Двадцатое июля

Курков выполнил указание:

– У Скорцени.

– Дайте мне деньги. Мы вас найдём. Спасибо, господин солдат.

Старик, откланявшись, шаркающей походкой направился к следующей скамейке.

– Стоять! – тут же услышал Курков, – Старик, это тебя касается.

Шталь выскочил из кабины армейского грузовика, на который до тех пор Курков даже не обратил внимания, догнал мужчину и, схватив того за руку, развернул к себе:

– Я сказал: стоять! Показывай, что у тебя в руке.

Связной недоумённо развернул ладонь:

– Господин офицер, мне только что дали два пфеннига. Господин офицер, у меня больная жена, наш дом разрушен. Мы вынуждены жить у сестры жены. Я профессор Штельцер, Теодор Штельцер. Вы, конечно, не слышали обо мне, но среди ботаников меня хорошо знают. Если нельзя, то я верну деньги господину солдату, я ведь не знал…

– Пошёл вон. – Шталь откинул руку старика.

– Простите, но я вас не понимаю. Вы остановили меня…

– Пошёл вон, я тебе сказал.

– Но, господин офицер…

Курков упал на скамейку и зашёлся в хохоте. Вот теперь действительно, нужно было почувствовать себя артистом.

Шталь наклонился над Курковым:

– Перестаньте смеяться.

В ответ он получил новую порцию смеха. Шталь посмотрел в спину удаляющегося старика и, сжав кисть правой руки в кулак, коротким, резким движением ударил Куркова по лицу. Разбитая губа окрасилась кровью.

– Давненько я в морду не получал. – Курков сплюнул на землю, – Только слабовато бьёте, господин капитан. Губу вот разбили, а зубы целы. Не так надо бить…

Удар кованого армейского сапога пришёлся под правое колено. Шталь охнул и упал на песчаную дорожку. Курков наклонился к нему и произнёс на русском языке:

– Руки о тебя пачкать не хочется, гнида.

И нанёс удар ногой в туловище офицера. Немец охнул и свернулся от боли калачиком. Сергей посмотрел по сторонам.

Старика ушёл. Более до них, казалось, никому не было дела.

Вот и свиделись. – подумал Курков, сплюнув в сторону Шталя. – Теперь осталось ждать. Раз сказали, что найдут, значит найдут.

Даже не бросив взгляда на стонущего капитана, он пошёл в противоположную сторону, к автобусной остановке.

Проезжая улицами Берлина, в окне общественного транспорта Курков видел, как берлинцы пытались хоть как-то привести свой город в порядок. Старики, женщины и дети убирали с проезжей части улицы и с тротуаров обломки бетонных плит, кирпича, камни, битое стекло, обгоревшее дерево – следы недавнего авианалёта.

Прямо, как у нас. – Куркову, глядя на эту картину, жутко захотелось закурить, причём, затянуться родной, обжигающей мохоркой. – И ничем-то мы особо не отличаемся. А вот попадётся такой, как Шталь и… Впрочем, и у нас своих Шталей хватает. Даже с перебором. Ничего, как-нибудь, и ними справимся.

Когда автобус подъехал к зданию Потсдамского вокзала, времени до конца увольнения оставалось два с половиной часа. Но Курков решил вернуться в казармы.

Старков кинул старый, прожжённый в двух местах, ватник на землю и сел на него. Ким прилёг рядом. Невдалеке водитель, обнажив торс, возился с виллисовским движком. Кругом стояла тишина. Даже не было слышно пения птиц.

– Ничего, прилетят. – старик, прищурившись, посмотрел на солнце, – Смотри-ка, июль, а жары нет.

– Вы меня сюда привезли о жаре поговорить, Глеб Иванович?

– Не спеши. Дай насладиться покоем. – Старков достал из полевой сумки бумажный свёрток, флягу. Вскоре перед Кимом лежал роскошный обед: два ломтя тяжёлого чёрного хлеба, три луковицы, несколько ломтиков сала. Во фляге плескался разведённый спирт. – Давай, Евдоким, помянём жену мою, Клавдию.

Ким отпил из фляги, закашлялся.

– Вот, молодёжь пошла. – Старков с уважением прикоснулся к сосуду, занюхал хлебом.

– Глеб Иванович, всё хотел вас спросить, да вот повод только сегодня появился. Как вы вдовцом стали?

– А в тридцать девятом. Ты ешь, давай, после водки организм пищу требует. – сам подполковник ел мало, Ким это давно заметил. – В том году у нас полный провал произошёл. Ежова помнишь?

