Усталые люди

* * *

Точно какой-нибудь непозволительный недостаток техники в прекрасной в других отношениях картине, сердит меня то, что она была к себе так недостаточно строга, имела так мало женской щепетильности. Разгуливать по окрестностям то с тем, то с другим, рисковать стать жертвой любого подозрения, любой сплетни, не задумываясь губить свое доброе имя… ну, скажите на милость, что такое женщина, если она потеряла свое доброе имя? Господи Боже! Пусть «добродетель» её будет для меня как угодно несомненна; это в сущности весьма мало относится к делу; но уверенность? Интеллигентный человек совершенно спокойно относится к тому несомненному факту, что жена его, прежде чем стать его женою, была уже замужем за другим; но неуверенность, сомнение, возможность подозрения; этот вечный, грызущий вопрос, вот с чем не может он никак помириться. Уж не расточаю-ли я своего доверия перед комедианткой, обманывающей меня в глубине своей души? Никогда не утрачивающий окончательно детских свойств, вечно ищущий твердой почвы мужчина всегда мечтает найти в своей возлюбленной свою мать, святую женщину, в объятиях которой он находил всегда такую бесконечную уверенность и безопасность. Девушка, не имеющая об этом ни малейшего представления, не годится для супружества, она зловредное животное, способное принести с собою одно лишь несчастие.

Смеются над приличиями. Да и следует смеяться, поскольку люди думают при этом об обычае, запрещающем молодой девушке любить. Но поскольку приличия стремятся оградить ее от сомнений в ней, от возможности даже безосновательного подозрения, постольку все правила их и даже смешные стороны оказываются одним из самых необходимых явлений, существующих на свете. Когда (как во Франции) молодая девушка постоянно находится под чьей-нибудь охраной, никогда не выходит из дому одна и т. д., мы, заклятые демократы и мужики, не можем удержаться от смеха, но за всей этой комедией скрывается нечто весьма серьезное: её собственное счастье, а также и счастье её будущего мужа и её детей обеспечивается таким образом от всяких страшных случайностей. Молодая девушка, проведшая полчаса с глазу на глаз с мужчиной, обыкновенно, тем не менее, сохраняет всю свою добродетель и заслуживает полного уважения; но могло-же случиться, что она принадлежала к тем, что ищут свободы для того, чтобы злоупотреблять ею; она не застрахована уже больше от сомнений; она уже не prima, не первоклассная А… Я могу верить в нее; но, в таком случае, вера моя не более как вера; каждая малейшая случайность способна отдать меня во власть сомнению – и вот, мы оба оказываемся несчастны. Несмотря на всю её добродетель! Ведь есть-же возможность думать, что она была настолько ловка, что разыграла комедию! Вообще, в таком случае, к ней всегда нечто пристанет, нечто такое, что невозможно уже устранить именно потому, что нет свидетелей, – вероятие вероятности, – мыслимость немыслимого, тень тени… а там, где есть любовь, глубокая, нежная, чуткая любовь, а также несколько расшатанные нервы… этого будет довольно.

Для меня, по крайней мере, уже этого одного было-бы достаточно для того, чтобы исключить всякую возможность мысли о браке, напр., с фрекен Гольмсен. Может быть, то-же самое случится и с следующим её ухаживателем. И, таким образом, эта прелестная девушка, по всей вероятности, сама олицетворенная честность и прямота, рискует на всю свою жизнь остаться не замужем, – или, может быть, бросится на шею какому-нибудь неотесанному мужлану, – и только благодаря тому, что она вообразила, будто на этом свете женщине достаточно одной честности.

Я хочу покончить с этим делом. Теперь и я, в свою очередь, только и делаю, что компрометирую ее. Компрометирую ее хуже всех моих предшественников… Она положительно не имеет об этом никакого понятия. Потому-то и следует взяться за ум мне, который понимает это. Допустить ее до того, чтобы она окончательно потеряла свою репутацию, лишить честную женщину единственного её достояния, погубить все её планы, все её будущее, и это, не будучи в состоянии решительно ничем вознаградить ее… Это просто-напросто значит поступить недостойно джентльмена. Я все время чувствовал это; теперь-же это мне совершенно ясно; следовательно…

XIV

Это безнадежно. Даже если-бы я был тверже, чем я в действительности есть, – стоит мне только случайно встретить ее, – и все кончено; положительно нет ни малейшего основания быть невежливым. А стоит мне только заговорить о её репутации, как она начинает сердиться.

