Деревенская трагедия

Влияние всех условий деревенской жизни так сильно еще сказывалось наследственным путем в самой Анне, что и она тоже могла сидеть по целым часам и молчать. На ферме, по словам дяди Понтина, она была необычайно тиха; но у неё, все-таки, был легче возбуждающийся и более тонкий нервный организм, свойственный женщине, воспитанной в городе, и она иногда чувствовала сильную потребность высказаться, ей нужно было выражать и получать в определенной форме вылившееся участливое слово. Сидя в кустах смородины или на каменной ограде, она рассказала Джесу все подробности своей прежней жизни в Лондоне, о шумных его улицах, о подругах своих в пансионе, о воскресных загородных поездках с ними в Батерси или даже до Путис; рассказала она ему тоже про своих маленьких братьев и сестер, которых она так любила и которые все умерли; но больше всего рассказывала она про своего отца. Домашняя жизнь, правда, по милости Селины, была, конечно, не вполне счастливой, но пока бедный отец был в состоянии работать, они жили, по крайней мере, не в нищете и в их семье бывали, все-таки, светлые дни. Во всяком случае, это была семейная жизнь. У Джеса не было даже и этого: в его воспоминаниях тянулась вереница серых годов, проведенных в приюте для нищих и брошенных детей, а еще раньше он смутно припоминал какую-то каюту на барже, в которую его запирал иногда на весь день пьяный отец-судовщик; отец не любил его и очень дурно обращался с ним. Мальчик часто чувствовал себя заброшенным и одиноким, не отдавая себе отчета в своем одиночестве. Беседы с Анной, её заботливость о нем в разных мелочах и светлая улыбка, с которой она встречала его, дала ему почувствовать, что в его жизни была какая-то пустота в то время, когда он не знал Анны. Он был некрасив и в своих грязных полосатых плисовых панталонах, идя за плугом, имел крайне грубую и непривлекательную наружность; еще хуже казался он по воскресным и праздничным дням, красный, с пылающим лицом и красною шеей, торчащею над отложным воротником и лоснящеюся курткой. Но, в то же время, в нем была такая сердечная и сильная привязчивость и такая потребность любви, что он, благодаря этому, и тоньше понимал, и тоньше чувствовал многих других, и был, во всяком случае, для Анны неизмеримо более безопасным товарищем, чем большинство юношей, составляющих в Гайкросе выгодные партии, так как нельзя, к несчастью, сказать, чтобы флегматичность, отличающая деревенского юношу, спасала его от раннего знакомства с пороками.

