Гибель экспедиции «Жаннетты»

Товарищи Пэтнема прошли много миль вдоль прибрежной полосы, но не узнали ничего утешительного. 26 января прошел слух, что к берегу прибило несколько собак. 29 января, после 2-х дней пути при отчаянной вьюге, офицеры добрались до того места и установили, что, действительно, эти три собаки были из упряжки Пэтнема.

Скоро волны выбросили на берег еще одну собаку Пэтнема. На шее её зияла рана, очевидно от револьверного выстрела. Собака была очень худа, измождена и вся покрыта льдом. По-видимому, Пэтнем хотел застрелить ее себе в пищу, но совершенно обессиленный, только ранил ее и собаке удалось убежать. Когда в печальном факте смерти Пэтнема нельзя было уже дольше сомневаться, офицеры отказались от дальнейших розысков. Точно установлено только, что на третий день своих блужданий Пэтнем был еще жив. О времени же, проведенном им на пловучей льдине, лицом к лицу со смертью, можно только строить догадки. В те дни стоял мороз в 30-40 градусов, и хотя Пэтнем был одет очень тепло, но продовольствия у него совсем не было. Вероятно, льдина, на которой уносило несчастного, в конце концов раскололась, и Пэтнем нашел могилу в ледяных волнах.

Кроме гибели «Роджерса», кроме жуткого беспокойства за участь «Жаннетты», судьба нанесла нам еще этот третий тяжелый удар.

Ненадежные помощники

В самое неблагоприятное время года я покинул Идлидльжу, чтобы поехать вдоль северного берега Сибири в Нижне-Колымск на телеграфную станцию. Мне давно хотелось дать знать на родину о судьбе «Роджерса» и о трагической кончине лейтенанта Пэтнема.

В один прекрасный день к нам явился некий Ванкер, русский из Нижне-Колымска, и предложил доставить меня в его родной город за 50 рублей. Я согласился хотя, вид его сразу не внушил мне доверия. В этом были виноваты не только его близко посаженные глаза, но вся его внешность жулика, которую он не мог изменить при всем своем искусстве.

В первый же день я узнал, как ловко он врет. Он рассказал мне, что умеет читать, и я дал ему написанное по русски письмо русского консула в С. Франциско. Ванкер прочел письмо про себя с выражением высшего удовлетворения и живейшего интереса. Иногда он улыбался, как бы шутливому обороту в письме, несколько раз останавливался перед трудным, неразборчивым словом, в которое он долго и пристально всматривался. И при этом все время держал письмо вверх ногами!

Я повернул лист, но он опять взял его по-своему, причем смерил меня взглядом, ясно выражающим:

«Я имею обыкновение читать письма именно таким образом».

Подвергнув основательному исследованию водяные знаки бумаги, он мне вернул, наконец, письмо, заявивши, что все в порядке, за что я его, понятно, поблагодарил;

Ванкер свободно объяснялся с камчадалом Константином, служившим раньше на «Роджерсе», и посоветовал мне нанять его в качестве погонщика собак и переводчика. И действительно, Константин переводил очень хорошо, но только пока дело касалось их двоих, у меня же с ним ничего не выходило.

Чтобы облегчить себе в будущем сношения с русскими, я решил выучиться хотя бы нескольким русским словам и выражениям и начал с того, что спросил Константина, какое слово употребляют русские вместо немецкого «Ja»? «Они говорят „Я“,» был его ответ. Это легко запомнить, и я поэтому сейчас же перешел к следующему слову.

«А как они говорят вместо „Nein“?»

«Они говорят „нейн“.»

Удивительное совпадение! подумал я, – во всяком случае, очень удобное. Я перешел к более трудным вопросам:

«Константин, а как говорит русский, когда он голоден и хочет что-нибудь поесть?»

«О, господин, он говорит, он хочет что-нибудь поесть,» ответил Константин, повторяя опять мои слова. Этот ответ показался мне чересчур бессмысленным и я прекратил вопросы. Я увидел, что глупый парень не переводит с одного языка на другой, а просто повторяет все, что слышит.