– Будьте спокойны и предоставьте мне самой заботиться о своей репутации, говорит она, не без презрения во взгляде и голосе.

Когда я потом возвращаюсь домой после подобной прогулки, я засиживаюсь один до поздней ночи, раздумывая, мечтая, недовольный, больной. Что мне делать? Черт возьми, не могу же я так расстаться с нею. Мысль о женитьбе исключена. Как же иначе можно было бы оформить это, чтобы оно не показалось чересчур уж безобразным?

Снова и снова перебираю я одни и те же мысли; в том же самом порядке все быстрей и быстрей обращаются они в моей голове, пока мозг мой не начинает болеть; постоянно равно интересный и постоянно равно безнадежный вопрос; я не замечаю ни часов, ни времени и сижу, до такой степени углубленный в самого себя, точно я сам бог, правящий миром.

Мысль о женитьбе исключена. Я недостаточно люблю ее для этого. Она не имеете для меня такого первенствующего значения. Кроме того… разница в воспитании, в натуре, разница в привычках и условиях жизни; все, все.

В таком случае – другое. Но каким образом? Она полна этого ужасного доверия. Идиотическое, детское доверие, которое не дает заснуть во мне джентльмену, заставляет меня задумываться, мешает отдаться во власть настроению… Ни признака вызова с её стороны…

Один Бог ведает, как привязалась она ко мне… и как искренно! Смотрит на меня, как на какое-то лучшее, высшее существо, на которое она может положиться вполне… А тут Мне пришлось бы ответить ей, предложив то, что она, при своих полупросвещенных понятиях, непременно приняла бы за выражение презрения… «так вот, о чем он думал, так-то понял он меня!» Влюбленные женщины способны отнестись к подобной вещи до идиотизма торжественно.

Это может выйти крайне пошло. Я рискую при этом очень многим. Сам черт знает, на что могла бы она оказаться способна. Если-бы только была она в ином положении; несколько более обеспеченном, несколько менее «беззащитном»…

Она подумает, что я, по общей всем «павианам» и грубо-купеческой манере, желаю воспользоваться её беззащитным положением и т. д… Эх! Если-бы она была девушка, окруженная приличной семьей! Или же. если-бы она была одна из тех, которые знают, что к ним могут обратиться с предложением подобного рода… А этот срединный вид – опасен. В высшей степени затруднительное дело! Я скорее согласился бы отсечь себе руку, чем оскорбить ее; но она непременно именно так примет это; ни за что в мире не поймет она меня.

Знаем мы женщин. Они способны наболтать массу свободных вещей; но подите к ним и спросите, – самым деликатнейшим в мире образом, так что они совершенно просто и спокойно могли бы ответить «нет», и мужчина только раскланялся. бы и попросил бы извинения, – так нет-же! Женщина поднимает крик, как какая-нибудь служанка: «Да вы с ума сошли! За кого вы меня принимаете!» и убегает к себе в спальню и падает в истерике.

И я мысленно сочиняю сотни и тысячи писем, в которых я самым ясным, несомненным образом мог бы сказать ей, что тут нет и речи о недостатке уважения; совсем напротив…

* * *

Эти свободные отношения в конце концов все-таки причиняют всего менее страдания и приносят всего менее хлопот.

Она так и просветлеет всем своим легкомысленным личиком, прыгнет мне на шею, улыбается и говорит своим лукаво-веселым, наивно-беззаботным, девичьим голосом на ставангерском наречии. «Нет, ты не поверишь, как кстати ты пришел! Я до того успела соскучиться, что совсем не знала, что делать… Но зато теперь нам надо повеселиться, не правда-ли?»

– Да, только дай мне чего-нибудь пить, Матильда.

– Да, сейчас ты все получишь, мой милый. Нет, неужели ты еще не забыл меня! Ты теперь так редко заходишь. Ну, вот тебе пива. Или может быть ты хочешь вина?

