Дочь Великого Петра

Войсковая музыка, игравшая марш, открывала шествие. За нею шли пятьдесят компанейцев и шестьдесят реестровых казаков, затем два конюха вели коня в богатом уборе, на котором привешаны были пожалованные гетману серебряные литавры. По сторонам шли шесть бунчуковых товарищей, за ними ехал верхом, в сопровождении двенадцати бунчуковых товарищей, генеральный бунчужный Оболонский, державший гетманский бунчук. Затем верхом же генеральный хорунжий Ханенко с национальным знаменем, поддерживаемым двумя пешими бунчуковыми товарищами. Двадцать других бунчуковых товарищей следовали за Ханенкой. За ними в богатой карете цугом ехал генеральный писарь Андрей Безбородко, державший на богатой бархатной подушке войсковую печать. Шесть бунчуковых товарищей ехали верхом по бокам кареты, за которой шли шесть лакеев в богатых ливреях. Далее, в открытой богатой коляске, генеральный подскарбий Скоропадский держал на бархатной подушке гетманскую булаву. По сторонам ехали верхом опять шесть бунчуковых товарищей, а с обеих сторон и позади шли лакеи в богатых ливреях.

Потом следовал в богатой карете цугом Григорий Николаевич Теплов, в то время коллежский советник, державший перед собою на роскошной подушке высочайшую грамоту. Впереди кареты шли два скорохода. По сторонам два гайдука. Сзади четыре лакея. Двенадцать бунчуковых товарищей ехали верхом по сторонам.

За Тепловым в великолепной карете, запряженной в шесть богато убранных лошадей, ехал сам ясновельможный гетман. Впереди кареты верхами ехали графский конюший Арапкин, за ним бежали четыре скорохода и шли восемь лакеев, а по сторонам кареты четыре гайдука, все в богатых ливреях. За каретою ехали верхом два сержанта лейб-гвардии Измайловского полка. С правой стороны кареты ехал верхом генеральный есаул Якубович, и двенадцать человек бунчуковых товарищей ехали по обеим сторонам. Сорок запорожских казаков и шестьдесят компанейцев замыкали шествие.

Грамота и клейноды были внесены в церковь и положены на стол, покрытый богатым персидским ковром. Посредине положили грамоту, по правую сторону булаву, а по левую – печать. По бокам стола стали генеральный бунчужный Оболонский с бунчуком и генеральный хорунжий Ханенко с знаменем в руках. Началась торжественная обедня. По окончании службы Григорием Николаевичем Тепловым была вслух «перед всем народом» прочитана жалованная грамота. Последовало благодарственное молебствие, при конце которого произведена была пушечная пальба из города и ружейная изо всех полков. Вечером весь город горел огнями.

В Глухове ожидали Кирилла Григорьевича его старушка-мать и сестра. Наталья Демьяновна впервые увидела свою невестку, которую знавала в девушках во время пребывания своего в Петербурге и в Москве. Граф Кирилл Григорьевич всеми силами старался удержать мать при себе, свято чтил все ее деревенские обычаи и нарочно для нее заказывал привычные ей кушанья. Но и в Глуховском дворце, как и прежде во дворце царицы, старушке было не по себе. Не сошлась она и с невесткой, с детства привыкшей к придворному обхождению и воспитанной в доме надменного Александра Львовича Нарышкина, выискивавшего себе невест между дочерьми владетельных немецких князей. Впрочем, Наталья Демьяновна более года прожила с сыном, но наконец ей стало не в силу. Она вернулась в свою Алексеевщину в мирный Козелец.

Там начала она строить в 1752 году, с благословения киевского митрополита Тимофея Щербацкого, в честь святого Захария и Елизаветы (тезоименитой благодетельницы семейства ее) каменный двухъярусный собор. При соборе воздвигла она и каменную колокольню, по образцу той, которая находится в Киево-Печерской лавре. Глуховский двор был миниатюрной копией двора петербургского.

Граф гетман Кирилл Григорьевич зажил в Глухове царьком. В универсалах своих он употреблял старинную формулу: «Мы, нашим, нам, того ради приказуем, дан в Глухов и прочее».

