Дочь Великого Петра

Екатерина принуждена была скрывать сочувствие свое к канцлеру, которое могло, в случае, если бы слухи о нем дошли до императрицы, сильно повредить и ей и Бестужеву. Против Шуваловых она могла действовать только орудием светской женщины. Она на каждом шагу выказывала им величайшее презрение, отыскивая их смешные стороны, и преследовала их своими насмешками и сарказмами, которые повторялись по всему городу.

Граф Шувалов своей нестерпимой гордостью успел нажить себе много недоброжелателей, потому всякий охотно смеялся и передавал знакомым колкости великой княгини. Кроме того, Екатерина более чем когда-нибудь ласкала Разумовских и этим досаждала Шуваловым, так как последние были в описываемое нами время открытыми врагами графа Алексея и Кирилла Григорьевичей. Императрица все продолжала хворать. Царедворцы ясно видели, что едва ли можно надеяться на ее выздоровление.

Таким образом прошли 1755 и 1756 годы. Со всех сторон готовились к войне. Бестужев не переставал надеяться, что, по крайней мере для России, до открытой войны дело не дойдет, и, верный своему плану, выдвинул к границе войска под начальством фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина, лучшего своего друга, находившегося тоже в самых дружеских отношениях с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским.

Против выбора главнокомандующего не восстали Шуваловы.

Дочь Апраксина, княгиня Елена Степановна Куракина, находилась в близких отношениях с графом Петром Ивановичем. Апраксину Бестужев предписал всячески избегать столкновения с пруссаками и как можно медленнее подвигаться к границе, а сам стал бороться с врагами внутренними, трудиться над своим планом об удалении великого князя от престолонаследия и хлопотал о заключении тайного союза с Англией. С большим трудом успел он уговорить государыню подписать союз с Англией.

Сэр Ганбюри Вильямс торжествовал. Но торжество это продолжалось только сутки. На другой день от самого Бестужева он узнал, что Россия присоединилась к конвенции, заключенной в Марселе между Австрией и Францией. Союз с Англией делался, таким образом, одной пустой формальностью. Бестужев уже не в силах был бороться с ежедневно усиливавшейся партией Шуваловых.

Часть вторая. Двойники

I. В Зиновьеве

Вто время, когда в Петербурге и Москве при дворе Елизаветы Петровны кишели интриги, честолюбие боролось с честолюбием, императрица предавалась удовольствиям светской жизни, не имеющей никакого касательства с делами государственными, как внешними, так и внутренними. Россия все же дышала свободно, сбросив с себя более чем десятилетнее немецкое иго.

Не только в Петербурге, но и вообще во всей России немцы лишились своих мест и в канцеляриях и в войсках. Солдаты не хотели повиноваться офицерам, фамилии которых изобличали их немецкое происхождение. В Петербурге и других больших городах народ был так озлоблен против немцев, что готов был разорвать их на части. Духовенство называло их «исчадием ада» и сравнивало время их господства с печальной памяти татарским владычеством. Были, конечно, места в России, где петербургские и московские придворные передряги не только не производили никакого впечатления, но даже и не были известны, так что и освобождение от немецкого нашествия чувствовалось в очень малой степени или даже совершенно не чувствовалось.

К таким благословенным уголкам принадлежало тамбовское наместничество вообще, а в частности, знакомое нам Зиновьево, где продолжала жить со своей дочерью Людмилой княгиня Васса Семеновна Полторацкая. Время летело с тем томительным однообразием, когда один день бывает совершенно похож на другой и когда никакое происшествие, выходящее из ряда вон, не случается в течение целого года, а то и нескольких лет, да и не может случиться по складу раз заведенной жизни.

Скука этой жизни, кажущаяся невыносимой со стороны, не ощущается теми, кто втянулся в нее и для которых она представляется именно такой, какой должна быть жизнь. Иной жизни они не знают и не имеют о ней понятия. Жизнь для них заключается в занятиях, приеме пищи и необходимом отдыхе. Если им сказать, что они не живут, а прозябают, они с удивлением покачают головой, признавая его не в своем уме.