И я сажусь на диван, а она приносит стаканы и бутылки, напевая какую-нибудь игривую песенку. Потом дается воля языку. Боже, до чего она болтает! И до чего этот наивный, простоватый, детский говор попадает в тон с более или менее легкими историями, которыми она угощает меня! Я предоставляю мельнице вертеться, а сам сижу и благодушествую; говор её до такой степени забавляет меня. – «Ну, вот, ты опять не слушаешь меня!» – Да, да, продолжай только рассказывать. Итак, они все-таки попали на станцию?…

– Ну, как же ты вообще поживаешь? и как поживают твои друзья? – Благодарю, очень хорошо. Но только ты пожалуйста не думай, будто у меня так уж много друзей! Только и есть, что мой старик да потом еще добрые старые знакомые, что помнят меня еще с прежних лет… не могу же я прогнать их! Все такие славные малые! Но они ужасно непостоянны, в роде тебя. Неужели не можешь ты приходить почаще? Ведь ты же знаешь, что ты мне всегда нравился; ты такой франт и такой милый. Но пожалуйста не подумай, чтобы и те другие не были такими же франтоватыми и милыми: ты должен знать, что я имею дело только с порядочными господами.

– Безусловно благоразумно. За твое здоровье, Тильда! – Тут нет никаких хлопот. Мы ничего не требуем друг от друга, – следовательно, нам не в чем и укорять друг друга, нечем мучить друг друга. Мы оба прекрасно знаем, что у нас в сущности одна задача: помочь друг другу нескучно убить вечер, и больше ничего. Зато и даешь полную волю шуткам и проделываешь всякия глупости. Ей нечего терять, и я знаю, что я делаю, а потому все идет прекрасно.

Но в глубине моего сознания сидит скрытое, но тем не менее не забытое горе, и грызет меня, как маленькая, зубастая мышь. Поминутно что-нибудь вызывает во мне то то, то другое воспоминание… Я становлюсь не в духе, а Матильда остается недовольна мною и говорит, что я скучен. Тогда начинаешь усиленно пить, пока не придешь в состояние полного опьянения, когда становишься способен любить любой экземпляр человеческой породы…

Сегодня вечером, например, вдруг откуда-то вынырнула маленькая, ловкая девушка, слегка прислуживавшая в комнатах, – топила печи и т. п. (одна из дочерей «хозяев»); почему-бы этой молодой девушке не называться Фанни? – А потому я и стал звать ее Фанни. Я до того расчувствовался, прислушиваясь к этому имени, что Матильда, наконец, разумеется, совершенно по-женски, спросила меня, уж не был-ли я влюблен в кого-нибудь, кого звали Фанни.

После этого, я уже был совершенно не в состоянии вернуться к своему веселью висельников. Я ушел от неё довольно рано.

И теперь сижу я тут… итак мне как-то так необычайно, смертельно тяжело, что я, Бог ведает отчего, готов поддаться этому настроению и расплакаться.

XV

Я, должно быть, оскорбил ее. Я нигде не встречаю ее. Разумеется, я оскорбил ее.

Старый, неосторожный, неосмотрительный облом все еще жив во мне. Когда что-нибудь сильно занимает меня, я способен забыть все окружающее, всякую осторожность, все возможное; способен самым необдуманным образом преследовать одну цель: привести в пополнение свою мысль… и тогда я могу наговорить самых невозможных вещей чуть не посреди бального зала. (В этом отношении хорошо, что меня не очень-то мучат приглашениями!).

Разумеется, я вероятно кончил тем, что и ей сказал что-нибудь столь-же глубоко безтактное и безобразное. Напугал ее, как в старые годы напугал Элину. А между тем, по её поводу часто приходят мне на ум такие прекрасные мысли; такие благородные, возвышенные. А она именно в этом отношении как-то так особенно дорожит собой…

Она в своем чистосердечии предположила, что если она будет для меня искренним товарищем, то и я явлюсь таким-же по отношению к ней. Ну, эта восхитительная идея товарищества и мне самому нередко приходит в голову.

Нет, нет; я положительно не могу быть «товарищем». И теперь, когда она отступает назад, мне надо воспользоваться этим намеком. Поставить точку. Это всего лучше, всего разумнее; это самое простое и верное разрешение всей путаницы. Её исчезновение обозначает одно из двух: или ей надоела эта история, или-же она стала бояться меня. В обоих случаях дело ясно.

Jada est alea. Я хочу победить искушение. Я побеждаю его. Я уже победил его. Земля кругла. Basta!