– А как же, враг народа.

– И ещё какой. Он ведь всю нашу зарубежную резидентуру под корень ликвидировал. Людей отзывали на Большую Землю, после они пропадали. Лишь единицы смогли вернуться в строй с приходом Берии. Которых реабилитировали. Хотя, были среди них и те, кто отказался возвращаться в Союз. «Отказники», ты должен был слышать о них.

Ким утвердительно кивнул головой.

– Вот из-за одного такого «отказника» меня и арестовали. Полгода просидел в лагере. Посадили в мае, а в июле Клава умерла. Соседи говорили, сердце не выдержало. Да и у кого бы оно выдержало: знать, что твой муж враг народа. Сгорела, одним словом. Одному рад, что не успели её отправить на Соловки.

– Так, может, тогда бы и выжила? Или вместе с вами вернулась?

– У нашего всесоюзного старосты жену вернули? Вот то-то и оно.

– Как, – Ким растерянно посмотрел на старика, – У Михаила Ивановича Калинина жена …. Не может быть.

– Только помалкивай. Болтать об этом не следует. – старик откинулся на спину, – Вообще-то я тебя сюда не затем привёз, чтобы рассказывать свою семейную жизнь. Вчера ночью меня вызывал Лаврентий Палыч. Интересовался, что мы сделали для того, чтобы предупредить Гитлера о покушении.

– Вы же знаете, отправили сообщения и в Германию, и в Англию. Думаю, хотя бы один из резидентов да смог найти возможность передать информацию по назначению.

– А если нет? Вот ты, будь на их месте, передал бы Гитлеру, о том, что его собираются убить? Молчишь? Вот о чём я и говорю.

– Из семи человек один да должен был выполнить приказ.

– Один— да. Только куда он передал информацию? Гиммлеру? Мюллеру? Кальтенбрунеру? Любой из этой троицы обязан отреагировать на подобного рода сообщение. Тогда, почему нет никакой реакции? Геббельсу передали? Почему молчит немецкая пропаганда?

– Прошло всего четыре дня.

– Не всего, а уже!

– Может, выжидают подходящий момент? – сделал предположение Ким.

– Не тот случай. Время уходит. – Старков повернулся к собеседнику. – «Вернеру» передали информацию?

– Конечно.

Старик вернулся в исходное положение:

– Не нравится мне в последнее время тишина, образовавшаяся вокруг нас. Очень не нравится. Ощущение, будто все что-то знают, и молчат. – старик резко переменил ход разговора, – О чём ты говорил с Шиловым перед отправкой?

– Да так, – Ким повёл плечами, – В основном о работе, о том, как он должен себя вести, что делать.

– Как должен себя вести… О его прошлом общались?

– Конечно. Вернётся, всё ему спишется, вы же сами обещали.

– Обещал. А вот теперь сомневаюсь, что смогу выполнить обещанное. Да и он, я думаю, тебе не поверил.

– С чего вы так решили?

– Не решил. Шилов – мужик тёртый. Тюрьма, брат, она особая школа. Кто в ней побывал, тот розовые очки на всю жизнь потерял. Будь я на его месте, не поверил. «Вернер» молчит о прибытии Шилова. А ведь тот давно должен был объявиться.

– А если не смог выйти на связь?

– Или, как все, выжидает подходящий момент? Знаешь, капитан, интуиция меня никогда не подводила. И сейчас она мне напевает, что странная сложилась ситуация. Сплелась она ненормально чётко. И вовремя. Как по движению дирижёрской палочки. И всё в тумане. А я терпеть не могу туман. Шилов, Шилов. Может, сукин сын, тоже сейчас лежит на лужайке, смотрит в небо и усмехается, как он нас ловко провёл.

– Не думаю, Глеб Иванович. Не подонок он. Есть у него стержень, какой-то он особенный. Сильный. Такому лучше к стенке встать, чем дать себе на горло наступить.

– Думаешь? Что ж, выхода всё равно нет. Будем ждать.

Мюллера подержаный «Хорьх» подобрал на повороте, в том месте, которое указал по телефону Борман. Шеф гестапо редко пользовался машиной. Чаще предпочитал общественный транспорт и пешеходные прогулки. Одни в управлении, по этой причине, считали его скрягой. Другие видели в этом солидарность с бедствующим в военное время населением. Не правы были все. Мюллер, благодаря пешим прогулкам, прекрасно знал город, как пальцы своей руки. Изучил все улицы и переулки, и теперь с закрытыми глазами мог уйти от преследования, или наблюдения. Именно, и только из этих соображений Гестапо – Мюллер вёл подобный образ жизни.