К таким лицам принадлежала и Васса Семеновна. Она выросла в деревне, в соседнем именьице, принадлежавшем ее родителям и теперь составлявшем собственность ее брата, Сергея Семеновича. Она вышла замуж в деревне, и свадьба ее происходила в сельской церкви, и, наконец, поселилась в Зиновьеве, именье сравнительно большем, нежели именьице, где жили ее родители, отданном ей в приданое, так как до замужества дочери старикам было, по их расчетам, несподручно жить в большом зиновьевском доме и они ютились в маленькой усадьбе соседнего хутора. Для княгини Полторацкой, которою стала их дочь, дом в Зиновьеве был отделан заново, именно на те средства, которые старики скопили своей экономией.

У князя были именья в других местностях России, но он, в силу ли желания угодить молодой жене, или по другим соображениям, поселился в женином приданном имении. Князь Василий Васильевич был слаб здоровьем, а излишества в жизни, которые он позволил себе до женитьбы и вскоре и после нее, быстро подломили его хрупкий организм, и он, как мы знаем умер, оставив после себя молодую вдову и младенца дочь.

Васса Семеновна, любившая всего один раз в жизни человека, который на ее глазах променял ее на другую и с этой другой был несчастлив – Ивана Осиповича Лысенко, совершенно отказалась от мысли выйти замуж вторично и посвятила себя всецело своей маленькой дочери и управлению как Зиновьевом лично, так заочно и другими оставшимися после мужа имениями. Имения эти приносили значительный доход, так что княгиня Полторацкая могла жить широко и в довольстве, да еще и откладывать на черный день в традиционную «кубышку», которая заменяла в те добрые старые времена банки и сберегательные кассы.

Не зная совершенно жизни, выходящей из рамок сельского житья-бытья, если не считать редкие поездки в Тамбов, княгиня Васса Семеновна, естественно, и для своей дочери не желала другой судьбы, какая выпала ей на долю, за исключением разве более здорового и более нравственного мужа. Хозяйственные и домашние заботы поглощали всю жизнь княгини, она свыклась с этой жизнью и находила совершенно искренно, что лучше и не надо. Ширь и довольство жизни заключались в постоянно полном столе, в многочисленной дворне, чистоте, даже почти изяществе убранства комнат – последнее заведено было покойным князем – и в всегда радушном приеме соседей, которых было, впрочем, немного и которые лишь изредка наведывались в Зиновьево, особенно по зимам.

Летом жизнь несколько оживлялась. Приезжал гостить, как мы знали, сын Ивана Осиповича Лысенко – Ося. Наведывался и сам Иван Осипович. Наконец, неукоснительно каждое лето наезжал брат Вассы Семеновны – Сергей Семенович. Последнему сестра, несмотря на его протесты, давала всегда подробный и ясный отчет по управлению соседним, доставшимся ему от родителей имением. Так было первые годы после ее вдовства, но затем все это круто изменилось.

Со времени исчезновения Осипа Лысенко отец его прекратил свои посещения Зиновьева, навевавшего на него тяжелые воспоминания. Сергей Семенович, со своей стороны, получив высшую и ответственную должность в петербургском административном мире, не мог ежегодно позволять себе продолжительных, в силу тогдашних путей сообщения, отлучек.

Прошло шесть лет со дня, вероятно не забытого читателями, происшествия в Зиновьево, когда Иван Осипович Лысенко, лишившийся сына, нарушившего честное слово, уехал из княжеского дома, оставив княгиню и ее брата под впечатлением страшных слов:

– У меня нет сына!

Для Сергея Семеновича Зиновьева слова эти не могли иметь того значения, какое имели для Вассы Семеновны Полторацкой. Старый холостяк не мог, естественно, понять того страшного нравственного потрясения, последствием которого может явиться отказ родного отца от единственного сына.

Васса Семеновна, сама мать, мать строгая, но любящая, сердцем поняла, что делалось в сердце родителя, лишившегося при таких исключительных условиях родного единственного и по-своему им любимого сына. Она написала ему сочувственное письмо, но по короткому, холодному ответу поняла, что несчастье его не из тех, которые поддаются утешению, и что, быть может, даже время, этот всеисцеляющий врач всех нравственных недугов, бессильно против обрушившегося на его голову горя.

