Дети

– По-русски нет слова «half-caste»[7].

Если бы она сказала, что русские – не люди, а птицы, она не произвела бы большего впечатления. Мистер Нгнуйама выронил из рук картон с чулками и на мгновение застыл с вытянутыми над рассыпавшимся товаром, руками.

– Да, – повторила Алла, – в русском языке нет такого слова.

Они говорили по-английски, на языке чужом для обоих, и не на настоящем английском, а на том жаргоне, которым пользуются на Дальнем Востоке.

Мистер Нгнуйама нагнулся, собрал чулки, и, не говоря ни слова, покинул комнату.

Он пришел за платой на следующей неделе. Одна пара чулок уже износилась, и Алла решила взять в долг еще пару, но подешевле. Уже уходя, на пороге, мистер Нгнуйама остановился и, вполоборота, не глядя на Аллу, спросил:

– Если человек «half-caste» приедет в вашу русскую землю, то как они его там называют?

– Как называют? – повторила Алла. Она сидела на кровати, рассматривая новые чулки, растягивая их жидкую ткань «между своими длинными темными костлявыми пальцами. – Ну, скажут, иностранец приехал, – добавила она равнодушно, небрежно. – В русском языке нет слова для «half-caste». Кто не русский, тот иностранец.

– А если англичанин приедет? француз? голландец?

– Также скажут: иностранец приехал.

– «Также»… – тихо задохнулся мистер Нгнуйама.

Он ушел и не приходил довольно долго. Алла износила чулки и, не имея нигде кредита, ходила на босу ногу.

Наконец, мистер Нгнуйама появился снова. Он не настаивал на уплате долга, а предложил – опять в кредит – две пары более прочных и почему-то – более дешевых чулок. Уходя, и опять на порога полузакрыв свои и без того узкие глаза, он тихо и раздельно спросил:

– Если случится, что в вашей стране родится незаконнорожденный ребенок – что скажут люди?

Эта тема вызвала у Аллы довольно горячий интерес.

Что скажут? – ответила она живо. – Скажут, отец, должно быть, был подлецом, но при чем же тут ребенок?

Мистер Нгнуйама заметно вздрогнул.

– А когда мальчик вырастет?

– До того времени и он сам и все другие позабудут об этом.

Не говоря ни слова, мистер Нгнуйама покинул комнату.

Балетная труппа обанкротилась. Балерины разыскивали по свету родственников, куда бы поехать на гастроли. Алла оставалась безработной. Мистер Нгнуйама пришел с аккуратно завязанным большим узлом. Он продавал пижамы, уцелевшие после какого-то пожара.

– Мистер Нгнуйама, – сказала Алла грустно, – не знаете ли вы места, где я могла бы танцевать?

Мистер Нгнуйама не знал. Он ловко развязал узел, но Алла отказалась смотреть пижамы.

– В вашей стране… – начал он, нагнувшись низко над своим узлом.

Алла перебила его:

– Опять вы про мою страну! – Но вдруг какая-то мысль осенила ее, и она внимательно посмотрела на мистера Нгнуйаму. Он случайно поднял голову, их взгляды встретились.

– Знаете что, – сказала она просто и мило, – я поняла вас. Мы – русские – не очень-то хороший народ, не из лучших. И у нас люди ссорятся, часто ищут оскорбить и унизить другого человека, но лишь за то, в чем он сам виноват, что сам сделал, а не за то, в чем он обижен судьбою, что от него не зависит… Русские не будут издеваться над человеком родившимся слепым, горбатым, незаконнорожденным…

– До свидания, – едва слышно прошептал мистер Нгнуйама и покинул комнату. Но за дверью он остановился. Казалось, он несколько мгновений не дышал. Затем, взвалив узел на плечи, он ушел к себе, в туземную часть города.