При нем находилась, вроде телохранителей, большая конная команда под названием «команда у надворной хоругви», или гетманского знамени. Во дворце был целый придворный штат: капелан Юзефович, придворный капельмейстер, новгородский сотник Рочинский, конюшенный Арапкин и другие. На торжественные дни и семейные праздники бывал выход в Николаевскую и придворную гетманскую церкви и молебствия с пушечной пальбой. Во дворце гетманском давались банкеты с инструментальной музыкой, балы и бывали даже французские комедии.

Одним словом, придворная петербургская жизнь в сокращенном виде повторялась и в Глухове.

XXIX. При дворе

Веселы показались жителям Глухова 1751 и 1752 годы. У гетмана бал сменился комедией, комедия банкетом. На семейных праздниках гетманских вино лилось рекою. Как маленький властелин, он давал даже аудиенции старшинам после богослужения в придворной церкви, вручал торжественно пернач полковому судье миргородскому – Остроградскому, которого производил в полковники и на приемах у себя поздравлял кого с повышением, кого с наградой.

Иногда, впрочем, эти замашки его заходили слишком далеко, и из Петербурга спешили умерить его пыл. Там, впрочем, не особенно сильно гневались. Доказательством этому служила присланная 18 февраля 1752 года к гетману с капитаном-поручиком, лейб-компании вице-капралом Василием Суворовым, отцом знаменитого князя италийского, Андреевская лента.

Девятнадцатого февраля в Глухове было торжество «ради привезенной кавалерии». Торжество продолжалось до 25-го числа и окончилось обедом в гетманском доме, балом и фейерверком.

В начале мая гетман, сопровождаемый Тепловым, генеральным писарем Безбородко, генеральным есаулом Якубовичем и десятью бунчуковыми товарищами, отправился осматривать малороссийские полки. Он сперва посетил Батурин, потом Стародуб и Чернигов, а оттуда проехал в степные полки и Киев. В гетманское отсутствие делами правили Скоропадский, Волкевич и Ханенко. Оболонскому была поручена экспедиция построек.

Гетман прежде всего поехал в Батурин. Путешествие продолжалось более двух месяцев. Гетмана везде принимали с радостью, везде устроены были пышные приемы. Вся Малороссия ликовала.

Один только случай, породивший толки в народе, смутил малороссов. Гетман в Чернигове объезжал городские укрепления. За ним ехала многочисленная свита и все чины Черниговского полка. Они подъехали к главному бастиону у церкви Святой Екатерины. Вдруг вихрь сорвал с него Андреевскую ленту. Теплов, ехавший за ним, успел ее подхватить и хотел снова надеть, но гетман взял у него ленту, свернул и положил в карман. Ропот в народе и толки дошли до старухи Натальи Демьяновны. Она уговаривала сына удалить Теплова, предсказывая ему неизбежные несчастья, если он будет следовать советам своего любимца. Гетман, однако, не послушал матери.

Перед окончанием путешествия Разумовский еще раз посетил Батурин, где была его жена. Вскоре после приезда гетмана в Глухов умерла жена Григория Николаевича Теплова, а 22 октября у Разумовского родился сын, названный Андреем. Сын генерального подскарбия Скоропадского был отправлен курьером в Петербург с этим известием. Главные чиновники являлись ко двору гетманскому с поздравлениями, причем подносили гетманше «обычный презент».

Вскоре после торжественных крестин Наталья Демьяновна вернулась в Адамовку, а как скоро графиня Екатерина Ивановна оправилась от родов, оба Разумовские, по приглашению государыни, поехали в Москву, где в то время находился двор. В свите гетмана находились: генеральный обозный Кочубей, генеральный писарь Безбородко, гадяцкий полковник Голецкий, шесть бунчуковых товарищей, старший канцелярист Туманский и другие.

Разумовский прибыл в Москву почти в одно время с двором, который 14 декабря тронулся из Петербурга. Вместе с двором приехал, разумеется, и граф Алексей Григорьевич, все еще могущественный, хотя уже не всемогущий, и единственный фаворит.

Великий канцлер Бестужев не сопутствовал двору. Дела и здоровье задерживали его в Петербурге. Грозная туча стояла на политическом горизонте, а при дворе ряды его приятелей заметно пустели. Много злобы накипело в душе великого канцлера со времени падения Бекетова.

