Деревенская трагедия

Они пошли наверх и Анна села, положив ноги на сломанную медную решетку камина. Пламя вскоре затрещало, охватив сухия дрова, и сразу придало всей комнате теплый и уютный вид. Джес хлопотал, достал чайную посуду, черный маленький чайник и старый котелок. Молодой человек испытывал глубокую жалость к Анне и был полон негодования, хотя и не выражал его; в то же время, он не мог в душе не радоваться обстоятельствам, которые давали ему возможность заботиться о ней, видеть ее у себя в комнате, окруженной и пользующейся его вещами. Ему очень хотелось своими руками согреть её холодные ручки и маленькия ножки, чтобы скорее вернуть им жизненную теплоту, но то самое, что делается в других слоях общества в силу традиций благовоспитанности, Джес делал под влиянием доброты и сердечности; они-то и заставили его избегать всего, что могло бы казаться злоупотреблением её случайною беспомощностью и зависимостью от него. Анна, опустивши голову на стол, сидела с закрытыми глазами; она ни слова не говорила, Джес тоже сидел молча у камина, переворачивая дрова под медленно закипавшим котелком. Так незаметно она, сидя, и заснула. Сколько минут или часов она проспала, она не могла вообразить, когда вдруг громкие голоса, раздавшиеся внизу, разбудили ее. Один из них был сердитый и очень знакомый ей голос, при звуке которого вся кровь прилила к её сердцу. Анна вскочила с своего стула. В комнате не было света, кроме огня в камине; Джеса тоже не было: до её-слуха доходил снизу его негромкий и заикающийся голос, говорящий что-то в ответ на визгливые упреки мистрис Понтин. Целый ушат словесных помоев выливала она на Анну и на Джеса, называя его её «любовником», «негодяем из дома призрения», и многими другими словами, большая часть которых уже сыпалась на Анну в этот вечер, но которые теперь казались ей еще обиднее и хуже. Ей и прежде было больно слышать их, но в глубине души она чувствовала скорее негодование, чем стыд; теперь же каждое слово падало ей на сердце, как удары молота. Она стояла, как прикованная, не будучи в состоянии ни двинуться, ни крикнуть. Дверь внизу, наконец, захлопнулась, наступило молчание и Джес медленно пошел наверх. Шатаясь, Анна сделала шаг к нему, широко раскрыв глаза, с мертвенною бледностью на лице и крепко стиснув руки.

– Скажи мне… скажи мне… – говорила она, задыхаясь.

– Анна, голубушка, не принимай все это так к сердцу! – был его ответ.

Она позволила ему отвести себя на прежнее место и села, облокотившись на стол и подпирая голову рукой.

– Я виноват, – сказал он печально, помолчав немного, – надо было бы мне лучше и основательнее объяснить ей все; но она так много и так быстро говорила, что я не успел вставить ни слова… ведь, ты знаешь, Анна, я никогда не был умен.

– Что же она сказала? – спросила Анна.

Он замялся.

– Она сказала, чтобы ты не возвращалась более на ферму. Но ты не обращай внимания на её слова: завтра вернется дядя, а он решит иначе.

Анна покачала отрицательно головой.

– Нет, он решит так… почему бы иначе и решать ему? – спросила она с таким скептическим и тупым спокойствием, как будто они обсуждали чужую участь.

– Он не поверит, чтобы мы с тобой дурно и нечестно поступили, – с горячностью воскликнул Джес, – тем более, что это была бы неправда.

– Это неправда для нас с тобой, но это будет правдой для всех остальных людей, Я, ведь, не могу сказать, что я не была здесь, – возразила Анна, не подаваясь его убеждениям с преждевременною житейскою опытностью девушки, выросшей в городе, – с тою самою житейскою опытностью, которая так бесполезна была для неё в критический момент её жизни. – Как же тетка узнала, что я здесь? – спросила она немного спустя.

– Не знаю, – ответил Джес, ставя котелок опять на огонь. – Каким-то образом тут помог ей проклятый фонарь.

Они оба снова замолчали; Анна пристально глядела на стол, машинально окуная палец в молоко, пролитое на столе, и размазывая его по блестящей клеенчатой скатерти. Это спокойствие, в котором сказывалось изнеможение тела и всей нервной системы после целого ряда потрясений, озадачивало и пугало добродушного Джеса. Слезы для молодой девушки – совершенно понятная вещь; и он знал бы, что сказать Анне, если бы она плакала; но трудно было обращаться к полубезчувственной девушке с ласковыми и утешительными словами. Он налил чашку чаю и придвинул к ней, но она не тронула ее; тогда он стал на колени и поднес чашку к её губам.