Константин стал моим возницей. К сожалению, мы двигались очень медленно, так как наспех купленные собаки представляли собой жалкую упряжку. Как я вскоре убедился, туземцы далеко не всегда выбирали для меня лучших собак, а с особенным удовольствием подсовывали всех негодных и хромых на задния ноги. Если и попадалась иногда собака получше, то, вероятно, по той простой причине, что у чукотского продавца в это время не было худшей.

Мы были постоянно заняты покупкой собак, при чем Константин, прицениваясь к собаке, прежде всего спрашивал дрессирована ли она водить упряжку. У него, по-видимому, была особая страсть к передовым – собакам, бегущим впереди остальных упряжных собак. Мне и сейчас еще абсолютно не ясно, какие же собаки, по его мнению, везли бы наши сани, если бы он получил столько вожаков, сколько хотел купить.

Между прочими сомнительными качествами, у Константина была одна привычка, особенно неприятная для кучера: он постоянно терял части упряжи. В каждой деревне, где мы останавливались, мне приходилось покупать новые вожжи, ремни и кнуты. Но когда дело дошло до такого безобразия, что в одной деревне, в которой я купил ему новый кнут, он, через каких-нибудь полчаса, пришел просить второй, я положил конец этому наглому обману. Константин оправдывался тем, что на случай потери нового кнута он хотел сразу иметь под рукой другой.

Чукотское меню

Вторую ночь нашего путешествия мы провели в деревне Жинретлене, вблизи которой зимой с 1878-1879 год была стоянка «Веги». Меня приютили в палатке начальника племени – самой большой, какую мне доводилось видеть до сих пор. Мне пришлось из-за бури пробыть там четыре дня и четыре ночи, вместо предполагавшагося короткого отдыха и я действительно мог почитать за счастье, что это жилье было сравнительно благоустроено. Кроме того, у моих хозяев были большие запасы моржевого мяса и оленины, так что по чукотским понятиям мы жили очень хорошо. Здесь мне удалось познакомиться с домашней жизнью и бытом туземцев.

Как бы рано ни проснулся гость в чукотской палатке, он видит хозяйку уже на ногах. Заметив чье-нибудь пробуждение, она немедленно приносит несколько кусков мяса, около 30-50 грамм, не больше, но этого количества достаточно, чтобы успокоить желудочные нервы. Затем хозяйка идет во внешнее помещение, в отгороженное место в роде кладовой, где прячут запасы от собак. После пятнадцати минут усердной, шумной работы ступкой и сечкой, она возвращается с завтраком. Теперь на пол ставят плоское, деревянное корыто, у одного конца садится на корточках хозяйка, остальные члены семьи и гости располагаются «вокруг стола», то есть ложатся плашмя на живот, головой к еде, вытянув ноги от корыта. С птичьего полета такой чукотский стол с венком из едоков выглядит, как огромный, страшный жук.

Первым блюдом на завтрак подают мороженные травы, перемешанные с ворванью. К этому полагаются маленькие кусочки свежего сала определенной величины, нарубленные хозяйкой при помощи сечки. По старинному обычаю это блюдо едят следующим образом: каждый кладет на гору зелени, находящуюся в общем корыте, свой кусок сала; затем, при помощи большего пальца и еще трех других, набирает на сало как можно больше зелени, после чего ловким движением препровождает свой комок в рот.

Второе блюдо состоит из мяса моржа. Хозяйка раздает его щедрой рукой. Здесь уже преимущество на стороне того, кто может проглотить большие куски с наибольшей скоростью, не теряя времени на разжевывание. Кто не хочет отставать от прожорливых, торопливых едоков, тот должен привыкнуть, имея один кусок во рту, держать всегда еще два в руке.

После мясного блюда подают большой кусок моржевой кожи. На её внутренней стороне находится еще тонкий слой сала, внешняя же сторона покрыта щетиной. Если мясо уже гниет, можно легко сцарапать волосы, если же нет, то волосы глотают вместе с кожей в 2½ сантиметра толщиной и такой твердой, что самая добросовестная обработка зубами не может промять ее. Даже собаки жуют иногда целый день маленький кусок моржевой кожи и все-таки не могут отделить мяса. Главная заслуга этого дессерта состоит, очевидно, в том, что желудок занят им все время, вплоть до следующей еды.