Княгиня не ошиблась. Иван Осипович, вернувшись к месту своего служения, весь отдался своим обязанностям, и хотя и прежде не был человеком очень общительным, но с роковой поездки в Зиновьево уже совершенно удалился от общества и даже со своими товарищами по службе сохранил только деловые отношения. Вскоре узнали причину этого и преклонились перед обрушившимся на Лысенко новым жизненным ударом. Княгиня Васса Семеновна все же изредка переписывалась с Иваном Осиповичем, не касаясь не только словами, но даже намеком рокового происшествия в Зиновьеве.

В последнем жизнь, повторяем, текла своим обычным чередом. Старое старилось, молодое росло. Знакомые нам десятилетние девочки, княжна Людмила Полторацкая и ее подруга служанка Таня, обратились в вполне развившихся молодых девушек, каждой из которых уже шел семнадцатый год. С летами сходство их сделалось еще более поразительным, а отношения, естественно, изменились. Разница общественного положения выделилась рельефнее, и, видимо, это, даже постепенное, роковое для Тани открытие производило на нее гнетущее впечатление. Она стала задумчива и порой бросаемые ею на свою молодую госпожу взгляды были далеко не из дружелюбных.

Княжна Людмила, добрая, хорошая, скромная девушка, и не подозревала, какая буря подчас клокочет в душе ее «милой Тани», как называла она свою подругу-служанку, по-прежнему любя ее всей душой, но вместе с тем находя совершенно естественным, что она не пользуется тем комфортом, которым окружала ее, княжну Людмилу, ее мать, и не выходит, как прежде, в гостиную, не обедает за одним столом, как бывало тогда, когда они были маленькими девочками.

– Она ведь дворовая…

Это было достаточным аргументом для тогдашнего крепостного времени даже в сердце и уме молоденькой девушки, не могущей понять, под влиянием среды, что у «дворовой» бьется такое же, как и у ней, княжны, сердце. Без гостей, у себя, в устроенной ей матерью уютненькой, убранной как игрушечка комнате с окнами, выходящими в густой сад, где летом цветущая сирень и яблони лили аромат в открытые окна, а зимой блестели освещаемые солнцем, покрытые инеем деревья, княжна Людмила по целым часам проводила со своей «милой Таней», рисовала перед ней свои девичьи мечты, раскрывая свое сердце и душу.

Хотя, как мы уже говорили, гости в Зиновьеве были редки, но все же в эти редкие дни, когда приезжали соседи, Таня служила им наравне с другой прислугой. После этих дней Татьяна по неделям ходила насупившись, жалуясь обыкновенно на головную боль. Княжна была встревожена болезнью своей любимицы и прилагала все старания, чтобы как-нибудь помочь ей лекарством или развеселить ее подарочками в виде ленточек или косыночек.

На самолюбивую девушку эти «подачки», как она внутренне называла подарки княжны, хотя в глаза с горячностью благодарила ее за них, производили совершенно обратное впечатление тому, на которое рассчитывала княжна Людмила. Они еще более раздражали и озлобляли Татьяну Савельеву – как звали по отцу Таню Берестову. Раздражали и озлобляли ее и признания княжны и мечты ее о будущем.

– И все-то ей это доступно, если мать умрет, все ее будет, княжна, богатая, красавица, – со злобой говорила о своей подруге детства Татьяна.

– Красавица, – повторяла она с горькой усмешкой, – такая же, как и я, ни дать ни взять как две капли воды, и с чего это я уродилась на нее так похожей?

Пока что этот вопрос для наивной Тани, при которой остальные дворовые девушки все же остерегались говорить о своих шашнях, так как, не ровен час, «сбрехнет» «дворовая барышня» – данное ими Тане насмешливое прозвище – княжне, а то, пожалуй, и самой княгине, пойдет тогда разборка. В этих соображениях они при Татьяне держали, как говорится, язык за зубами.

– Красавица, значит, и я, – продолжала соображать со злобным чувством Татьяна, – однако мне мечтать так не приходится, высмеют люди, коли словом и чем-нибудь о будущем хорошем заикнусь, холопка была, холопкой и останусь.