Перед тем, как сесть в авто, группенфюрер ещё раз проверился. Всё чисто.

Рейхслейтер встретил его в своём кабинете:

– Господи, группенфюрер, в цивильном платье вам значительно лучше. Что будете пить? Ах да, простите, конечно, коньяк. Все асы той войны предпочитают французкий коньяк.

– Если, конечно, он есть в наличии. Господин рейхслейтер, ваш звонок застал меня врасплох. Мы ведь должны были увидеться через четыре дня.

Борман повернулся к шефу гестапо спиной, разливая напитки. Тот, в свою очередь, смотрел в спину второго человека в рейхе. Плотное широкое тело Бормана, его тёмные с сединой, зачёсанные назад волосы, прикрывающие мощный затылок раздражали гестаповца. Впрочем, тот так в душе относился ко всем старым наци, к тем, кого арестовывал в двадцатых, сажал в камеры в начале тридцатых, и чьи приказы выполнял, начиная с тридцать третьего года.

Тесный контакт Бормана с Мюллером произошёл в июне – июле сорок третьего. В преддверии намечающейся Курской битвы Мюллер вышел на высшее руководство рейха с инициативой проведения радиоигры с Москвой, посредством провалившейся «Красной троицы», советской разведсети, работавшей в Германии, Швейцарии, Бельгии и даже Великобритании. Гестапо вошло в контакт с абвером Канариса, и вермахтом, чтобы переправлять русским крепкую и убедительную дезинформацию. Однако, радиоигра просуществовала, в том виде, в каком задумывалась Мюллером, недолго. В середине июня Канарис отказался оказывать дальнейшую помощь гестапо, обосновывая свои действия мнением, будто Москва разгадала планы противника. Мюллер вынужден был доложить о провале своей работы, при этом сделав выводы, мол во всём виноваты межведомственные противоречия между СС и СД. Кальтенбрунер отреагировал несколько неадекватно и неожиданно для Мюллера, доложил выкладки шефа гестапо не Гиммлеру, своему непосредственному руководителю, а… Борману.

Как после анализировал Мюллер, Кальтенбрунер поступил так потому, что Гиммлер не стал бы выяснять отношения с адмиралом, а нашёл козлов отпущения в своём огороде. Борман же к тому моменту уже имел непосредственное влияние на фюрера, и, в случае чего, мог прикрыть последнего. К тому же, Гиммлера в те дни на месте не было. А решать вопрос следовало срочно. Как бы то ни было, шеф службы безопасности связался с рейхсканцелярией.

Борману, любителю интриг, приглашение в игру понравилось. Он поддержал Кальтенбрунера, и в начале июля выложил фюреру свою версию информации, убедив Гитлера дать «добро» на дальнейшее проведение радиоигры. Так Мюллер получил сильного покровителя.

В течении года шеф гестапо раз в неделю встречался с рейхслейтером в тех местах, которые заранее согласовывались, и передавал последние сведения о ходе игры. И не только. До сих пор каждый из них был доволен действиями друг друга.

– Причина, по которой я пригласил вас в срочном порядке к себе, не терпит отлагательств. – Борман поставил перед Мюллером бокал. Сам сел напротив. – Я хочу созвать съезд гаулейтеров, и мне необходима ваша помощь.

– Вы же знаете, господин рейхслейтер, я с радостью помогу, но съезд, такое мероприятие, которое происходит только по личному указанию фюрера.

– Такое указание будет.

Гестапо – Мюллер не сомневался.

– Где хотите собрать людей? – поинтересовался группенфюрер.

– Здесь, в Берлине. Мне будет нужна ваша помощь в организации мероприятия, ну и, естественно, проведение мер по безопасности.

– Схема отработанная, так что можете спокойно на нас рассчитывать. А на какой день назначаете проведение съезда?

– А вот на этот вопрос, мой дорогой Мюллер, ответить должны вы.

Шеф гестапо напрягся. Такого оборота событий он не ожидал.

– Простите, господин рейхслейтер, я в некотором недоумении…

– Перестаньте, Мюллер. Сейчас в вашей голове проигрывается целая цепь ответов, и вы ищете правильный для меня, и необходимый для себя. Даю подсказку, на какой день назначено покушение на фюрера?