– Выпей, прошу тебя, душа моя, – сказал он ласково, как мать могла бы сказать своему больному ребенку, – ты себя сейчас лучше почувствуешь.

Она выпила и опустила голову на его плечо с глубоким и тяжелым вздохом. Она вздохнула еще раза два, быть может, и поплакала на его плече, но затем неожиданно и совершенно внезапно уснула. Он продолжал стоять на коленях, поддерживая её голову плечом. Вначале ему было отрадно чувствовать эту голову у себя на груди, ощущать её дыхание и мягкие волосы у себя на щеке, но через некоторое время его стало клонить ко сну и он почувствовал большую усталость. Люди с сильно развитым воображением могут испытывать истинное наслаждение, претерпевая физическую боль ради тех, кого они любят, но такие люди обыкновенно не занимаются земледельческим трудом. Любовь Джеса к Анне отличалась сердечностью и даже своего рода рыцарством, которые, может быть, в Гайкросе и не имели себе равных, но, несмотря на это, когда прошло полчаса и Анна продолжала спать, прислонившись в его плечу, он почувствовал, что лучше было бы уложить ее спать. Но, вместе с тем, он боялся сделать движение, чтобы не разбудить ее, инстинктивно дознавая, что глубокий сон, охвативший ее, был более чем необходим для обновления её физических и нравственных сил. Джес целый день возил навоз и ему предстоял еще тяжелый дневной труд. Левая рука и плечо молодого человека, между тем, совершенно онемели, колени начали болеть и мурашки забегали по ногам до самых пяток; к тому же, свеча догорала, а другой у него не было. Ему удалось потихоньку достать рукой свечу и потушить ее пальцами, после чего он продолжал еще долго стоять совершенно тихо; сколько времени он так простоял, он не знал; но оно показалось ему целою вечностью, пока, наконец, положение его сделалось совершенно невыносимым.

– Не знаю, хватит ли у меня сил еще выдержать долго, – прошептал он в полголоса.

Скоро после этого Анна сделала движение, закричала и отбросилась назад на спинку стула. В первую минуту Джес не мог думать ни о чем, кроме испытываемого им облегчения: он вскочил на ноги и потянулся, вздыхая от удовольствия. Но затем он сейчас же опять подумал об Анне и зажег спичку. Анна лежала, опрокинувшись на спинку старого кресла, не совсем удобно, но, в то же время, крепко спала. Он не решился лечь на кровать и заснуть таким же крепким сном, как она, боясь не проснуться во-время, так как через час, не более, обычная дневная работа должна была возобновиться. Он лег на пол перед догорающим огнем и заснул тяжелым, тревожным сном, просыпаясь постоянно. Между тем, настало холодное сентябрьское утро и волнистые неясные очертания далеких гор начали выступать на сером и спокойном небосклоне.