Эти мысли посещали ее обыкновенно среди проводимых ею без сна ночей, когда она ворочалась на жестком тюфяке в маленькой комнатке, отгороженной от девичьей. Перегородка в комнате не доходила до потолка. Свет неугасаемой лампады, всегда горевшей в девичьей, полуосвещал сверху и это, сравнительно убогое, помещение подруги детства княжны. Татьяна со злобным презрением оглядывала окружающую обстановку, невольно сравнивая ее с обстановкой комнаты молодой княжны, и в сердце ее без удержу клокотала непримиримая злоба.

– Даром что грамоте обучили, по-французски лепетать выучили и наукам, а что в них мне, холопке, только сердце мне растравили, со своего места сдвинули. Бывало, помню, маленькая, еще когда у нас этот черноглазый Ося гостил, что после сгинул, как в воду канул, держали меня как барышню, вместе с княжной всюду, в гостиной при гостях резвились, а теперь, знай, видишь, холопка свое место, на тебе каморку в девичьей, да и за то благодарна будь, руки целуй княжеские… «Таня да Таня, милая Таня», передразнивала она вслух княжну Людмилу: «на тебе ленточку, на тебе косыночку, ленточка-то позапачкалась, да ты вычистишь…» Благодетельствуют, думают, заставят этим мое сердце молчать… Ох уж вы мне, благодетели, вот вы где, – указывала она рукою на шею, вскочив и садясь на жесткую постель, – кровопийцы…

Так, раздражая себя по ночам, Татьяна Берестова дошла до страшной ненависти к княгине Вассе Семеновне и даже к когда-то горячо ею любимой княжне Людмиле. Эта ненависть росла день изо дня еще более потому, что не смела проявляться наружу, а напротив, должна была тщательно скрываться под маской почтительной и даже горячей любви по адресу обеих ненавидимых Татьяной Берестовой женщин. Нужно было одну каплю, чтобы чаша переполнилась и полилась через край. Эта капля явилась.

II. Тайна княжеского парка

Верстах в трех от Зиновьева находилось великолепное именье, принадлежавшее князьям Луговым. Владельцы этого именья жили всегда в Петербурге, вращаясь в тамошнем высшем свете и играя при дворе не последнюю роль, и не посещали своей тамбовской вотчины. На именье уже легла та печать запустения, которая, несмотря на заботу о нем со стороны управителя из крепостных, все же бывает уделом именья, в котором не живут сами хозяева. Но эта одичалость векового парка, эти поросшие травой дорожки и почерневшие статуи над газонами и клумбами, достаточно запущенными небрежностью садовников, не имеющих над собою настоящего хозяйского глаза, придавали усадьбе князей Луговых еще большую прелесть.

Из Зиновьева часто, в виде прогулки, отправлялись в Луговое, как, по имени владельца, называлось это имение, и для княжны Людмилы и Тани Берестовой не было лучшего удовольствия, как гулять в княжеском парке. Огромный каменный дом, с причудливыми террасами, башнями по углам и круглым стеклянным фонарем посередине, величественно стоял на пригорке и своей белой штукатуркой выделялся среди зелени деревьев. Запертые и замазанные мелом двойные рамы окон придавали ему еще большую таинственность. В некоторых местах на стеклах меловая краска слезла, и можно было, особенно в солнечный день, видеть внутреннее убранство княжеских комнат.

Обе девочки, княжна Людмила и Таня, любили прикладываться глазами к этим чистым прогалинам оконных стекол и любоваться меблировкой апартаментов, хотя лучшие вещи, как-то: бронза и штофная мебель были под чехлами, но, быть может, именно потому они казались детскому воображению еще красивее. Одним словом, дом в Луговом приобрел в их глазах почти сказочную таинственность.

Однажды, когда княжеский управитель, застав девочек прикладывавшихся личиками к окнам княжеского дома, предложил ее сиятельству Людмиле Васильевне, – как он величал маленькую княжну, – и Тане показать внутренность дома, то обе девочки, сопровождаемые, конечно, гувернанткой, со священным трепетом переступили порог входной двери и полной грудью вдохнули в себя тяжелый, несколько даже затхлый воздух княжеских апартаментов. Несколько недель шли рассказы об этом посещении и воспоминания разных мельчайших подробностей убранства и расположения комнат. Но, странное дело, сказочная таинственность дома как-то вдруг уменьшилась, и уже при входе в княжеский парк обе девочки перестали ощущать биение своих сердец в ожидании заглянуть в окна дома. Они знали в подробности, что находится за этими таинственными белыми окнами.