Кирилл Григорьевич между тем, несмотря на беспредельную, почти сыновнюю привязанность к брату, был в весьма хороших и даже близких отношениях не только с Иваном Ивановичем Шуваловым, но даже с графом Михаилом Илларионовичем Воронцовым. С Шуваловым его сблизил их общий друг граф Иван Григорьевич Чернышев. О Чернышеве и Шувалове при дворе и в обществе иначе не говорили, как об Оресте и Пиладе. Втроем они составляли лучший цвет придворной молодежи того времени, любили и свет и веселье, но не забывали и ближних. Кирилл Григорьевич надеялся с помощью Ивана Ивановича и Чернышева примирить Бестужева с Шуваловым. Но дело между ними зашло слишком далеко. В борьбе канцлера с Петром Шуваловым о примирении не могло быть и речи.

Тем не менее гетман всеми силами старался привлечь канцлера в Москву, и когда наконец он был туда призван, старался облегчить ему путешествие и рекомендовал ему в спутники профессора и доктора Авраама Бергова, брата лейб-медика и тайного советника Германа Бергова. Сожаление и печаль относительно болезни вице-канцлера едва ли были совершенно искренни. Воронцов был в тесной связи с Шуваловым и с нетерпением ожидал минуты занять место Бестужева.

Хотя Алексей Петрович слепо верил в свое счастье и, вполне сознавая свою тягость, рассчитывал на них твердо, однако он с беспокойством стал замечать, что царедворцы не скрываясь избегают его.

По приезде в Москву он лихорадочно начал искать себе союзников. Уже с некоторых пор остановила на себе его внимание молодая великая княгиня, старавшаяся в первой борьбе с ним воздавать ему по мере сил, око за око и зуб за зуб.

Стойкость и хитрость, с которой Екатерина защищала интересы и права мужа в вопросе о герцогстве Голштинском, доказали ему, что он имеет дело с женщиной далеко не обыкновенной. Бестужев знал, что в семейной жизни великая княгиня была несчастлива. Что касается до великого князя, Алексей Петрович уже давно понял, чего могла ожидать от него Россия. Он ненавидел его, кроме того, как друга Фридриха Великого и сторонника Шувалова. Беременность Екатерины давала надежду, что скоро родится наследник престола, а здоровье государыни, по свидетельству лечивших ее врачей, не давало надежды на долгое царствование.

Канцлер первый разгадал и понял Екатерину и решился с нею сблизиться. Через Сергея Васильевича Салтыкова узнала она, что канцлер ищет ее дружбы. Хотя немало накипело у нее злобы на сердце против Бестужева, однако шутить таким предложением было нечего. Голштинец Бремзен, вполне преданный канцлеру, служил при великом князе по делам его герцогства. Ему поручила Екатерина объявить Бестужеву, что она готова войти с ним в дружеские отношения. Заключен был тайный союз.

Канцлер стал всячески возбуждать Елизавету Петровну против ее племянника. Это было ему легко. Государыне давно опостылел ее племянник, и все его немецкие бестактные замашки были ей крайне противны. В записках к Алексею Григорьевичу Разумовскому и Ивану Ивановичу Шувалову она в самых резких и, по обыкновению, своему далеко не отборных выражениях отзывалась о великом князе. Но этого было недостаточно.

Бестужев решил, в случае кончины государыни, возвести на престол ее внука, а правительницей провозгласить Екатерину. С рождением правнука Петра Великого об Иване Антоновиче никто уже не мог думать. Теперь на место Петра Федоровича, которого легко можно было или отправить в Голштинию, или заключить в какие-нибудь Холмогоры, представлялся наследником не иностранный принц, с детства заключенный в крепости, с именем которого соединены были все ужасы «бироновщины», а кровь и плоть Петровы. Следовало ко всему этому подготовить государыню. Дело это было крайне затруднительно, так как Елизавета Петровна страшно боялась смерти. Всякий намек на ее кончину мог бы дорого стоить тому, кто бы на него отважился.

В планах своих Бестужев нашел единомышленников. То был граф Алексей Григорьевич. Явное презрение ко всему русскому, пренебрежение всеми обрядами православной церкви, страсть ко всему немецкому уже давно отдалили старшего Разумовского от великого князя. Как ни избегал он всяких интриг, как ни держал себя вдали от дел государственных, но в этом случае он, видимо, охотно поддался увещаниям Бестужева. Все дело было, впрочем, содержимо в великой тайне. Шувалов ничего не подозревал, а великий канцлер не спал и втихомолку стал подготовлять план действий.