Кроме определенных ежедневных трапез, каждому гостю, прибывшему в течение дня, подают особую закуску. К этой закуске домочадцы так энергично приобщаются, что путешественник должен быть очень настороже, чтобы получить хоть что-нибудь из яств. Я это знаю по собственному опыту, купленному дорогою ценой. Достаточно часто предложенная мне обильная закуска истреблялась другими, только-что, может быть, поевшими! Пока я, из вежливости, медлил, домочадцы усердно поглощали все. Постепенно и я стал отвыкать от излишней деликатности и теперь всегда вставал из-за стола с успокоительной уверенностью, что и я получил свою скромную долю трапезы.

Игрушка бури

13 января 1882 г., темной ночью, мы собрались в путь и около полудня приехали в ближайшую деревню. С нами вместе ехала чета чукчей из Онмана. Прибыв в деревню, супруг пошел в какой-то дом, откуда, после коротких переговоров, вышел вместе с хозяином дома и сообщил мне, что здесь нет корма для собак. Его совет – передохнуть и продолжать путь до Онмана.

Нас угостили мясом моржа. За едой я пришел к решению заночевать здесь, вопреки доброжелательному совету моего спутника. Мне казалось более правильным дать голодным собакам хотя бы отдых, вместо того, чтобы гнать их, без ночного отдыха и без кормежки, дальше. До Онмана, лежащего довольно далеко, мы могли добраться не раньше утра. Втихомолку я додумывал и о том, что за хорошую плату я, в конце концов, и корм раздобуду.

Как только наши спутники уехали, я убедился в правильности своего предположения. Уверения хозяина, что нету корма, были только привычной хитростью, предлогом, чтобы освободиться от нежелательных гостей.

К великому своему удивлению, я убедился, что между Восточным мысом и Нижне-Колымском существовали очень оживленные сношения. Путь в 2400 километров не пугает туземцев, и они легко проделывают его, чтобы раздобыть то здесь, то там нужные им товары. У Восточного мыса онт могут обменивать свою охотничью и рыболовную добычу на ружья, патроны, американские ножи и хлопчатобумажные ткани. В Нижне-Колымске они получают дешевый, но очень крепкий кавказский табак и маленькия курительные трубочки из меди. Здесь же они закупают рогатины для медвежьей охоты и тому подобные полезные предметы. Запасы товаров у Восточного мыса лежат в складах американских китоловов. В Нижне-Колымске товары в руках русских купцов, ежегодно устраивающих во второй половине февраля вблизи города большую, очень оживленную ярмарку.

В прибрежных деревнях путешествующие туземцы пользуются бесплатным ночлегом и содержанием; за то щедрые хозяева хорошо наживаются на чужих. Моя поездка на почтовую станцию в Нижне-Колымск была связана с значительными расходами.

Мне было неприятно сознание полной зависимости от враля – Ванкера и плута Константина – людей, которым совершенно нельзя было верить. Много раз во время путешествия туземцы предостерегали меня относительно Ванкера: они думали, что он замышляет что-то против меня, советовали вернуться к Восточному мысу и даже предлагали проводить меня туда. Я лично больше всего опасался того, что оба парня улетучатся ночью с санями и упряжкой, оставив меня одного в этих дебрях и потому мне приходилось смотреть за ними в оба. Днем туземцы предупредили бы меня в случае бегства Ванкера, ночью же я спал всегда в одном доме с ними и скоро привык просыпаться при малейшем шорохе. Во все время пути я не удалялся от Ванкера дальше, чем на револьверный выстрел и, кажется, он, в конце концов, заметил, что я не спускаю с него глаз. В начале он часто пользовался моим незнанием чукотского языка и насмехался надо мной на потеху туземцам. Раз он даже так забылся, что прикрикнул на меня самым нахальным образом. Тогда я поговорил с ним по настоящему, на крепком, выразительном английском языке! Если он и не понял моих слов, то прекрасно понял, что я хочу сказать.

С этого дня его поведение в отношении меня стало гораздо более осторожным.

На следующее утро, задолго до рассвета, поднялась такая злая вьюга, какой я еще не видывал. Снег падал так густо, что мы не различали даже второй собаки. Короткий переезд в 5 километров казался бесконечною мукой. Мы ехали против ветра, который с такой силой хлестал нам в лицо острым, морозным снегом, что мы едва решались от времени до времени бросить беглый взгляд вперед. В конце концов, собаки не могли больше бежать против ветра и, несмотря на все наши понукания, малодушно бросились в снег. Нам оставалось только итти вперед и – о, свет на изнанку! – тащить собак, причем итти приходилось по колена в снегу.