Дом перестал быть для них загадкой. Он потерял половину интереса. Девочки перестали заглядывать в окна. Это не только детское, но общечеловеческое свойство – все незнакомое, неизвестное и неразгаданное имеет для людей свою прелесть, начиная с заморских земель и кончая женщиной.

Было, впрочем, одно строение в княжеском парке, которое носило на себе печать постоянной таинственности. Это было вроде не то беседки, не то часовни, восьмиугольное здание, с остроконечной крышей, семью узенькими окнами и железной дверью, запертой огромным болтом и громадных размеров железным замком. Окна были все из разноцветных стекол, вставленных причудливыми квадратиками, треугольниками и кружочками и огражденные железными решетками. Ослабленный интерес обеих девочек к княжескому дому весь сосредоточился на этом загадочном здании.

Рассеять или даже уменьшить этот интерес не мог уже управитель. По его словам, ключа от замка часовни или, лучше сказать, беседки, так как на ее шпице находился не крест, а проткнутое стрелой сердце, видимо когда-то позолоченное, у него не было, да он полагает, что его и никогда не было ни у кого, кроме лица, затворившего дверь и замкнувшего этот огромный замок. А заперта она была, как говорило предание, много десятков лет тому назад. Стояло оно в самой глубине княжеского парка. Место вокруг него совершенно одичало, так как, по приказанию владельцев, переходившему из рода в род, его и не расчищали.

То же предание утверждало, что в этой беседке была навеки заперта молодая жена одного из предков князей Луговых оскорбленным мужем, заставшим ее на свидании именно в этом уединенном месте парка. Похититель княжеской чести подвергся той же участи. Рассказывали, что князь, захватив любовников на месте преступления, при помощи дворни заковал их в кандалы и бросил в обширный княжеский подвал, находившийся под домом, объявив им, что они умрут голодной смертью на самом месте их преступного свидания.

На другой же день начали постройку этой беседки-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего ее окончанием. Несчастные любовники между тем, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале на хлебе и на воде, которые им подавали через проделанное отверстие таких размеров, что в него можно было только просунуть руку с кувшином воды и краюхою черного хлеба.

Постройка продолжалась около года. Когда тюрьма была окончена, состоялся снова единоличный княжеский суд над заключенными, которые предстали перед лицом разгневанного супруга неузнаваемыми, оба были совершенными скелетами, а головы их представляли из себя колтуны из седых волос. После подтверждения заранее уже объявленного им приговора их отвели в беседку-тюрьму, и князь собственноручно заложил болт и запер замок, взяв ключ с собою. Куда девался этот ключ, неизвестно.

После смерти обманутого мужа, женившегося вскоре на другой, его не нашли, а на смертном одре умирающий выразил свою последнюю волю, которую он сделал обязательной для своих потомков, из рода в род, оставлять навсегда запертой беседку и не расчищать то место парка, где она стоит, грозя в противном случае своим загробным проклятием, которое принесет им страшное несчастье и даже уничтожит род. Потомки до сих пор свято исполняли эту волю.

Прогулки в парке князей Луговых продолжались из года в год из Зиновьева. В них принимал участие и Ося Лысенко, и на его пламенное воображение страстно действовала таинственная беседка. После его исчезновения из Зиновьева, исчезновения, смысл которого мало поняли его маленькие подруги, последние продолжали посещать Луговое и с сердечным трепетом подходить к таинственной беседке. Они знали сложившуюся о ней легенду, но смысл ее был темен для них.

За что наказал муж жену так жестоко? – этот вопрос, на который они, конечно, не получали ответа от взрослых, не раз возникал в их маленьких головках. С летами девочки стали обдумывать этот вопрос и решили, что жена согрешила против мужа, нарушила клятву, данную перед алтарем, виделась без позволения с чужим мужчиною. На этом и остановилось разрешение вопроса. Оно успокоило княжну Людмилу.