Мозг работал чётко, без какого-либо намёка на панику. О нём доложили Борману. Кто? Что знает рейхсляйтер о готовящемся покушении? Почему именно сегодня, когда он допрашивал Гизевиуса, Борман вызвал его к себе? Кальтенбрунер? Отпадает. К двенадцати часам, когда Мюллер видел его в последний раз, пьяный шеф еле стоял на ногах. Адъютант, трое из тюремной охраны, следователь по особо важным делам Клепнер, доставивший Гизевиуса к нему в кабинет…

Борман внимательно наблюдал за лицом Мюллера. А ведь умеет, подлец, держать себя в руках:

– Перестаньте придумывать несуществующие версии. – хозяин дома вновь наполнил бокалы, – Информация пришла не из вашего окружения. Стечение обстоятельств. Итак, что вам известно о покушении на нашего фюрера?

Слушая Мюллера, Борман неожиданно понял: его нисколько не трогает то обстоятельство, что фюрера к концу лета может не стать. Последний год дался рейхслейтеру с большим трудом. Не зря его в рейхе прозвали «тенью фюрера». Никто, кроме него и ещё десятка лиц, не знали, насколько плохо здоровье Гитлера. И с каждым днём, чем больше оно ухудшалось, тем сложнее и сложнее становилось находиться рядом с ним. Борман неоднократно ловил себя на мысли, что ненавидит Гитлера, с его наступающим старческим маразмом и каким-то детским эгоизмом. Конечно, об убийстве он не помышлял, но и, подвернись случай, особых помех в данном деле проявлять бы не стал.

– Новая дата покушения пока неизвестна, – между тем продолжал Мюллер, – Однако, в долгий ящик откладывать покушение заговорщики не станут. Гизевиус уверен, всё произойдёт в первых числах августа.

Борман задумчиво покрутил пуговицу кителя:

– Так вы говорите, они создали новое правительство?

– Совершенно верно. Как и то, что у них имеется мнение, распустить партию.

– Скажите, Мюллер, вы когда-нибудь были безработным?

Вопрос риторический, промелькнуло в голове Мюллера, а это значит, началась моя обработка.

– Да, сразу после той войны. Я ведь, как вы помните, был лётчиком, а после заключения мира наш брат стал никому не нужен.

– После войны многое, что становится ненужным. Ещё один вопрос: вам известно, какими финансовыми активами владеет партия?

– Могу только догадываться.

– Так вот, группенфюрер, если вы хотите не только догадываться, то держите меня в курсе всех событий. Как делали это раньше.

Мюллер понял, он ещё в команде.

– В таком случае, господин рейхслейтер, стоит поделиться с вами собственными размышлениями. На днях меня посетил Шелленберг. Причина: попытка найти компромисс в наших совместных действиях.

– Шелленберг – преданный человек Гиммлера. – Борман расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Жарко. Мюллер тоже хотел бы повторить такой жест, но, в присутствии рейхслейтера, не мог себе этого позволить. – А вот вы, Мюллер, таким человеком не являетесь. Вас держат в аппарате не за преданность, а за профессионализм. Однако, как это ни странно, именно к вам приходит преданный человек рейхсфюрера. Какие выводы вы сделали?

– Либо Шелленберг решил порвать с Гиммлером. Либо Гиммлер что-то задумал. Во второе я верю больше.

– В таком случае, нужно узнать как можно больше обо всём, что происходит в вашей структуре. Я имею в виду РСХА.

– Поставить «прослушку»?

– Да. Но этим займутся мои люди. Вы продолжайте работать, как ни в чём не бывало. И, естественно, держать меня в курсе событий. Как намерены поступить с Гизевиусом?

– Его утром выпустили. Под нашим наблюдением.

– А не боитесь, что он может рассказать заговорщикам о том, что произошло?

– Нет. Гизевиус дал письменные показания и подписал договор о сотрудничестве. К тому же, выступление мятежников и их победа, его единственная возможность сохранить себе жизнь. Он не глуп. Прекрасно понимает, наши люди найдут его где угодно.

– Что ж, вам виднее. – подвёл итог встречи Борман.

Мюллер хотел, было, подняться и уйти, но новый вопрос остановил его:

– Скажите, Генрих, к вам поступило донесение из Штутгарта? – Борман сделал ударение на словах «к вам».

– Нет, господин рейхслейтер. Вся почта у нас сортируется. В зависимости от того, кто выслал письмо.

– Гаулейтер города.

– В таком случае, конверт вскрывал рейхсфюрер. Лично.