Балетная труппа обанкротилась совершенно и бесповоротно. Антрепренер покончил самоубийством. Прима-балерина сбежала с коммивояжером. Партнеру Аллы повезло: он поступил главным лакеем в отель. У Аллы же открылся туберкулез. В стране не было ни бесплатных докторов, ни санаторий, и она – беспомощная, в отчаянии – одна боролась со смертью на своей постели.

В одну из страшных минут тоски и страданий, когда Алла, как бы уже из могилы, возвращалась к жизни после приступа кашля – дверь тихо отворилась, и вошел мистер Нгнуйама.

Им понадобилось немного слов, чтобы решить, заключительный этап своей общей судьбы. Нгнуйама женился на Алле, чтобы заботиться о ней. У него есть сбережения – хватит на два билета третьего класса до Тяньцзиня. Он увезет Аллу к матери. Сам он постарается найти работу, и всё, что заработает, будет отдавать Алле. Там лучше климат. Там она станет лечиться. Около матери ей будет хорошо. Алла поправится.

Алла не возражала ни на одно из его предложений. Они расписались в конторе нотариуса и были на пути в Тяньцзинь, к мадам Климовой.

Такова была история замужества Аллы.

Не были сказаны, не произносились слова любви, радости, надежд. Это не был союз любви. Это был печальный союз двух людей, крайне униженных, растоптанных жизнью, союз двух человеческих отчаяний, из которых одно – еще на ногах – старалось поддержать другое, уже наполовину сошедшее в могилу.

Но какой же это роман? Разве Нгнуйама походил хоть чем-либо на сказочного принца, которого двадцать лет ждала мадам Климова? Такое замужество – было ошибкой, преступлением со стороны Аллы. Три месяца уже, как не было и денежных переводов. О дети, дети! Как вы неблагодарны!

Но надо было «спасать лицо», надо было предпринять что-то, как-то «осведомить общество», подготовить почву к появлению Аллы с ее Нгнуйамой. Мадам Климова то здесь, то там «бросала» фразу, что Алла «кажется» приедет навестить мать, познакомиться с отчимом-генералом. Если приедет, – тут хитро мигнув глазом, – то не одна. Надо было начать с того, чтоб показать Аллу в самом выгодном свете – на сцене. Тут и начиналась «постройка» на Лиде. Можно организовать концерт: Алла и Лида. Сбор пополам.

Алла на сцене, Алла в «тю-тю» и на пуантах, – остальное пойдет уже само собою. И вот, по ее словам, «раздавленная» заботами, мадам Климова кинулась на чердак, где жила Лида, – с подарком в руках и планом организации блестящего «gala»-концерта в голове.

Глава восьмая

– Наконец! – воскликнула мадам Климова, распахивая дверь. – Наконец… но, Боже, какая лестница! Как вы тут живете?.. Наконец, Лида, и ты взялась за ум, позабыла своего американца и начала делать карьеру. Поздравляю! Русское искусство царит по свету! Взять, к примеру, хотя бы Аллу… знаменита почти с колыбели… с молоком матери всосала любовь к балету. Да, мы, русские матери, много дали нашим детям!.. Постойте – здравствуйте! – прервала себя мадам Климова, тут только вспомнив, что она еще не поздоровалась, – Вот, Лида, тебе подарок! Это – вырезка из газеты. Пора, пора тебе давать концерты! Помогу, чем в силах помочь. Организуем для тебя… распространим… обставим… Будут, будут и слава и деньги!

– О Боже, как ненавижу я бедность! – вдруг воскликнула она из глубины сердца, и, вздохнув, стала усаживаться на стул, пододвинутый Лидой. – Вот и у вас… Я и в кино хожу исключительно на картины, где роскошь: отели, туалеты, ковры. Если действие происходит в деревне, или там на ферме, или в городе, в одной комнате, – меня оно уже не трогает, не возвышает над повседневным. Ах, лучше всего и богаче – американские картины – счастливые концы! Как это великодушно придумано, как брошено в утешение бедняку! Не то, что у нас! – она повздыхала и вдруг совершенно переменила тон, – Давайте-ка, Лида, организуем для тебя хороший концерт, зарабатывай выходи на дорогу успеха и красоты! Вот Алла приезжает – и с ее опытом на сцене как же она будет тебе полезна!