Наконец, мы очутились у склона холма, догола обметенного ветром. Там мы нашли следы саней, и Ванкер признал, что мы на верной дороге. Думая, что победа за нами, мы весело поехали дальше. Вдруг произошло что-то чудовищное: у поворота дороги ураган подхватил одни из саней и сбросил их в пропасть. Через несколько секунд я увидел, как сани другого моего спутника взлетели над гребнем холма и исчезли в облаке крутящагося снега… Я чувствовал, что в следующий миг черед за мной, закрыл глаза, стиснул зубы – и, действительно, почувствовал, что лечу по воздуху и куда-то падаю. Куда, я не знал. К счастию, мы все упали только с высоты в 6 метров и попали в снежный сугроб. Оттуда и мы, и собаки потихоньку скатились до дна ущелья. Ваикер, сидевший на другой стороне саней, спиной к пропасти, перелетел через мою голову и очутился там раньше нас. Хорошо, что никто не пострадал: снег был мягок и сыпуч. Правда, провалились мы так глубоко, что еле встали на ноги. Я не мог не посмеяться от души над комичной фигурой Ванкера, когда он, свернувшись в комочек, отчаянно схватившись за свою палку, летел над моей головой. Он выглядел, как ведьма на помеле.

Встав на ноги, мы принялись искать выхода из этой снежной пещеры, окруженной высокими стенами скал и снега. Только в одном месте виднелось узкое ущелье, ведущее к вершине холма. Туда мы и поползли на четвереньках, худо ли, хорошо ли продвигаясь вперед. Нам пришлось тащить собак силой, что очень замедляло дело. Снова и снова опускались мы на снег, чтобы передохнуть минут пятнадцать и набраться сил для дальнейшей, невероятно трудной работы. Через несколько часов нас опять сбросило с холма, но на этот раз в долину, где Ванкер нашел дорогу в деревню.

Теперь мы уже двигались быстрее. Скоро мы достигли берега, и, повернув направо, через несколько минут добрались до самой деревни. У меня на лбу, на носу, на подбородке и на щеках красовались волдыри, у моих спутников – тоже. Этому нечего удивляться: ведь в течение утра наши лица много раз покрывались густой корой замерзшего снега толщиной в сантиметр; эту кору мы, от времени до времени, снимали как маску. Во время этой бури мы потеряли трех собак.

Вечером мы сделали привал у одной покинутой хижины. Правда, она наполовину была занесена снегом, но все-же представляла собой достаточную защиту от разыгравшейся опять вьюги. В этом маленьком помещении было гораздо приятнее спать, чем под открытым небом и вообще было довольно уютно и приветливо. Горел огонь, и хотя дыры в крыше вытягивали только небольшую часть дыма, все-же над огнем висел чайник с чаем, а рядом, в большом горшке, тушился сочный кусок оленины. Мы с удовольствием съели мороженную рыбу, найденную моим проводником в укромном уголке под крышей. В ожидании чая, мои новые русские друзья затянули песню. Чувство домашнего уюта, неизведанное уже много недель, развеселило меня. Скоро я сладко уснул, убаюканный грезами о родине…

В конце концов, я добрался-таки до Нижне-Колымска и сдал телеграмму. Потом я занялся розысками сведений о «Жаннетте». Кое-что мне удалось узнать и эти сообщения давали повод думать, что «Жаннетта» погибла, но что несколько человек спаслось. К сожалению, я не владел ни русским, ни чукотским языками, а потому многие подробности гибели оставались для меня неясными, тем более, что и все слухи об этом печальном происшествии были неточны и сбивчивы.

Гостеприимство в Восточной Сибири

Когда в воскресение 5 марта я прибыл в сопровождении казака из Нижне-Колымска в город Средне-Колымск, меня остановил на улице пожилой, очень приличного вида господин в военной форме. Он обратился ко мне по французски, представился уездным исправником и пригласил меня к себе. Я был так долго лишен удовольствия слышать знакомый язык, что очень обрадовался возможности поговорить по-человечески, а не запинаясь и заикаясь на наречии дикарей.