– Господин Гизевиус, где вы пропадали? – граф Штауффенберг проводил дипломата в гостинную, – Мы два дня искали вас. Хозяйка квартиры сказала, будто вы покинули её гнёздышко рано утром. Честно говоря, некоторые из нас стали побаиваться, что вас арестовали.

– Простите, господа, за беспокойство, но всё гораздо прозаичнее. Я имел встречу с представителями абвера, и могу вам сказать, у нас появились новые сторонники. К сожалению, пока, я отмечаю слово «пока», и не могу вам сказать, кто. Но, в ближайшем будущем я вас обязательно сведу с ними.

Гизевиуса вывезли из гестапо ранним утром. В закрытой машине. Перед тем, приведя внешний вид „Валета” в пристойное состояние. У дипломата до сих пор перед глазами стояла крепкая низкорослая фигура Мюллера. Его голос бил в виски, тупой болью отдаваясь в затылке:

– Сейчас мы вас отпустим. Встречайтесь со своими друзьями. Контактируйте с ними, как можно больше. Нас интересует время и место проведения акции. Время и место. И без глупостей. Мы держим под контролем каждый ваш шаг. И ещё. Не вздумайте вести свою игру. Не советую…

– Простите, – Гизевиус потянул узел галстука, – У вас воды не будет?

– Господин дипломат, да на вас лица нет. – Бертольд Штауффенберг, младший брат полковника, сбегал за стаканом воды, – Может вас отвезти домой?

– Нет, нет, всё в порядке. Мне уже лучше.

Гизевиус огляделся. В доме Штауффенбергов собрались самые близкие друзья: фон Тротт, фон Хофаккер и Фриц Шулленбург.

– Господа, не будем терять время. – Штауффенберг – старший постучал карандашом по стакану, – Прошу дать мне слово. К сожалению, вынужден констатировать факт, что на всех фронтах у нас катастрофическое положение. И если на Западном фронте мы ещё можем надеяться на успех, то на основном, Восточном, нас ожидает полное крушение. Гитлер перестал контролировать ситуацию. Германия переполнена остербайтерами, которые могут устроить настоящее партизанское движение внутри страны, и тем самым развалить наше государство изнутри. Мы не можем подобного допустить.

– Ваше предложение, Клаус, – задал вопрос Шуленбург.

– Возвращаемся к исходной позиции. Нам нужно срочно начать переговоры на Западном фронте.

– Начинали. – вставил слово Хофаккер, – Как вы знаете, я недавно был у фельдмаршала Роммеля. Так вот, переговоры пока невозможны. По крайней мере, до тех пор, пока жив фюрер. Или пока он не смещён со своего поста.

– К тому же следует поработать на самих фронтах. Немногие командующие поддерживают нас. – добавил Фриц Шулленбург.

– Они нас поддержат, господин обер-лейтенант. – Штауффенберг уверенно жестикулировал. – Как только поймут, что у власти не фанатики от НСДАП, а вермахт, тут же перейдут на нашу сторону. А вы им в этом поможете. Когда вы собираетесь убыть во Францию?

– Сразу же после акции. Я договорился со Штюдьпнагелем, чтобы он сохранил моё место.

– Кстати, – высказался полковник Хофаккер, – Роммель призвал фюрера к пересмотру своих взглядов по отношению к Западному фронту.

– И каков результат? – поинтересовался Штауффеберг.

– А вы как думаете?

– Вот нам и ответ, на вопрос, как действовать дальше. – бывший посол Германии в СССР, старый дипломат Шулленбург окинул взглядом присутствующих, – То, что Гитлера следует смещать с постов, сомнению не подлежит. Но, помимо этого, я бы, всё-таки, предложил наладить контакты с Советами.

Гизевиус отметил, что особых возражений это предложение не вызвало. Значит, оно обсуждалось ранее. Без него.

– Извините, – «Валет» попытался говорить спокойно, – Но когда мы собирались в последний раз, речь шла о продолжении ведения военных действий на Восточном фронте. В противном случае нас могут не понять в Штатах и Великобритании.

– Совершенно верно. Пока вы отсутствовали, произошли некоторые изменения. На фронте сложилась неблагоприятная моральная атмосфера. – ответить решил Хофаккер, – Если вы считаете, что солдат, который плохо воевал с американцами, будет хорошо сражаться против русских, то глубоко заблуждаетесь. Солдату глубоко безразлично, с кем он воюет, поверьте мне. А тот факт, что наши люди первыми подали инициативу о переговорах с представителями американского командования, а те проигнорировали нас, говорит о том, что мы по-прежнему являемся их врагами. А потому, мы не видим разницы, с кем приостанавливать военные действия. Главное – целостность Германии. Если русские согласятся оставить рейх в границах тридцать девятого года, лично я не вижу никаких препятствий для ведения с ними переговоров.

