Дочь Великого Петра

Он, выехавший из Петербурга с твердым намерением как можно скорее вернуться туда и принять участие в летних придворных празднествах, теперь, с первого дня своего пребывания в поместье, решил пожить в нем, присмотреться к хозяйству и к соседям. Думая о последних, он, конечно, имел в виду лишь княгиню и княжну Полторацких.

«Надо вытащить их из этого захолустья. Надо уговорить хотя на зиму поехать в Петербург. Государыня любит красавиц, но не одного с нею склада лица. Княгиня может сделаться быстро статс-дамой, а княжна – фрейлиной».

«Какой эффект произведет ее появление на первом балу, а он их сосед, хороший знакомый, конечно, будет одним из первых среди массы ухаживателей, первый по праву старого знакомства. Можно и жениться. Она – княжна древнего рода. Терентьич, – так звали управляющего Лугового, – говорил, что она очень богата, да это мне все равно, я сам богат».

Вот те думы, которые после первой же встречи обуревали молодого князя, не позволяли ему усидеть на месте и потушили его трубку, с которой он делал свою размеренную прогулку по кабинету. Нельзя сказать, чтобы эти думы в общих чертах не сходились с мечтами и надеждами, питаемыми в Зиновьеве. Исключение составляла разве проектируемая князем поездка в Петербург.

О ней, впрочем, думала и княгиня Васса Семеновна, но в несколько иной форме: «Женись и поезжай».

V. Беглый

Незадолго перед разнесшимся слухом о предстоящем приезде в свое имение князя Лугового тишь, гладь и Божья благодать жизни Зиновьева нарушило одно происшествие, сильно взволновавшее не только всю зиновьевскую дворню, но и самою княгиню Вассу Семеновну Полторацкую.

Случилось это ранней весной. Однажды, после вечернего доклада ее сиятельству, староста Архипыч, благообразный старик, бодрый и крепкий, с длинной седой бородой и добродушными с «хитринкой» глазами, одетый в чистый, даже щеголеватый кафтан синего домашнего сукна, стал переступать с ноги на ногу, как бы не решаясь высказать, что у него было на уме.

– Теперь ступай, так все делай, как сказано… – заметила княгиня, думая, что староста ожидает от нее еще каких-нибудь приказаний.

Архипыч продолжал мяться.

– Еще что-нибудь есть? – спросила княгиня.

Староста откашлянулся.

– Говори…

– Никита вернулся…

– Что-о-о?.. – вскинула на него глазами княгиня Васса Семеновна.

– Никита вновь еще на заре пришел… В лесочке хоронился, а в обед в деревне объявился…

– Что же теперь делать? – как-то растерянно обводя вокруг себя как бы взывающим о помощи взглядом, сказала княгиня.

– Я-с, ваше сиятельство, и докладываю, как прикажете?

– Уж я и сама не знаю… Что он хочет?

– Чего ему хотеть, ваше сиятельство, в чем душа держится…

– Он болен?

– Этого сказать не сумею… Но только худ очень, и к работе его ни к какой не приспособишь…

– К какой там работе… И не надо, только бы жил тихо да зря не болтал несуразное.

– Это вестимо, ваше сиятельство, зачем болтать.

– Это ты так говоришь, а он…

– Я ему уж сказывал, о прошлом-де забыл ли, как я о тебе, о шельмеце, ее сиятельству доложу…

– Что же он?

– Он мне в ответ: что прошло, быльем поросло, умереть мне в родных местах охота…

Лицо княгини сделалось спокойнее.

– Если так, пусть живет, но где?

– В Соломонидину хибарку можно его поместить, – степенно заметил Архипыч.

– В Соломонидину, это где же?

– А за околицей, у березовой рощи… Избушка пустует со смерти Соломониды…

– Отлично, пусть живет, месячину ему отпускать по положению, как всем дворовым, только ты с ним строго поговори, накажи, чтобы язык держал за зубами…

– Уж будьте без сумления, ваше сиятельство…

Староста вышел. Княгиня Васса Семеновна осталась одна. Некоторое время она сидела в глубокой задумчивости. Доклад старосты, состоявший из двух слов: «Никита вернулся», всколыхнул печальное отдаленное прошлое княгини.