Когда мистрис Понтин оставила Анну в гороховом поле, она, в действительности, не чувствовала ног под собой от утомления; с двенадцати часов дня она не брала ничего в рот. После того, как она заперла Анну в мансарду, она тотчас вернулась к больной корове и, найдя значительное ухудшение в её состояния, бросилась доставать бутылку водки, утешая себя мыслью, что если водка и не поможет, то не сделает и вреда. Водка, конечно, не спасла коровы; для поддержания своих сил мистрис Понтин сама выпила глоток из бутылки, причем глоток был настолько незначительный, что при обыкновенных, условиях он не мог бы оказать на нее ни малейшего влияния, но на пустой желудок водка только еще сильнее возбудила её уже без того раздраженные нервы, и она почти опьянела. Выгнав Анну из дому, она поужинала и легла спать, но не могла спокойно заснуть, не будучи в состоянии освободиться от тревожного чувства. Она проснулась и вспомнила о молодой девушке, проводящей ночь вне дома под открытым небом, и при этой мысли ей стало досадно. её чувства к Анне не смягчились; напротив, неприятное сознание, что её собственные поступки в данном случае были далеко не безупречные, еще более укрепило в ней желание давать поведению племянницы то объяснение, которое могло бы оправдать её собственное бессердечное отношение. Она встала с постели и стала у окна, из которого был виден фруктовый сад. В эту минуту внизу промелькнул свет и быстро пронесся по гороховому полю; она видела, как свет этот перебежал через дорогу и исчез за воротами господского дома. Она смотрела и с трудом верила своим глазам. Анна ли это? а если не она, то кто же мог бы это быть? Наскоро одевшись, она вышла в поле и осмотрела его все вдоль и поперек; на зов ень никто не отвечал, Анны в гороховом поле не было. Тогда она направилась к полю, прилегающему к господскому дому, и увидела свет в комнате Джеса, а внизу у самой двери его дома стоял её же собственный фонарь, в котором еще вспыхивала догорающая свечка. Анна оставила его на этом месте и забыла о нем. Мистрис Понтин, не задумываясь, принялась стучать в дверь и звать; Джес неохотно спустился к ней. Он был не находчив и не мог второпях ничего придумать, ни отрицать правды, ни давать уклончивых ответов; он только мог выставить собственную грудь, чтобы получить весь залп брани и не дать тетке пройти наверх в Анне. После всего этого мистрис Понтин вернулась на ферму, пылая и торжествуя своею непогрешимостью, которую она ошибочно принимала за негодование; однако, на другой день утром она в душе не была спокойна и почему-то считала нужным защищать свое поведение. Ей приходилось, таким образом, налегать на проступки Анны и она начала уже выводить из них новые факты и новые проступки, вероятность которых мало-помалу превращалась для неё в достоверность, и таким образом у неё в голове вскоре все смешалось: предположения перестали отличаться от действительности, и всякая надежда разобраться в этой путанице пропала безвозвратно. К конце-концов, она готова была бы даже поклясться, что Анна проводила все вечера в комнате Джеса и постоянно упускала свою работу на ферме в болтовне с прохожими на дороге. Сопоставляя все это с жизнью Селины, можно было бы предположить из слов мистрис Понтин, что дочь её явилась на ферму уже развращенной и что тетка оказывала ей незаслуженную снисходительность, обращаясь с ней хорошо. Примерная мистрис Понтин, вообще, была слишком занята своим хозяйством, чтобы делать из сплетен постоянное и ежедневное препровождение времени, но, с другой стороны, оправдываться только перед собственною своею особой было слишком ничтожным удовлетворением и долго вынести такое положение она не могла, так что вскоре после утреннего завтрака она очутилась у своей двоюродной сестры Робинзон и передала ей всю историю, которую она готовила в возвращению мужа, в том виде, в каком она сложилась в её голове в полном и безнадежном смешении правды с вымыслом.

К Гайкросу, свернув с Оксфордского шоссе, можно подъехать с трех сторон. Эти три дороги из поколения в поколение служили для местных жителей предметом бесконечных обсуждений: никто не оспаривал негодности всех трех дорог, но все расходились в вопросе о степени их негодности. Мистер Понтин обыкновенно предпочитал возвращаться домой по той дороге, которая вела мимо старого замка, но на этот раз, желая высадить приятеля на дорогу по направлению к Оксфорду, он взял кратчайший путь, мимо фермы Робинзонов. Мистрис Робинзон, еще издали увидев его экипаж около сада своей фермы, поспешила, конечно, к нему на встречу и, остановив его, тут же выложила ему все, что случилось у него в доме за время его отсутствия. Не было вопроса более болезненно-чувствительного для Джемса Понтина, как вопрос об исстари установленной и всеми признанной порядочности его семьи. Было уже достаточно тяжело для него признавать неприятное существование родственников, живущих где-то далеко в больших городах, жизнь которых не соответствовала традиционному семейному идеалу, но чтобы молодая девушка, приехавшая из Лондона, позорила его семью в его доме, на глазах его же односельчан, было совершенно нестерпимо. К тому времени, как он подъехал к своему дому, гнев в нем накипал, и он вышел из экипажа с тем обычным ему в таких случаях молчаливым и угрюмым видом, который не был лишен известного достоинства. Он тем более чувствовал нанесенное ему оскорбление, что в силу уже некоторой привычки в нем начинала возникать какая-то пассивная привязанность к Анне.