В течение всего лета они встречались почти ежедневно, но когда наступила зима, встречи их сделались реже. В надежде увидеться с Анной, Джес отправлялся по вечерам либо к деревенской лавочке, либо бродил по дороге в соседнюю деревню Горслэй, где была станция железной дороги и аптека и куда Анна иногда ездила по поручениям. Он сделался также усердным посетителем церкви, так что в те дни, когда Анна по утрам в церковь не приходила, Джес бывал непременно и на вечерней службе. Нельзя сказать, чтобы мистрис Понтин была из числа богомольных и ревностных посетительниц храма Божия: «для такого рода дел», как она сама говорила, у неё было слишком мало свободного времени, но говорила она это, вовсе не желая легкомысленно относиться ни к религии, ни к каким бы то ни было принятым обычаям или обрядам. Из её же собственных уст знали рассказ об одном памятном случае в её жизни, который произошел десятью годами раньше описываемого нами времени: однажды, как раз в то время, когда она была на утреннем богослужении, случилось какое-то несчастие с одною из её свиней и с целою семьей поросят. По поводу этой катастрофы она формально и раз навсегда выяснила себе вопрос о противоречии, существующем между обязанностями своими относительно Бога и живых Его тварей. Оказывалось, что Господь Бог тотчас же признал всю трудность её положения, – по крайней мере, она всегда утверждала это с невозмутимою уверенностью, для которой, вероятно, имела какие-нибудь основания, что Богу вполне известно, как нуждаются бедные бессловесные твари в её уходе, что никому другому нельзя их доверить, а что она с своей стороны не может быть в двух местах одновременно, что она в этом отношении такой же человек, как и всякий другой. Как бы там ни было, а результатом таких соображений явилось полное освобождение её от обязанности ходить в церковь, разве только в такое время и в такие дни, когда ей покажется возможным идти, как, например, после того, как все индейки будут отправлены на рынок, а куры не начнут еще высиживать цыплят. Что же касается дядюшки Понтина, то тетушка приняла на себя обязательство посылать его в церковь вместо себя самым аккуратным образом. Мистер Гейз, старый и сонливый приходский священник, никогда не вмешивался в их распоряжения на этот счет, хотя однажды его супруга, мистрис Гейз, имевшая весьма ясные и определенные понятия насчет своих обязанностей, пыталась усовестить этих независимых прихожан. Но, несмотря на всю ясность, простоту и удобопонятность речи, которыми жена священника отличалась и так справедливо гордилась, она не могла убедить мистрис Понтин. Во время разговора с мистрис Гейз она была крайне сдержанна и почтительна, но твердость её могла довести до исступления и обе женщины расстались в сильнейшем негодовании друг на друга. Летом, в рабочую пору, тетушка не всегда пускала Анну в церковь, но зимой почти каждое воскресенье можно было видеть молодую девушку сидящею в церкви рядом с дядей. Церковь была славная старая постройка с стрельчатым норманским сводом над алтарем, дальше виднелся надгробный памятник семьи Якобитов, на котором покоилась лежачая фигура богатой лэди в головном уборе, с кольцами на сложенных вместе руках, пальцы которых еще в некоторых местах сохранили розовую краску. На ферме религия сводилась к выполнению обряда и была делом, требуемым приличием; раньше же, в Лондоне, Анне приходилось слышать только насмешки над религией, так что последняя не входила в число тех вещей, которые имели бы для Анны жизненную действительность. Сначала дядюшка Понтин был немного сконфужен, когда увидел, что Анне трудно было следить за богослужением по молитвеннику, и он в особенности терялся, когда приходилось указывать ей страницы в виду всех прихожан; но когда она стала сама находить все, что ей было нужно в молитвеннике, то ему показалось, что её религиозное образование благополучно и надлежащим образом закончилась. Пискливый тон фисгармонии мистрис Гейз, однообразное пение воспитанников деревенской школы и надоедливые повторения старых проповедей мистера Гэйза не могли возбудить интереса слушателей, и внимание Анны было несравненно более привлечено каменною сложною отделкой кружев, лент и глазета костюма якобитской лэди или соображениями насчет большей или меньшей вероятности её встречи с Джесом при выходе из церкви, чем словами, долетавшими до неё или ею же повторяемыми.

Анна, со времени приезда на ферму, выросла и поздоровела, хотя все еще была тоненькою и хрупкою на вид; её голубые глаза и теперь были так же велики и не потеряли прежнего детского выражения; на щеках её появился легкий румянец. Было бы ошибочно думать, что некультурные слои не умеют ценить по-своему нежности черт и тонкой красоты лица: на «племянницу Понтина», как ее называли в деревне, молодежь Гайкроса смотрела благосклонно, в особенности по воскресеньям, когда все юноши, сверкая праздничными нарядами, высыпали на улицу деревни или около могил у церковных ворот. Конечно, Анна не знала и не подозревала, что на нее обращено внимание, но Джес с трудом скрывал свою гордость, когда при нем говорили, что «девочка недурна», хотя и из Лондона, и высказывали предположение о том, что она, дескать, верно, будет «важничать». Понтины всегда немного сторонились от соседей, как и подобало их щепетильности; кроме того, мистрис Понтин не любили в деревне, так что никто из молодых людей, за исключением Джеса, никогда не предлагал сопровождать их из церкви до дома. Так как Джес служил раньше на ферме несколько лет сряду, то всем казалось совершенно естественным, что он провожал их домой.

Благодаря всем этим трудностям, которые приходилось преодолевать, чтобы видеться с Анной, и которые прерывались долгими и одинокими размышлениями, а также с помощью часто повторяемых, хотя и довольно ограниченных похвал других молодых людей, к концу зимы привязанность Джеса к молодой девушке начала уже проявлять ясные признаки некоторой сантиментальности. Кроме того, ему уже был девятнадцатый год, а в его среде, где начинают жить рано, такой возраст не считается детским.

Лето опять вернулось, и опять Джес и Анна сидели вместе на садовой ограде в том самом месте, где розовый куст, нагнувшись, распадался волнообразною массой над бузиной и покрывал ее белыми, розовыми и золотыми переливами. Джес был как-то молчаливее в последнее время и, с глупо-застенчивым видом, пытался иногда робко и неуклюже высказать какую-нибудь сантиментальность, но при первых же звуках своего собственного голоса краснел еще больше Анны, которая лишь смутно угадывала его намерение.