– Кстати, – вмешался брат Штауффенберга, Бертольд, – В данном отношении нам может помочь и генерал Кестринг. Он был в своё время военным атташе в Москве. Думаю, к его мнению там должны прислушаться.

Гизевиус мысленно выругался. Такую информацию следовало срочно переправить в Швейцарию, Даллесу. Но у него не было технических средств для этого. Как и не было, пока, связника.

– Дальнейшие обсуждения и переговоры, как результат будущего диалога, начнём непосредственно после гибели Адольфа Гитлера. – как бы поставил точку в диалоге граф Штауффенберг и посмотрел на часы, – То есть после 20 июля. Через четыре дня.

– Простите, – Гизевиус почувствовал, будто земля уходит у него из-под ног. – Почему именно 20 июля?

– Дальше откладывать не имеет смысла. – Штауффенберг одной рукой открыл портфель, положив его на стол, и спрятал в нём рукописные документы. – На 20-е фюрер назначил расширенное совещание. На нём должен присутствовать и я. С докладом о положении в резервной армии. Всё, господа. Следующая встреча в день покушения в штабе резервистов. Да поможет нам Бог!

Капитан авиаэскадрилии ВВС Великобритании Джон Оуэнс протиснулся в кресло пилота, пристягнул ремни, окинул взглядом приборную доску.

– Кэп, – над ним неожиданно склонился штурман Рисс. – странная сегодня инструкция к вылету.

– А что странного? – капитан кинул взгляд на карту, – Разбомбить автоколонну. Ничего странного. Война. А на войне бомбят вражескую технику.

– Но, сэр, нам впервые указывают точные координаты передвижения колоны. И время. И точное указание, что бомбить…

– Чёрт побери, Рисс, должна же и разведка хоть что-то делать? Не нам одним войну выигрывать.

Штурман хотел, было, добавить ещё пару слов, по поводу своих сомнений, но махнул рукой: в конце-концов, задание есть задание.

– Вальтер, я узнал то, о чём ты просил.

– Когда?

– 20-го.

– Спасибо, Карл. Я не забуду твоей помощи.

Шелленберг хотел ещё добавить несколько слов, но Штольц положил трубку. Связь прервалась.

Колонна из двенадцати машин медленно передвигалась в сторону деревушки Сент – Фуа – де – Монтгомери. Небо поражало прозрачностью и голубизной. Солнце нещадно палило, прогревая автомобили до уровня жаровни. Дышать становилось всё тяжелее. Пот застилал глаза.

Фельдмаршал Роммель, выглянув в окно, прочитал дорожный указатель.

– Вирмер, – обратился он к адъютанту, – Вам не кажется нелепым, что мы воюем против Монтгомери, а вот теперь проезжаем мимо поселения названого в его честь?

– Скорее всего, это Монтгомери назвали в честь этой деревни.

Командующий рассмеялся:

– Мне импонирует ваше чувство юмора, Вирмер.

– Благодарю вас, господин фельдмаршал. Юмор – единственное, что сохранилось во мне от того юноши, которого любили мои родители.

– Война, Вирмер. С ней всё меняется.

– Я не спорю, господин фельдмаршал. Но война меня очень сильно изменила. К сожалению, я стал жесток. И потому считаю своим долгом, так как идёт война, отомстить тем людям, которые лишили меня и дома и семьи. Не знаю как кто, а я буду сражаться с англичанами и американцами до победного конца.

– Но победить могут и янки.

– В таком случае, погибну я. И не просто погибну, а заберу с собой хотя бы одного американца.

Роммель продолжать беседу не стал. Следующие десять минут они ехали в полной тишине. Только рёв двигателей, и пыль на дороге.

Фельдмаршал снял фуражку, вытер потный лоб. В таком свете он увидел адъютанта впервые. Вот тебе и тихоня. А ведь за последние полгода через мальчишку прошло много человек, которые несли отличные от него убеждения. И некоторые из них не боялись при нём открыто высказывать свои мысли. Арестов не было, так что, вполне может быть, Вирмер вёл себя по-джентельменски. А если нет? Если арестов пока не было?