Никита Берестов был мужем Ульяны, матери Тани. Он служил дворецким при покойном князе Полторацком и, конечно, знал, какую роль при его сиятельстве играла его жена Ульяна. Когда князь задумал жениться, Никита вдруг стал грубить своему барину, и последний, выйдя из терпения, приказал выпороть его на конюшне. На другой день после наказания Никита сбежал. Ульяна Берестова осталась в ключницах и после женитьбы князя и считалась вдовой. Почти одновременно с молодой княгиней она родила дочку Таню, которая, таким образом, была на месяц или на два старше княжны Людмилы. Теперь этот Никита возвратился.

Княгиня Васса Семеновна вздрогнула. Она под первым впечатлением жалости к больному человеку, каким оказался вернувшийся беглец, согласилась пустить его в Зиновьево, когда имела полное право отправить его в острог, как беглого, и сослать в Сибирь. Она упустила из виду, что Таня Берестова по бумагам считается его дочерью. Что, если он пожелает видеться с ней и даже расскажет ей об ее происхождении? Она, княгиня, и так сделала большую ошибку, допустив сближение в детском возрасте девочек, так разительно похожих друг на друга. Она сделала это из недальновидного великодушия к своей сопернице, а главное, для того, чтобы исполнить волю покойного князя, позаботиться об Ульяне и ее ребенке.

Странное чувство возбуждал в Вассе Семеновне ее муж. Она вышла за него замуж не любя, так как любила Ивана Осиповича Лысенко, и с первого дня брака почувствовала, какое преступление совершила против человека, с которым связала свою судьбу. Оргии, которым предавался князь через несколько месяцев после свадьбы, продолжающаяся его почти явная связь с Ульяной – все это при тогдашнем своем настроении духа княгиня Васса Семеновна считала возмездием за свою вину. Она глубоко жалела князя, и когда он умер на ее руках, благословив ее и дочь, с просьбой позаботиться об Ульяне и Тане, ее замертво вынесли из его спальни.

Она впервые полюбила своего мужа мертвого. Полюбила до того, что стала жестоко после его смерти ревновать Ульяну к покойному и действительно, непосильной работой и вечными попреками ускорила исход и без того смертельной болезни молодой женщины.

Смерть Ульяны снова совершила в княгине Полторацкой нравственный переворот. Она горько оплакивала свою бывшую соперницу и, исключительно для самобичевания за совершенные ею, по ее мнению, преступления против мужа и его любовницы, взяла в дом Таню Берестову и стала воспитывать ее вместе со своею родной дочерью.

Годы шли. Девочки выросли, и княгиня постепенно стала исправлять свою ошибку и ставить Татьяну Берестову на подобающее ей место дворовой девушки…

Мы видели, к какому настроению души бывшей подруги княжны привело это изменение ее положения. Если княжна Людмила недоумевала относительно состояния духа ее любимицы, то от опытного глаза княгини не укрывалось то, как она выражалась, «неладное», что делалось в душе Татьяны.

«Отогрела я, кажется, змею на груди…» – в минуту особенного пессимистического настроения говорила сама себе княгиня.

«Надо ее поскорее выдать замуж…» – решила для себя Васса Семеновна.

Таня, таким образом, была права, предчувствуя, что княгиня охотно выдаст ее замуж за первого, кто поклонится «ее сиятельству».

«Если она, Татьяна, теперь так ведет себя, то что будет, если она узнает свое настоящее происхождение? Надо поговорить с Никитой… Архипыч не сумеет, хоть и сказал он «будьте без сумления, ваше сиятельство», в этом мало успокоительного… Самой лучше… Покойнее будет…»

Остановившись на этом решении, княгиня Васса Семеновна позвонила.

– Позвать ко мне Архипыча, – приказала княгиня вошедшей горничной.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Через четверть часа внушительная фигура старосты уже появилась в дверях кабинета княгини.

– Вот что, Архипыч, приведи его ко мне.

– Кого-с, ваше сиятельство? – не сразу понял староста.

– Никиту.

– Когда прикажете?

– Да попоздней, когда барышня ляжет, да и в девичьей улягутся.

– Слушаю-с…

– Он где?

– Да уж на новом месте я его устроил, как приказали.

– Наказывал, что я тебе говорила?

– Как же, наказывал.

– И что же?

– Да я все перезабыл, что и было, чуть ли не два десятка лет прошло, говорит.

– Хорошо, но все же я сама ему накажу, крепче будет.

– Вестимо, ваше сиятельство, крепче, это вы правильно, то наша речь, холопская, то княжеская.

– Так приведи.

– Будьте без сумления, ваше сиятельство.