Между тем, Анна, сидя у изгороди, поджидала его на той дороге, по которой он обыкновенно возвращался домой; при малейшем шуме колес её сердце начинало сильно биться, и она чувствовала и облегчение, и разочарование, когда, при появлении экипажа, оказывался не тот, которого она ждала. В своем отчаянном положении, она решилась встретить дядю на дороие и рассказать ему все, как было, прежде чем мистрис Понтин успеет восстановить его против неё. Они условились с Джесом, что если дядя проедет другою дорогой, то ко времени обеда он придет за ней и тогда они уже вместе отправятся на ферму. На церковной башне било как раз двенадцать, когда Джес появился и сообщил Анне, что дядю видели дома уже целый час назад. При мысли о предстоящей встрече с ним она вся задрожала.

– Ах, Джес, я не в состоянии идти, – сказала она.

Джес сдвинул шляпу на затылок и почесал голову.

– Что же ты будешь делать в таком случае, Анна? – спросил он.

– Да это один только пустой разговор, – возразила она. – На самом-то деле я, ведь, должна идти.

Они пробрались полями по задворкам деревни, чтобы никто не мог заметить её необутых ног. В то время, как они, пройдя через гороховое поле, подходили к фруктовому саду, в воздухе чувствовалась особенная тяжесть и все кругом как-будто затихло. У стогов сена и на птичьем дворе не было ни души, а боковая дверь во двор была, как всегда, открыта. Они вошли и остановились в широком корридоре, ведущем в выходной двери. Никто не заметил их прихода: шум их шагов был покрыт стуком тарелок в кухне и отдаленными раскатами приближающегося грома.

Анна только что начинала собираться с духом, чтобы заявить о своем приходе, как вдруг дверь из кухни отворилась и дядя её появился на пороге.

– Ага! – сказал он; в этом восклицании слышалось глубокое ожесточение.

Анна быстро подошла к дяде и схватила его за рукав, дрога всем телом.

– Дядя, – воскликнула она, – прошу тебя, прошу тебя, выслушай меня. Я скажу всю правду… поверь, скажу!

С минуту он молчал, но затем сказал строгим голосом:

– Я желаю иметь ответ только на один вопрос: была ты или нет у Джеса Вильямс прошлую ночь?

– Да… да, я была, – отвечала она, торопясь договорить. – Но дай мне рассказать тебе, как это случилось и как все было.

– Больше я ничего не хочу знать, – отвечал он, грубо отталкивая ее от себя, так что она отлетела до самой стены. – С чему все эти разговоры? Ты – потаскушка, и ничего больше.

– Мистер Понтин, – вмешался Джес, заикаясь и в своем замешательстве потирая колено шляпой. – Между нами ничего не было худого, могу вас уверить. Она пришла ко мне только потому, что шел дождь.

– Вот как! Кажется, ей бы можно было укрыться в домах других людей.

– У кого же, дядя? – спросила девушка, делая большое усилие над собой, чтобы придать своему дрожащему голосу необходимую твердость. – Я здесь никого не знаю, за исключением знакомых тети, и мне невозможно было идти к ним и объявить им, что она меня выгнала из дому.

– Вы, кажется, изволите распространяться насчет жестокого моего обращения с вами, – крикнула тетка вызывающим тоном, выходя из кухни. – Скажите, пожалуйста! а я-то берегла и жалела эту негодную девчонку, которая, вдобавок, еще чуть не до-смерти избила бедняжку Альберта!

– Молчите, Дженни, – сказал фермер повелительным тоном, – предоставьте мне решение этого дела. – Затем, поворачиваясь к Анне, он спросил: – Можешь ли ты действительно дать мне клятву, что ты вчера в первый раз была в доме Джеса Вильямс?

Она покраснела и потупила глаза. Дело в том, что ей приходилось часто оставлять в нижней комнате павильона заштопанные ею вещи Джеса и, кроме того, раза два она укрывалась в ней от дождя.

– Раньше я никогда не была у него наверху, – отвечала она сдавленным голосом.

– Наверху или внизу, все равно, ты там прежде бывала?

– Да…. да… но, – с трудом проговорила Анна, сдерживая рыдания, – я расскажу тебе, как все это было. Тут ничего не было дурного, уверяю тебя, ничего.

– А я говорю тебе, что это весьма и весьма дурно.