Однажды после обеда, когда розы уже почти отцветали, вскарабкавшись на калитку, она хотела достать оставшиеся еще на изгороди несколько бутонов; в это время Джес, проезжая с пустою телегой, остановился и сорвал их для неё; тогда она приколола их себе к вороту платья маленькою стальною брошкой.

– Они почти такого же цвета, как твое лицо, Анна, – сказал он, скорчивши жалкую, конфузливую улыбку, скорее похожую на гримасу.

Анна не нашлась ответить ему и направилась к веревкам на которых сушилось белье. Она сняла две простыни и собиралась уложить их в корзину, но заметила, что Джес все еще стоит у калитки.

– Анна! – вдруг торопливо позвал он ее, – послушай, Анна!

– Что тебе надо, Джес?

– Пойди сюда, я хочу тебе сказать что-то.

Она подошла в калитке.

– Ты не забудешь, что дал тебе эти розы я, не правда ли? – сказал он. – Не бросай их сейчас, пожалуйста, Анна, – и, кивнув ей головой, он влез на передок телеги, щелкнул языком и покатил дальше, не дожидаясь ответа.

– Извольте-ка сию минуту снять с себя эти прикрасы, Анна, – сказала ей мистрис Понтин, встретив ее у порога дома с корзиной белья. – Терпеть не могу все эти брошки, цветы, всю эту чепуху. Право, хоть брала бы ты пример с меня: я работаю, не покладая рук, так, что и не знаю, что бы твой дядюшка стал делать без меня, а уж меня-то на таких пустяках, как одеться да принарядиться, не поймаешь.

Анна сняла с себя ненравившиеся тетке украшения и поставила розы в маленькую сломанную вазу у себя в комнате. Неудовольствие тетки от этого не уменьшилось. Нельзя сказать, чтобы она была женщина злая, но только Анна, несомненно, нравилась бы ей гораздо больше, если бы шила свои платья похуже, была бы грубее цветом лица и если бы волосы её не были так тонки. Вкус и изящество могут внушать некоторым натурам такое же отвращение, как противуположные им качества бывают невыносимы для других. На ферме постоянно приводили Селину в пример того, чего можно ожидать от Анны. В особенности часто, возвращались к этому предмету с тех пор, как двоюродный брат Джемса, Петер, занимавшийся торговлей сукон в Оксфорде, предложил дядюшке Понтину взять за ту же цену, вместо заказанного уже для Анны темнокрасного ситца, кусок розового зефира, который и был привезен ей на платье. Красивый и нарядный цвет новых платьев Анны поражал не одну только тетушку Понтин: Альберт-дурачок, который первый приветствовал Анну в день прибытия её в Гайкрос, тоже заметил её наряды. Ему было тринадцать или четырнадцать лет, но ростом он был не больше десятилетнего мальчика. Его громадная, уродливая голова слабо держалась на плечах и качалась во все стороны; один глаз у него был слепой, совершенно белый, а большой уродливый рот вечно жевал всякую дрянь. С самых малых лет Альберт постоянно карабкался по ступенькам каменного креста, стоявшего против ворот фермы, или, пробравшись с проселочной дороги в огород, подбирал вместе с свиньями мистера Понтина свалившиеся на землю недозревшие плоды. Свиньи, по-видимому, совершенно признали его членом своей семьи и когда, в жаркие летние дни, он ползал среди них под большими ореховыми деревьями, грязные животные обнюхивали складки его куртки или отдыхали, валяясь на его ногах, и трудно было бы сказать, прислушиваясь в фырканью и визгам, которые из них принадлежали человеку и которые свиньям.

– Боже мой, Анна! Каким образом ты так разорвала себе фартук? – спросила однажды утром мистрис Понтин, с удивлением глядя на молодую девушку, возвращавшуюся с яйцами пятнистой гамбурской курицы, которая настойчиво клала свои яйца в отдаленном и тихом углу фруктового сада. Анна, отвечая тетке, была немного бледна и слезы досады еще блестели в её глазах:

– Все это по вине несносного Альберта… Я, право, не знаю, что с ним делается, он так пристает ко мне. Сегодня утром он подошел ко мне и стал марать мое чистое платье своими грязными пальцами. Несмотря на то, что я повторяла ему сто раз: «Уйди, Альберт!» – ничего не помогало, так что я, наконец, оттолкнула его; тогда он поднял такой крик и вопль, что можно было подумать, будто кричит дикий зверь, а не ребенок. Затем он схватил мой фартук зубами и разорвал его.