Княгиня снова осталась одна в своем кабинете и пробовала заняться просмотром хозяйственных книг, но образ Никиты – мужа Ульяны, которого она никогда в жизни не видала, рисовался перед ее глазами в разных видах. Ей даже подумалось, что он явился выходцем из могилы, чтобы потребовать у ней отчета в смерти его жены. Княгиня задрожала. Это настроение было, по счастью, прервано докладом, что ужин подан.

В Зиновьеве ужинали рано. Княгиня почти ничего не ела. Ожидаемая после ужина беседа с Никитой, по мере приближения ее момента, все сильнее и сильнее ее волновала. Наконец, ужин кончился. Княжна Людмила, поцеловав у матери руку и получив ее благословение на сон грядущий, удалилась в свою комнату. Княгиня направилась в кабинет, в соседней комнате с которым помещалась ее спальня.

– Федосья! – окликнула она, подойдя к полуоткрытой двери, ведущей в эту спальню.

– Что прикажете, ваше сиятельство? – появилась в дверях горничная княгини, данная ей в приданое, от которой у княгини Вассы Семеновны не было тайн.

– Войди сюда.

Федосья приблизилась и стала перед барыней, опустившейся в кресло.

– Ты слышала, Никита вернулся?

– Слышала, ваше сиятельство, слышала, как с неба упал.

– Что ты об этом думаешь?

– Да что же думать, ваше сиятельство, побродил, побродил, добродился, что, говорят, кожа да кости остались, ну, домой и пришел умирать.

– А не ровен час болтать будет?

– Какой уж болтать. Говорят, еле дышит.

– Так-то так, а все же я велела Архипычу привести его сюда, наказать ему хочу держать язык за зубами, а главное, не видеться с Таней.

– Относительно Татьяны разве… Оно, конечно… – глубокомысленно сообразила Федосья.

– Да, именно относительно Татьяны, чтобы он ей чего в голову не вбил.

– Это вы правильно, ваше сиятельство, тогда с ней совсем сладу не будет, и теперь уж…

Федосья остановилась.

– Что теперь? – взволнованно спросила княгиня и даже задвигалась на кресле.

– Девки болтают, может, и так…

– Что болтают?

– Будто она по ночам не спит, сама с собой разговаривает, плачет.

– Замуж девку отдать надо.

– Вот это, ваше сиятельство, истину сказать изволили. Ох, надо пристроить бы девку, да в дальнюю вотчину.

За дверями в кабинете раздался в это время топот ног.

– Вот они и пришли, потом поговорим, впусти, Федосья.

Федосья пошла к двери, и вскоре на ее пороге появился Архип в сопровождении другого мужика. Княгиня невольно вздрогнула, когда посмотрела на последнего.

«Выходец из могилы», – мелькнула в ее уме мысль, пришедшая ей до ужина.

Действительно, вошедший вместе со старостой Никита Берестов имел вид вставшего из гроба мертвеца. Пестрядинные шаровары, рубаха и рваный зипун какого-то неопределенного цвета висели на нем, как на вешалке. Видимо весь он состоял из одних костей, обтянутых кожей. Лицо, землистого цвета, с выдавшимися скулами, почти сплошь обросло черными волосами, всклокоченными и спутанными, такая же шапка волос красовалась на голове. И среди этой беспорядочной растительности горели каким-то адским блеском, в глубоко впавших орбитах, черные как уголь глаза. Он взглянул ими на княгиню и, казалось, приковал ее к месту.

Это было одно мгновение. Он уже упал в ноги ее сиятельству и жалобным, надтреснутым голосом произнес:

– Не губите, ваше сиятельство.

Несколько оправившись от брошенного на нее взгляда, княгиня Васса Семеновна пришла в себя. Когда она обдумывала это свидание с беглым дворецким ее мужа, она хотела переговорить с ним с глазу на глаз, выслав Архипыча и Федосью, но теперь она на это не решилась. Остаться наедине с этим «выходцем из могилы», как она мысленно продолжала называть Никиту, у ней не хватало духа…

«И кроме того, – неслось в голове княгини соображение, – и Архипыч и Федосья – свидетели прошлого, они знают тайну рождения Татьяны и тайну отношений покойного князя к жене стоявшего перед ней человека».

Их нечего стесняться. Она решила их оставить в кабинете.

– Встань! – властно сказала она. – Бог тебя простит.