На минуту Лида оцепенела:

– Алла приезжает? В Тяньцзинь?

– А то куда же? – грубо оборвала мадам Климова.

Лида не находила слов. За годы знакомства с Климовой при постоянных баснословных сообщениях о выступлениях Аллы, ее великолепии, ее успехах – Алла превратилась для Лиды в миф. Алла – на пороге к мировой славе, Алла, у ног которой «положительно валялись» принцы, Алла, благородно прощавшая интриги против себя всяким бесчестным выскочкам в балете, Алла (и это уже факт!) двадцать лет содержавшая мать в комфорте – эта Алла приезжает в Тяньцзинь.

– А ее можно будет увидеть? – прошептала Лида.

– Как же, как же! И знаешь, пользуйся случаем, Лидочка, организуй концерт, она потанцует, ты споешь что-нибудь, сбор пополам…

– Но я не посмею, – испугалась Лида. – Я ведь только начинаю…

– Ничего, не бойся. Алла замажет промахи. Сбор пополам. Ее муж…

– Алла замужем? – тут уж удивилась и мать Лиды.

– Как же, как же, вышла.

– За кого? – почти крикнула Лида.

– Ну, что ты кричишь? За кого? За своего мужа, конечно.

– Как теперь ее фамилия?

Мадам Климова дважды открывала рот и дважды закрывала его, прежде чем произнесла: Нгнуйама..

Как? ахнула Лида. – Боже какое слово!

– Лида, – вмешалась мать, – успокойся, что с тобою? Что ты вскакиваешь с вопросами? Извините ее, – обратилась она к мадам Климовой. – Знаете, девочки любят расспрашивать про свадьбы.

Но в интересах самой рассказчицы было поставить кое-какие точки над i – и сделать это именно здесь, у хороших, у добрых людей, чтобы из этого чистого источника пошли первые известия об Алле.

– Влюбилась и моя дурочка, вот как ваша Лида. Сколько горя причинила она другим своим отвергнутым поклонникам, сколько слез! Но сердце матери! «Люби» – послала я ей в ответ телеграмму. И сама я, как вспомню покойного Климова… – и вдруг она расплакалась.

Причина слез ее была, конечно, не та, какую подозревали Лида и ее мать. «О, Боже мой, и через столько лет…» подумали обе, каждая обращаясь к памяти своего сердца.

– Он – иностранец, конечно, – опять заговорила мадам Климова, – по вере – католик, французский подданный…

Теперь всё было сказано. Она встала:

– Ну, Лида, вот и твой шанс. Используй. Обдумай и начнем действовать.

Мадам Климова спустилась вниз за генералом, который зашел к графу Диаз. Ее всегда удивляла та легкость, с какой ее муж входил в любое общество, как свой, и в любой дом, как в своей собственный.

Без особых поклонов, без лести и комплиментов. Вот и сейчас, это он был приглашен к графу, она же нарочно подстроила свое посещение на чердак в то же время, чтоб зайти «к графам» по необходимости.

У входа, на ступеньках, сидел мальчик Карлос, на каникулы приехавший домой, и с ним Собака. Мальчик что-то быстро рассказывал по-испански, Собака мрачно слушала. Чтобы пройти, надо было толкнуть или мальчика-графа или Собаку. Мадам Климова толкнула Собаку. На это Собака вдруг встала, выпрямилась, ощетинилась и глубоким раскатом зловеще зарычала. Мадам Климова схватилась за сердце. Мальчик Карлос потянул Собаку за ошейник.

– Проходите, не бойтесь, – успокоил он мадам Климову. – Она вас не тронет: она только что покушала.