– Неужели? Бедный малютка! – воскликнула мистрис Понтин, соболезнуя идиоту. – Смотри, Анна, не говори никому ни слова об этом, а то за ним приедут и заберут его в приют, как бедного Томми Бёсвель. Терпеть не могу этих новых, модных понятий, будто нужно запирать людей, у которых в голове не совсем ладно, или больных скарлатиной и тому подобными болезнями. Мы должны полагаться на Провидение, вот что.

– А я бы очень хотела, чтобы его заперли куда-нибудь, – сказала Анна с раздражением. – Не знаю, как другие, а я его просто боюсь.

– Как жестоко так говорить! – строго возразила тетушка. – Бедный мальчик!.. А меня так радует видеть его посреди других живых тварей, пользующихся счастьем вместе с ним.

– В приюте, вероятно, с ними тоже хорошо обращаются, – как бы извиняясь, сказала Анна.

– Хорошо обращаются! – воскликнула тётка с презрением. – А кто про это скажет, хорошее ли там или дурное обращение? – только те, которые могут видеть сквозь каменные стены. Поверь, никому из нас не было бы там хорошо, если бы мы туда попали… Вероятно, их кормят черствым хлебом, спят они на соломе, да еще, ко всему этому, пожалуй, на цепь посадят, вот оно каково это хорошее обращение! Смотри же, милая, никому не говори, что Альберт тебя напугал, упаси Бог! Беднягу засадят в приют.

Так как Анна никому не желала зла в душе, то она никому и не говорила о постоянном преследовании идиота; сказала она об этом только Джесу, которому пришлось поневоле принять в этом участие, так как Альберт пробирался иногда по вечерам в сад бывшего господского дома, и в таких случаях Джес выбрасывал его оттуда с бесцеремонностью, которая, несомненно, оскорбила бы чувства мистрис Поятин. В сентябре Джес получил у арендатора замка другую работу, которая оканчивалась, обыкновенно, позднее, так что он уже до наступления темноты не возвращался домой; к тому же, в это время года вечера начинались рано. Таким образом, почти незаметно совершился переход лета в зиму, наступления которой молодой человек опасался, так как почти ежедневные беседы его с Анной сводились зимой к редким и случайным взглядам, нескольким словам, и то через большие промежутки времени, – так, по крайней мере, казалось ему. Единственным утешением было то обстоятельство, что ему увеличили жалованье. Под влиянием всех этих причин, из которых увеличение жалованья было не из последних, Джес придумал не особенно удачный способ обойти все эти преграды, но главною причиной неосторожного шага, все-таки, было нетерпение влюбленного. Он начал подбивать Анну получить разрешение гулять с ним по воскресеньям в после-обеденное время.

– Ты хочешь сказать – в будущее воскресенье? – поправила Анна с женским благоразумием или, скорее, с большим пониманием чувств окружающих людей, и тех чувств именно, с которыми им придется считаться. Для молодой девушки «гулять» с молодым человеком, конечно, не было равносильно еще признанию его женихом, но этим как бы признавалось, что молодой человек находится в числе возможных женихов. Джес и Анна знали это и знали также, что Понтины, по всем вероятиям, не сочтут рабочего, еще так недавно воспитывавшегося в доме призрения бедных, достойным претендентом руки их племянницы. Они знали это, как вообще молодые люди знают еще не испытанные ими жизненные факты, о которые разбиваются их желания и надежды.

Анна не любила еще Джеса так, как он любил ее, но она привязалась к нему, как еще не привязывалась ни к одному живому существу, и длинная зима в одиночестве, без его общества, представлялась ей тоскливее, чем в прошлом году. В воскресенье утром, в то время, когда она мыла посуду в кухне после утреннего завтрака и когда мистрис Понтин не было в комнате, а мистер Понтин курил свою трубку, она смело приступила к делу:

– Дядя, если вы ничего не имеете против этого, пустите меня погулять с Джесом Вильямс нынче после обеда?

– С Джесом Вильямс? – повторил дядя, удивленный и пытаясь своею жесткою трудовою рукой как бы втереть эту новую мысль в свою седую голову.

Когда мысль проникла внутрь, то она, по-видимому, не нашла там одобрения. Он сам никогда ни за кем не ухаживал и попытки в этом отношении его братьев и сестер, а в самое последнее время грешного Бена, не бросили особенно благоприятного света на такие дела. За исключением тех случаев, когда он преклонялся перед очевидным превосходством мистрис Понтин, он тоже был человек решительный.