Беглец приподнялся с полу, но остался на коленях. Глаза его были опущены долу. Они не смотрели на княгиню, и последняя внутренне была этим очень довольна.

– Живи, доживай свой век на родине, но только чтобы о прошлом ни слова, – сказала княгиня. – Дочь твоей жены у меня на дворне, так с ней тебе и видеться незачем… – после некоторой паузы с усилием произнесла княгиня.

– На что мне она… – как-то конвульсивно передернувшись, произнес тихо Никита. – Не до нее, умирать пора.

– Зачем умирать, поправляйся, живи на покое, но не смутьянь, а то чуть что замечу, не посмотрю, что хворый, в Сибирь сошлю.

В голосе княгини слышались грозные ноты.

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, отсохни мой язык, коли слово о прошлом вымолвлю. Вот оно где у меня, прошлое! – указал Никита на шею. – А девчонку-то эту и видеть не хочу.

– Тогда будет тебе хорошо, теперь ступай, я все сказала.

Никита с трудом поднялся с колен и поплелся вслед за вышедшим из кабинета Архипычем.

VI. Роковое открытие

Архипыч с Никитой вышли из барского дома и направились по направлению к деревне. Оба шли некоторое время молча. Первый нарушил молчание староста:

– Княгиня-то у нас, что говорить, душа-барыня…

– Добрая?.. – протянул Никита.

– И какая еще добрая… Оно под горячую руку к ней даже не приступайся, а потом отойдет…

– Ишь какая…

– Теперича, хоть тебя взять. Пожалела, как я сказал, что хворый ты. Умирать пришел.

– Известное дело, умирать.

– Я к тому и говорю, пожалела, а на тебя тоже как властно да строго зыкнула, а все же говорит: живи, поправляйся…

– Сердобольная…

В голосе Никиты прозвучала чуть заметная ирония.

– Ну, теперь подь к себе, спи спокойно, значит… – сказал староста, поравнявшись со своей избой.

– Прощенья просим… – отвечал Никита, снимая шапку.

Староста прошел в ворота своего дома. Никита Берестов направился далее к околице, за которою стояла отведенная ему избушка Соломониды.

Последняя была одинокая вдова-бобылка, древняя старуха, когда-то, только уже по преданию, бывшая дворовая, фаворитка отца княгини Полторацкой, когда он был холост. После женитьбы она была сослана из барского дома и поселена в построенной ей нарочно избушке, в стороне от крестьянских изб. Избушка эта для того времени отличалась от изб других крестьян если не размером, то удобством. В ней было две комнаты с чисто вытесанными стенами, узорчатое крылечко. Тут же был навес для лошадей, а от двора, огороженное тыном, шло место для огорода. Соломонида жила в ней, получая увеличенную месячину, как говорили крестьяне, «всласть», с единственным запретом ходить на барский двор. Там она и состарилась.

Исполнить запрет было ей тем легче, что вскоре после женитьбы отец княгини Вассы Семеновны, как мы знаем, покинул Зиновьево и поселился в соседнем, принадлежавшем ему маленьком именье. Барский дом стоял пустым, дворня была переведена в Введенское, как звали это именье отца княгини Полторацкой. На барский двор и так ходить было незачем. Он оживился только с выходом замуж Вассы Семеновны, поселившейся с мужем в Зиновьеве, но в нем начались новые порядки, в обновленной дворне были новые люди, с которыми у Соломониды не было ничего общего. Она сама представляла для них лишь памятник прошлого.

Старуха жила уединенно. Она не только избегала, вследствие барского запрета, тогда уже, конечно, не имевшего смысла, ходить на барский двор, но даже сторонилась от крестьян. Она как бы ушла в самое себя и жила не настоящим, а прошлым. По селу она прослыла «знахаркой», и к этому, как и до сих пор бывает в захолустных деревнях и как в описываемое нами время было повсюду в России, присоединялось подозрение в колдовстве. Последнему способствовала уединенная жизнь и нелюдимость Соломониды, а главное, огромный черный кот, старый-престарый, вечно сидевший на крыльце ее избушки.

Соломонида пользовала крестьян разными травами, прыскала наговоренной водой «с глазу», словом, проделывала такие таинственные манипуляции, которые в то темное, суеверное время заставляли ее пациентов быть уверенными, что она, несомненно, имеет сношение с «нечистой силой». Старый кот окончательно убеждал их в этом.