* * *

Как изящно умеет он молчать, этот Георг Ионатан.

Я, например, прекрасно знаю его отношения к фрю Бекман, и он знает, что я знаю о них. Но ни единого слова! Он способен вдруг подняться с своего места и сказать: «Извините меня, мне пора на мою прогулку». Он знает, что он все равно мог-бы сказать: «Мне пора идти к фрю Бекман»; но он этого не говорит! И ни одна черта не дрогнет в его лице, ни признака улыбки в глазах, – ничего, что можно было-бы принять за намек… Черт возьми, до чего это элегантно! Джентльмен до конца ногтей.

Я преклоняюсь перед ним с искренним признанием его совершенства. Честь и слава интеллигентному человеку, умеющему хранить тайну своей частной жизни!

* * *

А она значительно-таки опустилась, эта Матильда, с тех пор, как я встретил ее в первый раз – когда она была еще хористкой в театре.

Но грязь словно не пристает к ней окончательно. Такая у неё легкомысленная душа и так коротка память. Любовник для неё не более, чем обыкновенный бальный поклонник для какой-нибудь дамы; завтра-же он уже забыт.

Только по речи её замечаю я время от времени это понижение. Она начинает употреблять выражения, иногда сильно отзывающиеся алкоголем. Вообще… вообще…

Это больше уж не помогает. Чем грязнее эти кутежи, тем более жалким и влюбленным чувствую я себя; душа моя полна слез и тоски на исчезнувшей, я жажду встречи с нею, как очищающей, обновляющей ванны. Я уношусь в мучительно-восторженные фантазии, воображая, что если-бы она захотела взять меня за руку и поцеловала меня, то я снова превратился-бы в ребенка, чистого душой, исцеленного, счастливого.

Но…

Jacta est alea.

* * *

Почему это, почему оказывается: все до такой степени невозможным?

Почему не похож я на других людей?

Теперь я только и делаю, что терзаю и мучаю себя какою-то историей, которая… до такой степени пуста и смешна, что из неё нельзя было-бы создать даже порядочной комедии; мучаюсь, худею, теряю сон; скоро начнутся мои головные боли и через три месяца я – сумасшедший! И из-за совершенных пустяков…

Я становлюсь пессимистом, ненавистником мира. Все мое пресловутое примирение с судьбою разлетелось в прах; жизнь опять расстилается передо мною, как ледяная пустыня; черная, замерзшая равнина с снежными сугробами и оврагами; ни человека, ни хижины; нигде ни одного освещенного окна; над головой ничего, кроме снежного одноцветного, серого зимнего неба, без звезд, без луны или солнца; но вдали, за пределами этой равнины, слышен рев моря, и путь лежит в том направлении; в этом море когда-нибудь я утону.

И мне представляется, что если-бы я мог как-нибудь сговориться с нею, все вдруг совершенно изменилось-бы, проглянуло-бы весеннее солнце с южным ветром и теплым воздухом, и ледяная пустыня стала-бы даже, относительно говоря, уютна.

Ну, приободрись-же, черт возьми! Все это такие глупости.

* * *

Написать ей? Объясниться? Спросить, что случилось, если только случилось что-нибудь?

Это не удается. Я не могу найти верного тона. То у меня сказывается горечь и насмешка – или-же я чересчур расчувствуюсь, и всегда напишу какое-нибудь лишнее слово.

Но если я не напишу этого лишнего слова, то я не в состоянии отослать письма, – мне положительно недостает в нем одного слова.

Вообще, какого тона должен я держаться? Я этого не знаю. Я её не знаю. Вместо того, чтобы пользоваться временем и хорошенько изучить эту молодую девушку, я только и делал, что разглагольствовал о бессмертии души. Существует-ли на свете животное, глупее мужчины, старающагося вести себя благоразумно?

* * *

Что это, ангел-ли мой хранитель предостерегает меня, или мой демон искуситель опасается, как-бы я, хоть один раз в жизни, не поступил решительно? Или, может быть, это внушение? Несомненно лишь то, что, куда-бы ни появился я нынче, всюду встречаю я критику семейной жизни.

Может быть, мужья постоянно говорят о супружестве лишь для того, чтобы собеседник их, сам того не замечая, как можно скорее оказался женатым?