Вслед за этими словами он направился большими шагами к выходной двери, покрывая её слабые попытки объясниться стуком своих тяжелых сапогов, с размахом широко раскрыл дверь, затем вернулся назад и сказал, указывая рукой на двор:

– Вот твоя дорога. Вон отсюда!..Кроме позора, ты ничего в этот дом не внесла, с позором и уходи отсюда.

Он взял ее за плечи и спокойно, но неумолимо и твердо повел к двери.

– Дядя! дядя! – и голос Анны оборвался, – она задыхалась; когда же он дотащил ее до порога, она с отчаянием и заливаясь слезами уцепилась обеими руками за открытый ворот его сюртука и раздирающим душу голосом стала молить о пощаде: – Я – честная девушка, клянусь тебе в этом! Выслушай, только выслушай меня! Не гони меня, не дав мне возможности сказать тебе всего!

– Напрасно ты говоришь, будто я не дал тебе возможности сказать все, что нужно, – отвечал он строгим голосом. – Я спрашивал тебя ясно и отчетливо обо всем, что мне нужно было знать, и ты мне на все ответила так же ясно и отчетливо. После этого никакие слова с твоей стороны уже не могут изменить моего мнения о тебе.

Джес, между тем, после нескольких неудачных попыток вставить свое слово, наконец, проговорил, заикаясь:

– Мистер Понтин, я готов жениться на Анне завтра же, если только это может повлиять на ваше мнение о ней.

Фермер повернулся к нему и засмеялся обидным и грубым смехом:

– Не думаешь ли ты, что этим окажешь мне великую честь? Хороша честь, бездомного бродягу из дома призрения называть своим племянником! Поступай, как знаешь, Вильямс, для меня это безразлично. её поведение в моем доме было позорное и она в последний раз стоит на моем пороге!

Он вытолкал обоих за дверь и, возвышая голос, крикнул им вслед:

– Слышишь ты, Анна Понтин? С этого дня ты для меня не существуешь!

Анна бросилась к нему в то самое мгновение, как он изо всей силы захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь; не успев во-время отскочить, она получила сильный удар в голову и с громким воплем отчаяния упала около самой двери на железную скобку, ухватилась за нее обеими руками и, обезумев от горя, начала ее трясти. Ей казалось невозможным, немыслимым быть выброшенною таким образом из жизни, так внезапно, без всякого приготовления и в один миг превратиться в никому ненужное, брошенное существо. Все это казалось ей, конечно, ничем иным, как уродливым кошмаром, который должен рассеяться через несколько минут. Она винила себя за то, что не сумела иначе ответить на вопросы дяди, – не сумела выяснить ему всю правду. Джес подошел и приподнял ее; она начала снова громко звать: «Дядя! дядя! выслушай меня!» – и при этом стала биться руками и локтями об дверь. Джес направился к воротам, оглядываясь кругом и обдумывая все события с своею обычною медлительностью. Когда он опять взглянул на Анну, она стояла и плакала на узкой вымощенной тропинке, говорила что-то про себя и машинально обтирала кровь с пальцев и рук, которые бессознательно сама же поранила о железные скобки старой двери.

Между тем, давно пора было Джесу и Анне подумать об убежище. Тяжелая, черная грозовая туча с красноватою зловещею каймой нависла над ближайшим холмом; она как будто всею своею тяжестью налегла на большие вязы, которые в полном затишье высились над их головами. Кругом них, над ними, внизу, всюду надвигались сумерки, но не те прозрачные сумерки, которые сопровождают утреннюю или вечернюю зарю; воздух был тяжелый и удушливый; при взгляде друг на друга, им показалось, что между ними висит креповый вуаль, покрывающий их лица; далекая же равнина вся погрузилась в трепетный синеватый сумрак. Крестьяне бросили свои полевые работы и улица в деревне совершенно опустела; при наступающей темноте все обычные занятия внутри хижин тоже прекратились и неподалеку от фермы собралась небольшая кучка людей, ожидающих с напряжением и страхом первого удара грома.

Анна дала Джесу вывести себя из сада и остановилась под вязами. Деревья были так высоки и на таком незначительном расстоянии от дома, что одно из них непременно в какую-нибудь бурю должно было упасть на крышу фермы. Уже двести лет стояли они тут и ничего еще не случилось, но Анне часто приходила эта неприятная мысль в голову, когда она выглядывала из маленького окна своей мансарды на эти громадные ветви, которые то гнулись и скрипели от зимнего ветра, то раскачивались под тяжестью густой летней листвы. Теперь она остановилась как раз под ними, как бы выжидая чего-то.