Месяца за два до появления в Зиновьеве Никиты Берестова Соломонида умерла. Умерла она так же таинственно для людей, как и жила. Никто не присутствовал при ее смерти. Никто не голосил у ее постели. За несколько дней до ее кончины ее видели копошащейся около своей избы. Затем не видали ее несколько дней. Нужды до нее по деревне не было, а потому на это обстоятельство не обратили особенного внимания. Ее зачастую не видали по несколько дней. Только случайно зашедшая в ее избу бабенка, посоветоваться об усилении удоя «буренки», увидела Соломониду лежавшею на лавке. Около лавки на полу лежал вытянувшись старый кот. Баба, преодолев суеверный страх, подошла к Соломониде, думая, что ей неможется или же она заснула.

Соломонида лежала вытянувшись, со сложенными на груди руками. Баба дотронулась до этих рук и, взвизгнув на всю избу, как шальная бросилась вон. Прибежав в деревню, она, конечно, всполошила всех. Староста Архипыч с двумя крестьянами отправились в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла. Кот тоже оказался околевшим.

Доложили ее сиятельству, и по ее приказанию, несмотря на то что, как говорили крестьяне, «колдунья» не сподобилась христианской кончины, ее похоронили после отпевания в церкви на сельском кладбище и даже поставили большой дубовый крест. Батюшка, отец Семен, как говорили в народе, имел перед погребением Соломониды долгий разговор с «ее сиятельством» и вышел от ее красный, как из бани. Кота зарыли в огороде.

Избушку заколотили до времени, хотя не было надежды, что найдется человек, который бы решился в ней поселиться. Она простояла бы так пустая, быть может, много лет, когда в Зиновьеве объявился беглый Никита. Когда возник вопрос, куда девать его на деревне, у старосты Архипыча, естественно, возникла в уме мысль поселить его в избушке Соломониды.

«Мужик он бывалый, – соображал он, – в бегах, разные виды видывал, не струсит».

Да и пропадал он почти двадцать лет, именно то время, за которое сложилась среди суеверных крестьян страшная репутация Соломониды. В его время она была только опальной «барской барыней» – это не представляло ничего пугающего. Действительно, когда староста сказал Никите Берестову о свободной избушке Соломониды, тот не моргнув глазом согласился поселиться в ней и даже «дюже поблагодарил», как выразился Архипыч, рассказывая, как было дело, своим односельчанам. Староста, как мы знаем, доложил «ее сиятельству» княгине Вассе Семеновне, а та одобрила его выбор местожительства для Никиты. Избушка за околицей снова приобрела странного жильца, тоже находящегося под некоторым запретом.

Никита Берестов между тем с того момента, как Архипыч скрылся на своем дворе, совершенно иначе зашагал по деревне, которая, кстати сказать, была совершенно пуста, так как крестьяне уже все спали. Куда девалась расслабленная походка, еле волочащиеся ноги, сгорбленность стана и опущенная долу голова. Никита выпрямился и скорыми шагами почти побежал к околице. Дойдя до своей избы, он вошел в нее, плотно закрыл дверь, высек огня, засветил светец и, сбросив с себя зипун, тряхнул головой, отчего волосы его откинулись назад и приняли менее беспорядочный вид, пятерней расправил всклокоченную бороду и совершенно преобразился.

Мерцающее слабое пламя лучины осветило внутренность избы, действительно, в настоящем виде представляющей много таинственного, могущего действовать на суеверный люд. В комнате был образ, но совершенно почерневший, так что не было возможности разглядеть лик изображенного на нем святого. Сливаясь с почерневшими от времени и копоти стенами, образ был почти незаметен. Черневшее отверстие большой печи, не закрытое заслонкой, завершало ужасную обстановку этой «избы колдуньи», как продолжали звать избу Соломониды на деревне.

Но Никита Берестов, действительно, как предполагал Архипыч, видевший в бегах виды, был не из суеверных. Он совершенно спокойно стал ходить по горнице избы, даже заглянул в другую темную горницу, представлявшую из себя такой же, если не больший склад трав, кореньев, шкур животных и крыльев птиц, этих таинственных и загадочных предметов. Он несколько времени ходил молча, время от времени ухмыляясь в бороду. Его горящие, бегающие по сторонам глаза принимали несколько раз сосредоточенное выражение. Это было как раз в то время, когда он останавливался и что-то ворчал себе под нос.

– Ишь старая карга, сразу догадалась, Таньку тебе видеть незачем, когда в Таньке-то вся суть… – подумал он вслух, складывая на лавку свой зипун в виде изголовья.