В доме этого чиновника я был представлен бывшему исправнику Верхоянского уезда, господину Кочеровскому. Он недавно приехал, чтобы занять пост того самого господина, у которого я был в гостях. Я стал расспрашивать его о «Жаннетте», и он вспомнил, что в Верхоянске говорили о каком-то несчастьи с кораблем, но, к сожалению, не мог мне дать более подробных сведений. Он очень любезно пригласил меня приехать в Верхоянск, предполагая, что там я несомненно узнаю подробно, как о самом крушении, так и об участи потерпевших.

Можно себе представить мою радость! Я, конечно, принял его предложение, надеясь в его обществе совершить путешествие скорее, чем это было до сих пор. Потеряв массу времени на ожидание в пути, я сейчас больше всего заботился о том, чтобы быстро двигаться вперед.

До нашего отъезда оставалось еще несколько часов. Я воспользовался ими, чтобы осмотреть Средне-Колымск.

Как во всех маленьких русских городах, и здесь церковь – самое выдающееся здание в городе. Выстроенная в довольно громоздком восточном стиле, она заканчивается обычным куполом с высоким золотым крестом. Рядом с церковью, внутри окружающей ее изгороди, возвышается маленькая башня. Она была построена первыми поселенцами для защиты от нападений диких якутов и чукчей. Правительственные здания расположены далеко в стороне от центра поселка. Под правительственными зданиями надо понимать амбары для зерна и хлеба, а также склады, где хранятся меха, внесенные в виде податей. Это большие блокгаузы с громадными, тяжелыми дверьми и колоссальными замками. Ключи к ним соответствующего вида и веса.

Я посетил склады как раз во время торжественной приемки товаров новым исправником. Толпа рабочих, не в рубашках, как у нас, а в меховой одежде, переносила на плечах громадные тюки и сбрасывала их на большие, плоские чаши неуклюжих весов примитивной конструкции. На одну сторону нагромождали горой тюки с мехами и мешки из воловьей кожи, наполненные зерном, а на другую накладывали большие железные гири с ручками. Нельзя сказать, чтобы при этом заботились о точном взвешивании: когда груз на обеих чашах приблизительно уравнивался, товар снимали и «подсчитывали» сумму железных гир. В первый раз мне пришлось заглянуть за кулисы русского управления и мне стало жутко.

Странное зрелище представлял собой казак, шагавший с ружьем на плече взад и вперед перед большими весами. Он выглядел как сверток меха, начиненный ружьем. Около весов стоял новый исправник. Он был тоже так закутан в меха, что кроме глаз ничего не было видно – даже кончика носа. Такой костюм был, впрочем, вполне уместен: я никогда в жизни не мерз так ужасно, как во время моего пребывания в Средне-Колымске.

Местное население, даже люди, принадлежащие к привилегированным классам, питается главным образом рыбой, ржаным хлебом и чаем. Все озера и реки страны изобилуют прекрасной рыбой и бедное население не видит ничего, кроме рыбы изо дня в день. Мои наблюдения над связью между потреблением рыбной пищи и степенью развития человека навели меня на следующую мысль: всех врачей, утверждающих, что питание рыбой, благодаря содержащемуся в ней фосфору, полезно для развития мозга, следует послать на казенный счет сюда, чтобы они могли убедиться в противном. Во всем мире нет народа с таким скромным умственным развитием, как население Восточной Сибири.

Кому позволяют средства, тот покупает, кроме неизбежной рыбы, еще оленину и воловье мясо, считающееся лакомством.

Для меня так и осталось непонятным, почему предпочитают воловье мясо, когда мясо оленя гораздо нежнее и мягче, обладая кроме того приятным запахом, благодаря душистому лишайнику, являющемуся главной пищей животного. Оленина достаточно дешева, чтобы быть на столе самого скромного хозяйства. Хорошо откормленное молодое животное стоило только три рубля!

Рыба, ржаной хлеб, чай! Я не могу себе представить здешних людей без чая. Чай – господствующий напиток. За едой пьют не меньше четырех чашек, а часто доходят до двадцати, то с сахаром, то с молоком. Дороговизна сахара заставляет обращаться с ним очень экономно. Сахар кладут не в чашку с чаем, а раздают перед едой, каждому по куску. Этот кусок грызут с наслаждением во все время чаепития.