Сегодня вечером доктор Кволе и Ионатан так далеко зашли в своем сарказме, как никогда прежде. Я молчал, вследствие овладевшего мною какого-то неприятного чувства. Некоторые из их наиболее характерных замечаний я записываю для своего романа (а может быть и для драмы: «Мужья»).

Доктор Кволе: Супружество вообще представляет собою две болезни, которые соединяются для того, чтобы произвести третью… и четвертую, и пятую… целую семью болезней. Семейная жизнь постоянно пахнет лекарством.

Георг Ионатан: Быть женатым значит: обязаться любить сладкий суп. Тот, кто женится, должен обратиться сначала к хирургу, чтобы ампутировать всякое чувство щепетильности.

Доктор Кволе: Да, хорошо тому, кто способен быть грубым и кто видит в женщине не более того, что она есть… Но мы, мужчины, обыкновенно так слабы и сентиментальны…

Георг Ионатан: Мужчина презирает женщину за то, что она так чувственна…

Доктор Кволе: У нас эта чувственность является чем-то низшим, второстепенным, в сущности даже чем-то неприятным… от чего мы спешим освободиться; мы стремимся вернуться к высшему, более человеческому, – к нашему труду.

Георг Ионатан: Или же к нашему досугу.

Доктор Кволе: О да, но женщина не желает этого освобождения: это её стихия! (Он улыбается неприятно-цинично, с довольным лицом, словно находя себя остроумным).

Георг Ионатан: Вообще, прекомичное она существо. Это настоящая лесная русалка; нелегко укрощается, но в укрощенном состоянии – прекрасное домашнее животное. Отличительный признак: всего лучше – издалека.

– Тем не менее мы всегда желаем иметь ее поближе к себе, вставил я.

Георг Ионатан: Мы презираем ее и в то-же время стремимся к ней. Бывают минуты, когда мы бежим от неё, как Иосиф, оставивший в руках у неё часть своего плаща, – но постоянно снова возвращаемся к ней, покорные, как псы или домашние рабы.

Да и почему-бы не покоряться нам ей? Наша духовность в конце концов может быть гораздо менее ценна, чем её чувственность. Вся грубость в том, что дух и тело так плохо уживаются друг с другом.

Доктор Кволе: Не даром говорят, что единоженство есть одно из самых неудачных изобретений.

Георг Ионатан: Будь покоен, доктор. Всякое развитие совершается циклами. Наступит время, когда и мы вернемся назад к варварству, – варварству цивилизованному; и тогда мы будем освобождены.

После этого они принялись за обсуждение общественных вопросов.

XVI

Единственно кто всегда и неизменно воспевает супружество, – это мой милейший коллега Маркуссен.

У него жена и трое детей, и он день и ночь бьется из-за куска хлеба; нередко бывает он до того утомлен, что засыпает над своей конторкой.

– Ты, конечно, почти раскаиваешься в том, что женился, говорю, я ему.

– Нет, нет! – хрюкает он, по обыкновению энергично встряхивая годовой.

– Но когда, например, ты сидишь, и считаешь, и проверяешь далеко за полночь… банковые и коммерческие дела, то то, то другое… немыслимо-же, чтобы это доставляло тебе удовольствие.

– Да это меня не тяготит. Я совсем не устаю.

– Ей необходим продолжительный сон, добавляет он серьезно-доверчивым тоном; а потом ей не следует иметь никаких забот: она должна знать, что я неусыпно стою на страже нашего благосостояния. Я так и поступаю! торжествующе кивает он головой; после чего он смеется, как-бы в извинение.

Я положительно люблю этого малого.

* * *

Да, слава Богу, существуют таки еще хорошие мужья. До комизма трогательные своею наивностью; настоящий домашний рабочий скот; счастливые люди.

А раз уж дело коснется до того, то разве все мы не стремимся к этому самому мещанскому, скромному счастью?

Вот, например, мой старый знакомый, редактор Клем. Он принадлежит к тем элегантным господам, которые никогда не говорят о своей частной жизни; но если удастся когда-нибудь вечером, в избранном обществе, заставить его выпить бутылки полторы пива, он отводит вас в сторону и говорит с спокойным убеждением: «Жена моя, видите-ли… да, она положительно существо совершенно исключительное; подобной ей вы не найдете… в целом мире. Да, вот это женщина!» И его маленькие честные глаза так и сияют восторгом.