– Вам еще не надоел мой муж? – с этим игривым вопросом вступила Климова в гостиную «графов». Разговор шел о Европе. Семейство Диаз, получив наследство, решило покинуть Китай и поселиться в Париже. Мадам Климова, никогда не бывшая ни в одной из столиц ни на одном континенте, невольно исключалась из разговора. Она занялась рассматриванием журналов. Мальчик Карлос вошел с Собакой и усадил ее в кресло, а сам сел на полу, на ковер. Мадам Климовой это показалось возмутительным: графиня не видит, а собака пачкает бархатное кресло. Она взмахнула рукой, чтоб прогнать Собаку и угодить графине.

– Еще нагадит! – сказала она вслух.

У Собаки окончательно лопнуло терпение. Она поднялась и, глядя прямо и упорно в глаза мадам Климовой, издала ужасный гортанный звук. Ее нос собрался в мельчайшие складочки, и они волною задвигались вверх и вниз, открывая – Боже, какие! – зубы. Граф кинулся к Собаке, графиня кинулась к Собаке. Мальчик Карлос повис всей тяжестью своего тела на Собаке, все старались ее успокоить. Они все укоризненно смотрели на мадам Климову, говоря, что собак нельзя бить без причины, особенно собак из породы бульдогов.

Но Собака уже успокоилась, ограничившись лишь небольшим приступом икоты, а несчастная, испуганная мадам Климова слишком поздно вспомнила мудрую китайскую пословицу: «Прежде чем ударить собаку, узнай, кто ее хозяин». Светская приятность визита была испорчена, еще одна попытка быть приятной в высшем обществе потерпела фиаско.

Глава девятая

Разговор о поездке в Харбин и приготовления к ней наполнили жизнь Лиды радостным, непривычным для нее оживлением. Она ходила по магазинам с госпожой Мануйловой, покупавшей необходимые для путешествия вещи. Лида, не веря глазам своим, оказалась владетельницей трех туалетов: у нее появился серый костюм из английского твида, темно-синее шелковое платье для визитов и – кто бы мог ожидать? – модное вечернее платье: широкая и длинная черная юбка из тюля и к ней коротенький жакетик из серебряной парчи, который светился и сиял при вечерних огнях. То, что с каждым туалетом она могла теперь надевать разные туфли и перчатки, казалось ослепительной роскошью. В первый раз в жизни у Лиды оказалось четыре пары новых чулок и две шляпы, к костюму и к синему платью. Госпожа Мануйлова купила ей также хорошенький чемодан, сумку и кошелечек, и Лида переживала минуты, полные волнения, укладывая вещи в чемодан, запирая и снова открывая его, пряча ключик в кошелек, а кошелек в сумку. Из своих собственных вещей она «упаковала» одну только брошку.

Перед отъездом Лида должна была сделать несколько визитов, один из них к госпоже Климовой, которая уже оповестила всех о приезде дочери и о том, что «принимает», как обычно, по субботам, после четырех, но что утомленная дальним путешествием Алла едва ли сможет видеть друзей семьи. В общем, разосланные записки давали ясно понять – между строк – что друзья семьи могут по субботам после четырех оставаться у себя дома.

При первом взгляде на возвратившуюся Аллу даже мадам Климовой стало ясно, что ее дочь оттанцевала все земные танцы и возвратилась к матери на короткий срок. Когда, в день приезда, она – на звонок – распахнула дверь, перед нею предстала картина, на полчаса лишившая ее всяких слов и восклицаний. Хотя главным ее жизненным правилом – тайным, конечно, – было «не погружаться в чувства», особенно горькие, – мадам Климова, в тот момент, почувствовала многое, очень многое. Она молча отступила в сторону, давая дорогу шатавшейся от слабости Алле и поддерживавшему ее мистеру Нгнуйаме. Алла была так худа, что, казалось, не только одежда, но и кожа, и зубы, и волосы не принадлежали ей, а были поспешно и неряшливо наброшены на ее скелет для этого визита. Но засуетился генерал, и это заполнило жуткую паузу первых минут свидания. Мистер Нгнуйама усадил Аллу на стул, и она тут же начала кашлять. Припадок кашля сотрясал ее, сгибал вдвое, корчил, скручивал, выпрямлял. Мистер Нгнуйама суетился около, давая ей что-то выпить, что-то понюхать, вытирая катившиеся из ее глаз слезы одним платком и кровь, струйкой сочившуюся из ее рта, – другим. При этом он не издал ни одного звука и ни разу не посмотрел на родителей Аллы.