В Средне-Колымске я видел политических ссыльных, сосланных сюда за принадлежность к социалистическим партиям. Впрочем уже и в Нижне-Колымске я встретил двух; один из них был поляк. Оба принимали участие в политической деятельности против правительства. Поляк был сначала приговорен к ссылке в Западную Сибирь, но там, в припадке гневного возбуждения, он высказал все свое озлобление против русского правительства и даже разорвал портрет царя. За этот проступок его и сослали в одно из наиболее отдаленных мест Сибири. Это был очень любезный старик, стоявший по своему образованию и манерам много выше окружающих. Не мало было препятствий для нашего общения: он почти совсем забыл французский язык, но плавно говорил по-немецки, я же немецким не владел. Однако, смело перемешивая английский, французский, немецкий, русский, польский и чукотский языки, мы все-же кое-как объяснялись.

Для меня было в диковину видеть в стране такое полное господство одного вероисповедания, как это имеет место в Сибири с православием. Не только русские жители, но и живущие вблизи русских поселений якуты, тунгусы, ламуты и чукчи исповедуют, без исключения, православие, что впрочем легко объяснимо, так как нельзя себе представить более удобной религии. По всему тому, что я здесь видел, религиозные обязанности православного человека состоят преимущественно в частом употреблении крестного знамения, коленопреклонении перед иконами и соблюдении многочисленных постов, когда разрешается есть только рыбу. В стране, где кроме рыбы почти нечего есть, соблюдение поста очень легко.

Я скоро убедился в том, что соблюдая внешние церковные обряды, люди внутренне мало проникнуты их значением. Однажды я видел, как старый человек, известный своим благочестием и набожностью, во время молитвы еле сдерживал свой гнев против непослушного подчиненного, но с последним словом молитвы на устах, он обернулся к виновному и, содрагаясь от ярости, осыпал того целым потоком самых нехристианских проклятий.

Православная религия особенно отвечает вкусам ленивых людей. Что ни день, то праздник какого-нибудь угодника, или церковный; а в эти праздники ни один настоящий православный человек не станет работать. Он празднует и постится. Не будь здесь такого обилия рыбы, я боюсь, что все эти набожные, но ленивые люди перемерли бы с голода из-за своих постов.

Но у этого религиозного культа есть своя громадная, своеобразная красота! Сюда относятся многочисленные, полные любви приветствия, предписываемые этим учением. Так, после молитвы каждый целует своего соседа в щеку и в губы. При этом не делают никаких исключений: мужчины, женщины, дети, прислуга и господа, солдат и офицер все целуют друг друга. И это не театральный поцелуй, не поцелуй религиозного экстаза, а поцелуй внутреннего умиления. Лица святых на иконах окружены, очень реалистически, блестящим сиянием из металла и перед их пестрыми изображениями все члены дома молятся совместно. Они крестятся и равномерно склоняются. Только изредка особенно набожный бросается на колени и с горячим воодушевлением целует пол в углу перед образами. Когда я раз увидел, как седой старик, взяв маленькую внучку за руку, подвел ее к киоту и они вместе молились, я был глубоко тронут этой чудной картиной. Как только молитва была окончена, девочка сложила свои ручки и подняла их с мольбой к старику. Он перекрестил ее и положил свою жесткую руку на волосы ребенка. Девочка поднесла руку дедушки к губам и нежно ее поцеловала. Этим заканчивалась каждый раз тихая домашняя молитва.

Во время моего пребывания в Средне-Колымске многие любезные жители города приглашали меня в гости. На всех таких собраниях хозяин строго следил за тем, чтобы я выпивал чуть ли не каждые пять минут по стакану водки. Сначала я думал, что необходимо подчиняться этому обычаю страны, но скоро, наученный горьким опытом, стал пить только маленькими глотками. Тогда кое-кто из гостей обратил мое внимание на то, что лучше не противиться местному обычаю, иначе каждый хозяин в праве обидеться за такое нарушение его и вообще за воздержание.

И пришлось мне пить против моей воли не задумываясь над последствиями. Я держался, насколько мог, на ногах, но после обеда никогда толком не знал, ел ли я вообще что-нибудь или нет, зато ясно сознавал, что я выпил.