– Ты не должна здесь стоять, Анна, – сказал ей Джес. – Куда намерена ты идти?

– Куда мне идти? – повторила она и, помолчав, прибавила: – Куда же, как не в дом призрения для бедных?

В эту минуту над их головами раздался оглушительный треск, какой бы мог произвести только Титан, разнося небесный свод на куски; за треском последовал долгий и раскатистый гул. Яркая лиловая молния озарила даль и пробежала по горизонту вдоль всей линии холмов, окружающих Оксфорд. Башня Магдалины, Радкдифский купол, высокий шпиц Св. Марии, все башни и колокольни отдаленного города мгновенно выступили резкими белыми очертаниями, сверкнув в ослепительном блеске молнии, и так же мгновенно исчезли в темноте. Оба, и Джес, и Анна, при первом ударе грома, разразившемся над их головами, невольно бросились друг к другу, но когда все затихло, Анна, отскочив от Джеса, пустилась со всех ног бежать по направлению к крутому спуску, ведущему к нижней части деревни. Спуск был каменистый и неровный, она оступилась и упала; приподнявшись, она остановилась, чтобы перевести дух, и Джес успел нагнать ее.

– Куда же ты идешь, Анна? – спросил он, бледный и взволнованный. Он схватил ее за кисти обеих рук и с минуту они стояли неподвижно друг против друга; гром, между тем, покинув отдаленные горы и приблизившись к ним, гремел внизу над равниной.

– В дом призрения для бедных, – повторила она мрачно.

– Я не пущу тебя туда, – воскликнул он, – ни за что не пущу!

Он еще не договорил, как налетел сильный порыв ветра, и целое облако пыли, смешанной с соломой от соседних стогов и дворов, понеслось к ним на встречу, крутясь по дороге и по улице деревни. Гигантские вязы, дрогнув, со стоном нагнули головы перед налетающим вихрем и, как бы готовясь в борьбе с ним, стояли, размахивая и стуча своими могучими и тяжелыми дланями. Немедленно за первым бешеным порывом ветра по дороге и по крышам хлестнул проливной ливень с градом, производя шум, напоминающий топот тысячи ног летящей по воздуху конницы.

Джес все время говорил что-то Анне с необычайною для него торопливостью, но первое время шум, произведенный бурей, покрывал его слова; Анна могла только заметить, что он весь дрожал и что его обыкновенно довольно неподвижное лицо было неузнаваемо: оно дышало страстною любовью и мольбой и было бледно, как смерть. По прошествии нескольких мгновений девушка настолько привыкла к шуму, что успела различить его слова:

– Ты никогда не вынесешь этой жизни, – говорил он с волнением, – ты не знаешь, какая там жизнь, а я знаю.

– Я там не останусь; я буду искать себе места, – возразила она.

– Никто тебя не возьмет, – продолжал он увещевать ее, – никто из порядочных людей. Ты рискуешь попасть на страшный путь. О, Анна, Анна, моя дорогая! – не утерпел он, – к чему тебе идти туда? Если я тебя всею душой люблю, зачем тебе уходят и оставлять меня?

– Потому, что я хочу остаться честною девушкой, – отвечала она с усилием и отворачиваясь от него.

– К чему все это? – настаивал он. – Твой дядя восстановлен против тебя и никто не поверит тебе, что бы ты ни говорила. К чему все это, скажи мне, когда я, если возможно, завтра же прошу тебя повенчаться со мой? Анна, ведь, ты знаешь, другого в мире я ничего и не желаю; я хочу только, чтобы ты была моею и чтобы я мог на деле тебе доказать свою любовь. Неужели ты можешь думать, что я тебя обманываю? Неужели не веришь мне, тогда как, будь я самым богатым лордом в стране, я бы все, все отдал, чтобы только назвать тебя женою?

Неистовый порыв ветра сорвал с него шляпу, но он и не думал бежать за ней, а стоял, удерживая Анну. Взглянув на минуту вверх, он, по-видимому, теперь только заметил, что дождь лил, как из ведра, и что они оба промокли до костей. Опомнившись, он повлек ее по направлению к старому господскому дому.

– Во всяким случае, ты не можешь оставаться здесь в такую погоду, – сказал он, – ты должна укрыться от грозы.