Наконец, кашель затих, Алла успокоилась. Генерал и мистер Нгнуйама уложили ее на диван. Через несколько минут, собрав силы, она открыла глубокие, как две пещеры, темные, провалившиеся глаза, и они вдруг засияли, засветились горячим светом. Она улыбнулась слабой, чистой детской улыбкой и сказала:

– Здравствуй, милая мама!

Мадам Климова сделала несколько шагов по направлению к дивану, зашаталась, схватилась за сердце и разразилась горестным воплем, на этот раз, совершенно искреннего отчаяния:

– Боже, за что ты меня караешь?

Генерал кинулся к ней, уложил ее на другом диване, отсчитал Двадцать валерьяновых капель, приготовил холодный компресс. Мистер Нгнуйама, с которым еще никто не поздоровался, стоял около Аллы, беззвучно, опустив голову. Так началась «новая фаза» жизни в семье Климовых.

Придя в себя, мадам Климова обдумывала «создавшееся положение». Аллу она решила простить: ребенок! да к тому же и на чужбине Обошли ее злые люди. Судьба, кисмет! Всю желчь обманутых надежд она перенесла на мистера Нгнуйаму. Вот это муж! Повесить его – да что я – повесить! – четвертовать, колесовать его надо! И он смел жениться на ком? – на знаменитой балерине, на генеральской дочери! Не мог он стать чуточку побелее, хотя бы ради приезда в генеральский дом?

И генерал также дивился на мистера Нгнуйаму. В этом человеке не было ничего прямого, открытого. Нечто прячущееся скользило в его взгляде, как будто бы он не хотел, чтоб его видели, что-то секретное, глубоко зарытое внутри, что-то от ночного животного – летучей мыши, что ли, – так казалось генералу. По внешнему виду никак нельзя было заключить, каковы были его интеллект, мораль, чем он занимался, на что годился. Одно было совершенно ясно: он был беден. Это последнее и явилось главной причиной жгучей ненависти к нему у мадам Климовой. «От него пахнет подземельем. Не могу выносить!» – жаловалась она генералу. Но скажем правду: будь он тот же, совершенно такой же, но принц, покрытый драгоценными камнями, с короной на голове – другое дело! – мадам Климова гордилась бы мужем Аллы, льстила бы ему, рассказывала бы о нем чудесные сказки, и пахнул бы он не подземельем, а восточными благовониями. Бедность приостанавливала, парализовала работу воображения у мадам Климовой. Что же касается до разговора, она совершенно не разговаривала со своим зятем. Да на каком языке стали бы они говорить? Она не понимала его английского, он не понимал ее французского. Нет, ему она не скажет ничего. Не унизится до разговора. При его появлении она лишь подымала брови, при этом странно суживая глаза, сжимала зубы и медленно уходила из комнаты. С Аллой она говорила, но разговор фатально возвращался всё к одной теме: надежды матери обмануты жертвы ее – напрасны, советы – в пренебрежении, и пот результат! Тут Алла начинала плакать. Ей надо было давать лекарство. Разговор прекращался.