Я готов был обнять его сегодня вечером. Нельзя-же так переходить за последние границы возможного. Фрю Клем, конечно, прекраснейшая женщина; но «нечто совершенно исключительное»!..

Итак, все дело лишь в том, чтобы найти существо, нервная система которого настроена таким образом, что она вполне гармонирует с нашею собственною. – «Только» это, да… Благодарю!

– О, Фанни, Фанни! Если-бы я мог немножко перестроить тебя!

Как-бы то ни было, тут дело кончено. Она избегает меня. Два раза видел я ее на улице; она спокойно прошла мимо меня; не заметила меня.

Прощай, глупец!..

* * *

Неужели-же это так уж страшно? Каким образом устраиваются все эти браки? Все они – почти исключительно дело случая. Вы живете в каком-нибудь маленьком городишке, где представляется какой-нибудь один единственный случай жениться, и девушка становится вашей женой, хотя, может быть, вы встречали сотни других, которые нравились вам гораздо больше.

Вы вертитесь в течение довольно долгого времени в каком-нибудь определенном кружке; вы как-раз достигли того возраста, когда пора жениться. В кружке этом есть девушка, которая вам более или менее «симпатична». И вдруг дело улаживается, хотя, может быть, не прошло еще года с тех пор, как взгляд ваш был обращен совсем в другую сторону.

Вы живете у вдовы, у которой есть дочери. Долго живете вы у этой вдовы; после чего вы открываете, что младшая из дочерей не так еще плоха. В один прекрасный день в газетах появляется объявление о вашей помолвке, хотя вы, заинтересованное лицо, в сущности почти и не думали о женитьбе.

Так было со старинным другом моим, музыкантом, – будем звать его Бруном. Это был довольно смелый эксперимент, он – прекрасная, но нервная натура, а она была – так, довольно обыкновенная; не особенно тонкая; вся в отца – ветеринара.

Сегодня было воскресенье, и выдалась ясная, морозная погода; я проснулся рано и раздумывал об этом, лежа в постели; тут вдруг пришло мне в голову, что ведь у меня было приглашение от Бруна и что я самым позорным образом забросил знакомство с этим старым, славным товарищем – за все эти три года, как он был женат.

Мною овладело желание взглянуть на него и на его дом. Несмотря ни на что, в течение всех этих трех лет он жил, как самый примерный семьянин; я люблю таких людей… Я вскочил с постели с совершенно несвойственной мне энергией, оделся и побежал на станцию; в настоящее время Брун живет и пишет свои музыкальные композиции в Сандвике.

На этот раз мне сопутствовало несчастье. Я застал хозяйку одну; хозяин был еще в постели. Мы немножко посидели и поболтали; вот – он вдруг вошел. Полу-одетый, раздраженный, с жилетом в кулаке; прямо к жене; вдруг видит меня; по тому, как передернулось его лицо, видно, что он готов был послать меня к черту; но потом он сдерживается, кивает в знак приветствия головой, мимолетом и как-бы отстраняя меня пожимает мне руку: «вот, это прекрасно»! говорит он; – в точном переводе: «убирайся ты к черту!»

– Да, извини за костюм, – продолжает он; – но вот что значит быть женатым, видишь-ли! (загадочная улыбка).

Жена поспешно старается спасти положение:

– Ах, да, это все пуговицы; я опять забыла о них вчера…

Он продолжал, обращаясь ко мне, и в его иносказательной речи ясно слышалось шипение озлобленного сердца. – Да, ты должен заранее приготовиться к этому, если вздумаешь жениться, Грам! Трое взрослых женщин слоняются взад и вперед по дому, но тем не менее – никакого порядка; панталоны и рубашки – без пуговиц; утрами тебе приходится вставать в комнате, холодной как лед…

– Да разве еще не затопили печки? воскликнула жена.

Он забыл обо мне и с яростью набросился на нее:

– Затопили? Да что в этом толку? Во-первых, женщина не умеет затопить печки… совершенно так-же, как ни одна из них не умеет хорошенько постлать постели, – а во-вторых ей, разумеется, и в голову не придет, войти еще раз в комнату, чтобы посмотреть, разгорелись-ли дрова; просто-напросто отправляется себе своей дорогой! раз, два, три – и все погасло!