Между тем гетман среди беспрестанной придворной суеты не забывал Малороссии. Приехавшие с ним вместе малороссы были представлены государыне, принявшей их отменно милостиво. Еще в бытность гетманом в Глухове повелено было ему из Петербурга выслать две тысячи казаков для строения крепости Святой Елизаветы, нынешнего Елизаветграда. В Москве Кирилл Григорьевич сумел выхлопотать, чтобы вместо двух тысяч туда отправлены были только шестьсот одиннадцать человек. Из генеральной канцелярии были им вытребованы в Москву все бумаги, относящиеся до финансовых вопросов. Они были нужны ему для докладов государыне, вследствие которых разные сборы, заведенные Самойловичем и Мазепой на Украине и чрезвычайно обременительные для народа, были уничтожены. Таможня на границах Малороссии и Великороссии закрыта и объявлена свобода торговли между севером и югом. Эти перемены сильно порадовали малороссиян. Молебствия раздавались по церквам. Были в Глухове и «водка» у генерального бунчужного, и банкеты у обозного в честь милостивого указа. Старшины, уехавшие с гетманом, почти целый год при нем оставались. Они попеременно дежурили при гетмане. Управление делами в Глухове было поручено Кочубею и Скоропадскому, но вскоре, вследствие ордера из Петербурга, место последнего занял Якубович.

Весной 1754 года двор из Москвы переехал в Петербург. За двором последовал и гетман с семейством и со свитой. Он снова поселился в хоромах своих на Мойке, тогда еще деревянных, и снова стал принимать у себя все петербургское общество.

Зима 1754 на 1755 год была одна из самых блестящих славившегося празднествами царствования Елизаветы Петровны. По случаю рождения великого князя Павла Петровича при дворе были беспрестанные приемы. Частные люди, со своей стороны, старались не отставать от двора и наперерыв друг пред другом устраивали у себя обеды, балы, маскарады с иллюминациями и фейерверками. Между ними особенно отличались своей роскошью праздники Разумовских. Алексей Григорьевич принимал двор то в Аничковом дворце государыни, то в Цесаревнином доме, то на приморской своей даче, то в Мурзинке, то в Гостилицах. Государыня часто посещала его балы и вечера и иногда оставалась у него до пятого часа утра. Стол его славился по всему Петербургу, и поваров своих он выписывал из Парижа.

Граф Кирилл Григорьевич был тоже охотник полакомиться. Его праздники, балы и банкеты не уступали праздникам его старшего брата, но, кроме того, утонченные блюда, приготовленные французскими поварами, и вкусные особливые рыбки предлагались всем, а не одним только избранным и знакомым приятелям. У Кирилла Григорьевича был всегда открытый стол, куда могли являться и званые и незваные.

Дела между тем шли своим порядком. Указом от 17 января 1756 года, состоявшимся по прошению гетмана Разумовского, все дела малороссийские были переведены из Коллегии иностранных дел в Сенат. Таким образом, гетман стал зависеть от первой в государстве инстанции. В этой мере нельзя не видеть первого шага к уравнению Малороссии с остальными частями империи.

В то время, когда в Петербурге весело праздновалось рождение великого князя Павла Петровича и заветные замыслы Бестужева и Екатерины через это рождение получили новую силу, события на Западе быстро шли вперед. Европа, умиротворенная Ахенским конгрессом, снова грозила загореться всеобщей войной. Алексей Петрович Бестужев справедливо гордился Ахенским миром и вполне имел право смотреть на него как на свое творение. Ахенский конгресс состоялся благодаря появлению на Рейне русского тридцатитысячного корпуса, содержимого Англией и Нидерландами. Россия, не теряя ни людей, ни денег, вдруг заняла в Европе первое место. Дружбы ее домогались первенствующие державы.

Это ли не была победа русской политики!

XXX. Борьба партий

На самом же деле Ахенский конгресс не решил ни одного из вопросов, волновавших тогда Европу. Вражда между Пруссией и Австрией не ослабевала, и обе державы только выжидали случая померить свои силы на поле битвы. Это было, скорее, перемирие, чем что-либо другое. Верный преданиям Петра Великого и своего недруга Остермана, Бестужев с самого начала царствования Елизаветы Петровны держался, как мы знаем, союза с Австрией.