Последним разочарованием мадам Климовой было то, что Алла не привезла с собой никаких сувениров, никаких прелестных вещичек, которыми обычно богаты балерины. Во всем-то багаже Аллы она смогла найти всего две-три вещички, которые стоило взять для себя. Одна ей очень понравилась. Это был маленький ящичек из кожи, тисненный очень сложным золотом и цветным узором. В нем была небольшая записная книжечка-календарь в таком же роскошном переплете. Год – 1903. Январь и февраль были вырваны. Книжечка начиналась с четырнадцатого марта. Под этим числом элегантным мужским почерком было написано:

«La vertu me séduit. Le peché posséde»[8]. Через неделю, 21 марта, было добавлено тем же почерком:

«L‘amor – fleur minuscule»…[9]

Мадам Климова, с помощью словаря, перевела это – и восхитилась.

Тридцать шесть лет тому назад отец мистера Нгнуйама позабыл книжечку у матери мистера Нгнуйама. Тогда ей было пятнадцать лет. Она прожила еще пятнадцать, надеясь, что он придет за позабытой вещью. Он не пришел. Ящичек с книжечкой был оставлен сыну по наследству.

Мадам Климова вырвала исписанные два листка и положила книжечку в свою сумку – для адресов. А коробочку она поставила на туалетный столик – для шпилек. Эти вещички, – не правда ли, какие восхитительные! – она показывала при случае. Когда же разговор переходил на Аллу, она грустно поникала головой и тихо декламировала:

Не подходите к ней с вопросами:Она раздавлена колесами.Вам – всё равно, но ей, ведь, больно…

И для незнающих поясняла: «Это – из Блока. Я подразумеваю, конечно, не просто колеса, а колеса Судьбы». Эти строки были, между прочим, всё, что она запомнила из Блока.

Когда Лида пришла к Климовым, для нее было сделано исключение: ей показали Аллу. Что же касается мистера Нгнуйама, его не было дома, в эти часы он работал «в своей конторе». Но и одной Аллы было достаточно, чтоб потрясти Лиду. Безмолвная, она стояла перед диваном, и в ее глазах был испуг. Мадам Климова прервала тяжелую сцену, уведя Лиду к чайному столу, где, между прочим, не было никакого чаю.

– Ну-с, Лида, поезжай в Харбин. Богатый город! Пой, очаровывай да поглядывай по сторонам. Выбирай получше жениха и пригласи меня на свадьбу.

– Но я же обручена, – начала Лида.

– Ты все еще носишься с этой глупостью? – вскричала мадам Климова в негодовании, – Девушка из высшего класса русских беженцев в Китае! Что ты нашла в твоем мальчишке? Он даже не купил кольцо, он не пишет писем, известен в нашем обществе только тем, что отсутствует… А ты бегаешь за ним. Где самолюбие? Нет, надо быть или совершенно дурой или слепой: тут же, тут же в доме – молодой граф, не привидение, нет, граф во плоти, – и плоть, и кость, и кровь, – всё, как следует. Мало того, он же еще получает наследство… Нет, не могу… прямо сердце разрывается, видя, сколько безумия а свете. Но и у сумасшедших бывают просветы сознания. В одну из таких минут, Лида, умоляю тебя, ради вообще всех нас русских страдалиц-матерей, вспомни, что в нижнем этаже – дышит богатый граф. Да если бы ты была умной девушкой, ты бы и спала на пороге в их квартиру, вместе с той собакой, чтоб не допустить конкурентку в дом, а ты!..

– Но я помню о нем всегда, – сказала Лида наивно. – Он даже нравится мне очень. Он уже сделал мне предложение, но я отказала.

– Ты… что? – качнулась мадам Климова.

– Я отказала. Сказала, что люблю Джима.

Мадам Климова впилась в Лиду ястребиным взором: нет, девушка лгала, она говорила правду.

– Одно слово, Лида! Одно только слово! Если б я не жалела твою мать, я бы не сказала тебе и этого одного слова. Для тебя я бы умолкла навеки. Я бы просто крикнула: пошла вон! Знаешь, кто ты? Ты коммунистка, ты – позор для нашего класса… Такое отношение к графу! Ты разрушаешь мировоззрение, традицию благородства… Нет, я больше не могу… Он же получил наследство.