Затем он потушил светец и впотьмах добрался до лавки и растянулся на ней во весь рост. Некоторое время слышалось невнятное ворчанье, но вскоре избу колдуньи огласил богатырский храп. Никита Берестов заснул.

Несмотря на принятые княгиней Вассой Семеновной меры предосторожности, в девичьей не только узнали о возвращении Никиты Берестова, о чем знала вся дворня, но даже и то, что он был принят барыней и по ее распоряжению поселен в Соломонидиной избушке. Некоторые из дворовых девушек успели, кроме того, подсмотреть в щелочку, каков он из себя.

Все это произошло без Тани, бывшей в это время в комнате княжны, которой она помогала совершать свой ночной туалет. Когда она вернулась в свою комнатку, отделенную, как мы знаем, от девичьей лишь тонкой не доходящей до потолка перегородкой, шушуканье между дворовыми девками было в полном разгаре.

Тане, конечно, было известно, что в Зиновьево, после почти двадцатилетнего отсутствия, вернулся беглый Никита, но при ней ни разу не называли его прозвища: «Берестов», а потому она особенно им и не интересовалась. С детства отдаленная от дворни, она, естественно, не могла жить их интересами, слишком мелочными для полубарышни, каковою она была. Когда она разделась и легла на свою постель, то невольно, мучимая, как всегда, бессонницей, стала прислушиваться к говору неспавших и, видимо, находившихся в оживленной беседе, хотя и лежавших на своих ложах дворовых девушек. Тут впервые донеслось до нее прозвище Никиты.

– И страшный какой этот Никита Берестов… – сообщила одна из девушек, успевших посмотреть на «беглого» в замочную скважину, когда он шел с Архипычем к ее сиятельству…

– Кто он такой будет?

– Кто? Наш брат дворовый.

– А…

– Дворецким служил при покойном князе, здесь поблизости именье у его сиятельства было, брату двоюродному он подарил перед женитьбой, а его, Никиту, да жену его Ульяну сюда перевести приказал, в дворню нашу, значит, только тот сгрубил ему еще до перевода, и князь его на конюшне отодрал, он после этого и сгинул.

– Чего же он сюда пришел, родимая-то сторона его не тут…

– Не тут, а все же поблизости, Замятино знаешь?

– Это за болотом?

– Оно самое.

– Туда бы и шел…

– Уж не знаю, может, потому, что дочка здесь…

– Дочка, чья?

– Известно, чья, его… Баяла тебе, он муж Ульяны…

– И откуда ты все это знаешь? – раздался третий голос.

– Бабушка Агафья сегодня в застольной гуторила, – отозвалась рассказчица.

– А дочка евонная кто? – послышался вопрос.

– Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.

Таня Берестова с момента произнесения ее прозвища еще чутче стала прислушиваться к доносившейся до нее беседе. Когда же оказалось, что эта беседа касалась исключительно ее, она вскочила и села на постели. С широко открытыми глазами Татьяна как бы замерла после слов:

– Известно кто! Татьяна Берестова, наша дворовая барышня.

Таким образом, этот «беглый Никита», о котором еще сегодня возбуждали вопрос, отправят ли его в острог и сошлют в Сибирь или княгиня над ним смилуется, – ее, Тани, отец.

– Может, потому, что дочка здесь… – гудело в ушах ошеломленной молодой девушки.

– А что, если княгиня отдаст ее отцу и она должна будет поселиться в Соломонидиной избушке, к которой с детства вместе с княжной она питала род суеверного страха?

Холодный пот выступил на лбу Тани. Нечего и говорить, что она провела ночь совершенно без сна. Думы, страшные, черные думы до самого утра не переставали витать над ее бедной головой.

VII. В избушке колдуньи

Дни шли за днями. Тревога, возникшая в сердце и уме Тани, постепенно улеглась. Княгиня, видимо, не намерена была водворить ее на жительство к ее отцу. Положение ее ничуть не изменилось со времени появления в Зиновьеве «беглого Никиты». Последний, видимо, сторонился не только дворовых людей, но и крестьян. Он оказался страстным охотником и, получив с разрешения княгини из барского арсенала ружье, порох и дробь, по целым дням пропадал в лесу и на болоте. Ни один из княжеских дворовых охотников не доставлял к обеденному столу столько дичи, сколько «беглый Никита». Прозвище «беглый» так и осталось за ним со времени прибытия в Зиновьево.