С венским двором был заключен договор, по которому обе державы обязывались в случае нападения на владения одной из них выставить тридцатитысячный корпус на помощь союзнице. В то же время Бестужев искал союза с Англией, к которой был, как мы уже говорили, привязан лучшими воспоминаниями юности. От Пруссии и Франции отделяли его как интерес России, так и ложная вражда к Фридриху II и версальскому кабинету, столь долго и неустанно, через Мардсфельда, ла Шетарди и Лестока, трудившихся над его падением.

Тройственным союзом между Россией, Англией и Австрией канцлер думал удержать status quo в Европе и помешать новому пролитию крови. Из Англии с целью заключить тесный союз отправлен был в Россию сэр Ганбюри-Вильямс, один из искуснейших политиков того времени.

Но императрица не скоро решалась закончить какое-нибудь дело. Месяцы текли за месяцами в нерешимости и бездействии, и в то время как подписание союза с Англией откладывалось со дня на день, в Европе произошла внезапная перемена, которой никто не ожидал и не предвидел и которая спутала соображения самых искусных дипломатов, а между ними и Бестужева.

Льстивые письма Марии-Терезии к всемогущей маркизе де Помпадур изменили всю политику версальского двора, а кстати и ловко употребляемое выражение «ma cousine» стерло те кровавые воспоминания, которые, казалось, навек должны были отделить Францию от венского кабинета. Освященные веками предания Генриха IV, Людовика XIII и Людовика XIV были забыты. Франция протянула руку своему историческому врагу и, забыв недавнюю связь с Пруссией, открыто выступала против Фридриха Великого. Австрия, Франция и большая часть Германии соединялись в одно. На стороне Пруссии осталась одна только Англия.

При таком неожиданном перевороте Бестужев более чем когда-либо стремился к союзу с сен-жерменским двором. Союз этот мог парализовать прежний договор с Австрией и спасти Россию от пагубной войны. Бестужев решился на всякий случай двинуть войска к границе и наготове выжидать удобного случая вмешаться в дела Европы, не теряя ни людей, ни денег. К несчастью Алексея Петровича и столь многих русских, павших на равнинах Пруссии, перемены в европейской политике произошли в то время, когда положение великого канцлера при дворе со дня на день становилось более критическим.

Несмотря на все свои огромные недостатки, на корыстолюбие, неразборчивость в средствах для достижения своих целей, крайнее честолюбие, Бестужев все-таки оставался на шестнадцатом году царствования Елизаветы Петровны тем, чем был при начале его, то есть единственным человеком, способным управлять кормилом государства среди волнений внешней политики. С большой опытностью в делах дипломатических он соединял редкие познания и, несомненно, желал величия России, хотя иногда любовь к родине и подчинял личным выгодам. В описываемое нами время, когда труднее, чем когда-либо, было управление делами государственными, Бестужев должен был непрерывно бороться с сильными противниками, на каждом шагу наталкиваться на подкопы и интриги и видеть, как сокрушалось под меткими ударами врагов здание его политики, с таким трудом возведенное.

С другой стороны, влияние Шуваловых дошло до высшей степени. Иван Иванович, новый любимец государыни, был всемогущ, но влияние свое он, по мере сил, употреблял на пользу отечества, забывая о себе и довольствуясь личным расположением государыни. Зато двоюродные его братья быстро достигли высших государственных должностей. Оба были андреевскими кавалерами и графами. Из них граф Александр Иванович, по смерти графа Ушакова, назначен был начальником страшной Тайной канцелярии, а граф Петр Иванович, настоящий глава всей шуваловской партии, в 1756 году получил место генерал-фельдцейхмейстера. Благодаря жене своей, графине Мавре Егоровне, некогда любимой камер-фрау, а теперь всемогущей наперснице государыни, и двоюродному брату, часто, но, к сожалению, всегда безуспешно старавшемуся освободиться из-под его опеки, успел граф Петр Шувалов завладеть доверенностью Елизаветы Петровны.