Что ж ты – анархистка? Не уважаешь собственности? О, русские девочки, какое падение! Будь я твоей матерью… я бы бросила тебя на колени, чтоб ты ползала и просила у Бога прощения. Что там говорить – коммунисты, нацисты – давайте посмотрим на наших собственный деток! Ты могла в один день восстановить славу твоей семьи, обеспечить мать, и сама иметь деньги, титул, молодого прекрасного мужа… Вижу, ты заслужила свою казнь, это замужество с Джимом. Безумная! Выходи – и терзайся! Выходи – и бегай босиком! Я умываю руки!

Совершенно расстроенной, несчастной ушла Лида от Климовых! Она старалась думать о своей поездке, но ничто ее не радовало. Она смотрела вокруг и делалась еще печальней. Как изменился город после того, как пришли японцы! Даже и Британская концессия была перенаселена китайцами, прятавшимися от преследования японцев. Тут и там ходили, сидели, стояли – по одиночке или группами – люди, незанятые ничем, молчавшие угрюмо или говорившие без оживления. Было что-то безличное, призрачное во всем этом. Они походили на актеров без амплуа, ждущих в прихожей антрепренера, еще не знающих, какую новую роль даст им судьба – и даст ли?

Даже и очертания города как бы изменились, нарушилось в чем-то прежнее соотношение построек и улиц. Улицы сделались уже, дома – ниже, окружающие их стены поднялись выше. Ворота все заперты, шторы спущены. Чувствовалось, кто-то прятался от кого-то, или же – проще – все прятались, на всякий случай – друг от друга.

Глава десятая

Трехдневное путешествие из Тяньцзиня в Харбин показалось Лиде волшебством. Она провела эти дни в непрерывном радостном возбуждении.

Лида, как сказала бы мадам Климова, «производила впечатление». Только пальто у нее было старое, но она старалась надевать его пореже, лишь вечером, когда выходила на станциях. Обычно на ней был ее новый серый костюм, и на этом фоне вдруг выступили все благородные черты ее породы, врожденная грация движений, очаровательная сдержанная приветливость, ко всем одинаковая. Лида выглядела несомненно аристократкой. Ее глаза – серо-голубые, волосы – золотые, с серебристым оттенком, высокий рост – всё выделяло ее. Ее принимали совсем не за то, кем была она в действительности. Глядя на нее, каждый сказал бы: вот тщательно взлелеянная дочь богатой семьи, не знавшая еще никогда ни нужды, ни горя.

Госпожа Мануйлова гордилась Лидой, не, переставая однако же ее «воспитывать», то есть указывать на малейшие промахи, предупреждать возможные ошибки.

С ними ехал попутчик – мистер Райнд, с которым госпожа Мануйлова познакомилась недавно. Он плохо понимал по-русски и искал случая быть с русскими и говорить с ними. Это был тот самый мистер Райнд, который присутствовал на благотворительном базаре, но ни он, ни Лида не узнали друг друга. Он занимал купе первого класса, Лида и ее учительница ехали вторым.

Мистер Райнд был одним из тех людей, которые обладают открытым лицом, готовой для всех улыбкой, которые необычайно разговорчивы, радушны, просты в манере, в обращении с людьми – и, несмотря на это, или благодаря именно этому, кажутся подозрительными, даже таинственными и в осторожных людях вызывают желание держаться от них подальше.

Он называл себя путешественником. Китай знает все типы путешественников, все их разновидности, существующие и существовавшие на земном шаре. Не говоря о тех, кто приезжает с откровенной целью учить, делать деньги или учиться, тратить деньги, проповедывать науки или религии, – в недры Китая проникают и совершенно изумительные особи, путешествующие с самыми поразительными, разумными или уж и вовсе безумными целями, а то и вовсе без всяких. Самые интересные – с медицинской точки зрения – это путешественники-одиночки, совершающие, например, кругосветное путешествие, катясь в бочке с железными обручами, или же задавшиеся целью выпить стакан сырой воды из всех пресных озер мира.