече с графом. Проклятая страна, где доносчик сидит на доносчике.

– Кажется, вы передумали отвечать?

– Мы оговаривали, – каждое слово произносилось с большим трудом. Гизевиус понимал, своим признанием он подписывает себе и другим смертный приговор. Но, где-то глубоко внутри у него, теплилось чувство, что ещё не всё потеряно. – Смещение фюрера с поста главы рейха. И партии.

– Каким образом?

– Умерщвление.

На лице шефа гестапо ничего не отразилось.

– Продолжайте.

– Дело в том, что инициатором покушения на фюрера является граф Штауффенберг. Мы его в этом не поддерживали, но…

– Кто: мы? – перебил Мюллер.

– Оппозиция.

– Кто ещё входит в состав вашего кружка?

– Генерал – фельдмаршал Клюге…

– Мудрый Ганс?

– Да. Так его называют в кругах вермахта.

– Кто ещё?

– Профессор Йенсен, Отто Кип из иностранного отдела ОКВ, Карл Гердлер, советник концерна «Бош»….

– Пока оставим имена в покое. Возвращаемся к деталям. Как полковник Штауффенберг собирается убить фюрера?

– С помощью бомбы.

– Когда?

– Он это едва не сделал два дня назад.

Вот теперь Гизевиус мог, если бы не был озабочен самим собой, полностью насладиться эффектом неожиданности.

У гестапо – Мюллера перехватило дыхание. Два дня назад чуть было не произошло убийство Гитлера, а гестапо узнаёт об этом, случайно, вскользь, спустя сорок восемь часов! Мюллер вновь отвернулся к окну:

– Как это должно было произойти?

– 11 июля он, то есть граф Штауффенберг прибыл на совещание в ставку фюрера в Берхтесгадене. Бомба находилась у него в портфеле. Всё было готово к устранению фюрера. Но в последний момент граф передумал.

– Причина?

– Покушение планировалось не только на фюрера. Но в этот день на совещании не было ни Геринга, ни Гиммлера.

Группенфюрер резко развернулся:

– Значит, по решению оппозиции, покушение должно произойти и против министра авиации, и против рейхсфюрера?

– Совершенно верно. Но, рейхсфюрера не обязательно. Только Геринга.

– На какой день намечена следующая акция?

– Теперь не знаю. Было принято решение, о том, что члены оппозиции встретятся в ближайшее время, и обсудят данный вопрос.

– О чём ещё шёл разговор со Штауффебергом?

– Обсуждались переговоры с англо – американцами. Оба пришли к выводу, пока мы не предпримем существенных действий, никто из них на сепаратные переговоры с нами не пойдёт. Как сказал граф: всё будет зависеть от того, каким образом будет завершён заключительный акт – изнутри или извне.

Эмоции. Эмоции. Группенфюрер почувствовал, как от нервного перенапряжения у него заломили виски.

Мюллер открыл дверь:

– Гюнтер! Гюнтер, чёрт бы вас побрал!

Адъютант стремительно вбежал на крик начальника.

– Арестованного в камеру. Дать ему бумагу, карандаш, ручку, или что там у вас пишет… Поставить к нему усиленную охрану. И не тревожить меня двадцать минут. Слышите, Гюнтер, двадцать. Не десять, и не пятьдесят. И принесите мне таблетки от головной боли.

Гизевиуса увели. Мюллер достал из шкафа бутылку коньяка, бокал, наполнил его до половины. Дверь приоткрылась.

– Гюнтер, вы идиот, или не знакомы с часами?

– Ваши таблетки, господин группенфюрер, – адъютант неуверенно указал на телефон, – и вам звонит рейхслейтер Борман.

Мюллер в сердцах мысленно выругался, опрокинул в рот содержимое бокала вместе с лекарством, потянул носом воздух и поднял трубку:

– Мюллер слушает.

Курков вышел из костёла Святого Иосифа, огляделся вокруг, и направился к скамейке, стоящей невдалеке от небольшого озера, метрах в двадцати от здания церкви.

Ждать пришлось минут сорок.

Подошедший к нему человек оказался стариком, лет семидесяти, в старом, но чистом поношенном костюме, на голове шляпа, с потёртыми полями, и с небольшой сумкой в руке.

– Простите, господин солдат, у вас не найдётся несколько монет для моей жены Берты. Она очень больна.

Курков хотел, было вскочить, сказать, что он рад встрече, но старик перебил его:

– Засуньте руку в карман, делайте вид, будто ищете деньги. За вами следят. Не гестапо: очень не профессионально. Скорее всего, ваш сослуживец. Наклоните голову и скажите, где вы служите?