Беспрестанные недуги ослабили нервы императрицы. Ей постоянно приходила на ум первая ночь ее царствования, и она опасалась, чтобы с нею не поступили точно так, как некогда поступила она с несчастной Анной Леопольдовной. У нее был поэтому даже особый телохранитель. Это был Василий Иванович Чулков. Простой служитель у цесаревны, он по восшествии ее на престол был сделан камергером и получил несколько вотчин. Своим возвышением он обязан не красоте, как другие. Напротив, он был мал ростом и безобразен, но у него был чуткий сон, какой только можно себе представить, и это составило его счастье. Чтобы не быть захваченной врасплох, Чулков, по приказанию императрицы, должен был каждую ночь оставаться во дворце и дремать на кресле в комнате, смежной со спальней государыни. Сон был для него гораздо меньшей потребностью, чем для других. Слегка дремать на стуле было для него достаточным отдыхом, так что он не ложился спать и днем.

Этим настроением Елизаветы Петровны легко воспользовался Петр Иванович Шувалов. Он старался еще более усилить боязнь государыни, уверяя ее, что она окружена тайными недоброжелателями, готовыми на всякое преступление, и наконец ему вполне удалось убедить императрицу в том, что один он в состоянии оградить ее от действия скрытых врагов. В этом состояла главная сила его при дворе. Без всякой подготовки к делам государственным, лишенный образования и познаний, крайне самонадеянный, Шувалов на самом деле способен был только к одним мелким придворным интригам. Слишком тщеславный и самолюбивый, он, несмотря на всю свою несостоятельность, стремился, однако, добиться исключительного влияния на дела и хотел стать во главе управления. Достигнув почти исключительного влияния, он, еще недавно с покорностью склонявший спину под батогами Алексея Григорьевича Разумовского, сделался теперь самым гордым временщиком двора Елизаветы Петровны. Даже многочисленные его клиенты, запрудившие все отрасли управления, были надменности невыносимой.

Не менее Бестужева падкий к деньгам, Петр Шувалов набивал свои карманы трудовой копейкой народа, тогда как канцлер исключительно пользовался деньгами, получаемыми от иностранных держав. Разумеется, все действия Шувалова носили отпечаток мелкости его способностей. Все делалось наскоро, кое-как, без системы и логики.

Как при Петре были у нас в моде голландцы, при Екатерине I и Анне Иоанновне немцы, так теперь, при Елизавете Петровне, со времен де ла Шетарди пошли в ход французы. Пышные праздники, блестящая свита и звонкие фразы французского посла сделали глубокое впечатление на поверхностных людей, а между ними и на Петра Ивановича Шувалова. Все французское стало в моде при дворе и в высшем свете, французский язык быстро вошел в общее употребление. К сожалению, в этом самом пристрастии грешен был и Иван Иванович, находившийся в деятельной переписке с Вольтером, который писал тогда по заказу русского двора историю Петра Великого.

Благодаря этому настроению высшего общества граф Петр Иванович стал открытым сторонником Франции. Тайный союз с версальским двором сделался его любимою мечтою. Не разбирая, выгоден ли союз этот для России и какие будут от него последствия, он стал всячески, без ведома Бестужева, стремиться к осуществлению своей цели. Благодаря его проискам отправлен был Бехтеев, довольно, впрочем, ничтожный человек, тайным агентом в Париж. Со стороны Франции явились в Петербург известный шевалье, или, вернее, «шевальерша», д’Эон и шевалье Макензи-Дуглас.

Последний, человек ловкий и хитрый, вскоре стал домашним человеком у Шуваловых и Воронцова и, не имея, собственно, никакого официального положения при русском дворе, успел снова завести дипломатические сношения между Россией и Францией и подготовить путь к приезду посла – маркиза Лопиталя. Алексей Петрович Бестужев долгое время не верил успеху своих противников, слепо полагаясь на свое счастье, и слишком поздно стал думать о приобретении союзников. Он надеялся, что влияние старшего Разумовского, благодаря брачному союзу, соединившему последнего с императрицей, не оскудеет во все ее царствование. Но Алексей Григорьевич отказался теперь от всякого, даже косвенного, вмешательства в дела управления.

Австрийский посол граф Эстергази, некогда лучший друг канцлера, стал требовать не только исполнения договора, но еще и того, чтобы Россия всеми своими силами помогала Марии-Терезии. Скоро понял он, что от Бестужева ожидать ему нечего, перешел на сторону Шувалова и Воронцова и из приятеля сделался злейшим врагом канцлера. Барона Черкасова, доброго помощника и советника, не было уже в живых. На стороне Бестужева оставалась одна великая княгиня, но в настоящем ее положении она могла мало принести ему пользы.