Таня Берестова согласилась со своей госпожой, но внутренне – тогда уже началось брожение ее мыслей, – решила, что молодая женщина, вероятно, погибла безвинной от княжеской лютости. Она воображала себе почему-то всех князей и княгинь лютыми.

В описываемое нами время в окрестности разнесся слух, что в Луговое ожидается молодой хозяин, князь Сергей Сергеевич Луговой, единственный носитель имени и обладатель богатств своих предков. Стоустая молва говорила о князе, как будто бы его уже все видели и с ним говорили. Описывали его наружность, манеры, характер, привычки и тому подобное.

Из всего этого на веру можно было взять лишь то, что князь очень молод, служит в Петербурге, в одном из гвардейских полков, любим государыней и недавно потерял старуху мать, тело которой и сопровождает в имение, где около церкви находится фамильный склеп князей Луговых. Отец его, князь Сергей Михайлович, уже давно покоился в этом склепе.

Как подтверждение этих слухов, княжна Людмила, совершив прогулку в Луговое, принесла известие, что там деятельно готовятся к встрече молодого владельца и праха старой княгини. Княгиня Васса Семеновна, уже давно прислушивавшаяся к ходившему говору о приезде молодого князя Лугового, обратила на известие, принесенное дочерью, особенное внимание. Она начала строить планы относительно ожидаемого князя.

«Конечно, – думала она, – князь после печальной церемонии погребения своей матери сделает визиты соседям и, несомненно, не обойдет и ее, княгиню Полторацкую, муж которой был не менее древнего рода, нежели князья Луговые, и даже считался с ними в отдаленном если не родстве, то свойстве».

Не будет ничего мудреного, что ее Люда, как звала она дочь, произведет впечатление на молодого человека, которое кончится помолвкой, а затем и свадьбой.

Когда княжне Людмиле пошел шестнадцатый год, княгиня Васса Семеновна начала серьезно задумываться о ее судьбе. Кругом, среди соседей, не было подходящих женихов. В Тамбове искать и подавно было не из кого. Девушка между тем не нынче завтра невеста. Что делать? Этот вопрос становился перед княгиней Вассой Семеновной очень часто, и, несмотря на его всестороннее обдумывание, оставался неразрешенным.

«Ехать в Петербург или Москву!» – мелькало в уме заботливой матери.

Она с ужасом думала об этом. О придворной и светской жизни на берегах Невы ходили ужасающие для скромных провинциалов слухи. Они не были лишены известного основания, хотя все, что начиналось в Петербурге комом снега, докатывалось до Тамбова в виде громадной снежной горы.

В Москве, как говорили, не отставали по части широкой, привольной и, главное, разнузданной жизни от молодой столицы. Частые поездки двора поддерживали это оживленное настроение старушки белокаменной.

«И в этот омут пуститься со своим ребенком», – с ужасом думала княгиня Васса Семеновна.

«Никогда!» – решила она.

Между тем при таком решении княгини Людмила рисковала «остаться в девках», выражаясь грубым языком описываемого нами времени.

«Что же делать?»

И вдруг известие о приезде молодого князя Лугового открыло для материнской мечты новые горизонты. Что, если повторится с ее дочерью судьба ее, Вассы Семеновны? Быть может, и Людмиле суждено отыскать жениха по соседству. Быть может, этот жених именно теперь уже находится в дороге.

Так мечтала княгиня Васса Семеновна Полторацкая. Дело это слишком переполнило ее сердце, чтобы она устояла поделиться им с дочерью, хотя, собственно, только потому, что это было единственное близкое ей в доме лицо. Сделала она это в очень туманной форме, но для чуткого сердца девушки было достаточно намека, чтобы оно забило тревогу.

Здоровое воспитание на лоне природы не по летам развило княжну Людмилу, и, несмотря на ее наивность и неведение жизни, в ее стройном, сильном теле скрывались все задатки страстной женщины. Ожидаемый по соседству князь уже представлялся ей ее «суженым», тем суженым, которого, по русской пословице, «конем не объедешь». Сердце ее стало биться сильнее обыкновенного, и она чаще стала предпринимать прогулки по направлению к Луговому.