– Послушайте-ка, тетушка Понтин, – сказал он жене, в эту минуту суетливо вошедшей в комнату, очень некстати, по мнению Анны, – Анна просит, чтобы мы позволили Джесу Вильямс, – знаешь, здешнему воспитаннику дома призрения? – поухаживать за ней.

– Вот, видите! – воскликнула тетушка победоносно, – разве я не говорила, что тут не без греха, коли дело дошло до цветов, до брошек, до всяких таких совершенно неприличных вещей?

Анна вся сгорела от стыда и глаза её наполнились слезами.

– Джес не ухаживает за мной, – сказала она бессознательную неправду.

Дядя недобро засмеялся.

– Так для чего же, по-твоему, он просит тебя гулять с ним? – спросил он.

Анна принялась крутить тесемки своего фартука.

– У него нет никого близких и он чувствует себя одиноким. Он приходил иногда по вечерам и помогал мне в саду; ну, а теперь он поздно возвращается из замка, так что он уже приходить сюда не может, а ему скучно без людей… ему хочется и меня видеть… вот и все.

– Вот как! Вот и все, по-твоему?… А по-моему через-чур много. – Затем, обратившись к жене, он с неудовольствием спросил: – Что это еще за помощь Джеса в саду? Вы бы должны были предупредить меня об этом, кажется.

– У меня достаточно забот в голове и без этих глупостей! – отрезала мистрис Понтин, мигом переходя в оборонительную позицию. – Он был полезен для нас в саду, и кто бы мог думать, что Анна развесит уши перед подкидышем из дома призрепия? Терпеть не могу этих девчонок, со всеми их ужимками, улыбками, ухаживаньями направо, налево, без конца! Не этим подцепила я Кайта, да и вас также.

Тетушка Понтин с гордостью сознавала, что она привлекла двух мужей чисто-практическими достоинствами, и чувствовала, что имеет право говорить пренебрежительно о более легких сторонах ухаживанья. Ей никогда не преподносили ни роз, ни яблок, а громадный серебряный медальон, напоминавший своими размерами чайное блюдечко и изредка красовавшийся на её обширных персях, не был подарком скромного Кайта: он служил выражением благодарности Понтина после необычайно удачной продажи ею же откормленных свиней.

– И так, пойми меня раз навсегда, моя милая, – строго сказал дядя, – чтобы не было тут у меня ни любезничаний, ни ухаживаний, ни с Джесом, ни с кем бы то ни было, – и баста.

С этими словами он вышел из комнаты.

III

На другой день утром дядя Джемс собрался в Ватлингтон, по соседству с которым у него было дело. Поехал он с намерением переночевать у двоюродных братьев. Событие было необычайное и ему предшествовало усердное мытье белья и не менее усердная чистка платья. Перед отъездом Анна сама завязала ему галстук: никто не мог это сделать лучше её.

По несчастному совпадению, в тот же день одна из коров серьезно заболела. Уже раньше было заметно в ней беспокойство, но до обеда ничего серьезного не проявлялось. К этому времени Авель, один из работников фермы, нашел ее лежащею на боку в поле, около старого господского дома; она тяжело и конвульсивно дышала и работник с трудом привел ее домой. Уход, за коровами, обыкновенно, не касался мистрис Понтин, и, при виде больной Жемчужины, она растерялась. Проще всего было бы послать Авеля в Оксфорд за ветеринаром, но послать его было невозможно, потому что на ферме, кроме него, не было другого мужчины, а экипаж был взят дядюшкой для поездки в Ватлингтон. В глубине души мистрис Понтин считала всех докторов шарлатанами, живущими, довольно понятным для неё образом, на счет легковерия общества; приглашать их, казалось ей, следовало бы благоразумному человеку только тогда, когда приходится звать и священника, чтобы придать смертному одру приличный вид. Ей, все-таки, жалко было глядеть на корову; в течение дня некоторые из соседей заглянули к ней в хлев, отчасти для удовлетворения собственного любопытства, отчасти для того, чтобы сообщить, к каким мерам они прибегли бы в подобном случае. Сначала мистрис Понтин с полною готовностью стала было пробовать различные, предлагаемые ей средства и только напрасно мучила бедное животное, которое не могло выразить своих жалоб. Между прочим, она позволила старухе Бетси Тод написать на клочке бумаги какие-то три буквы, единственные ей известные и имеющие особенную силу, и дала ей привязать их к шее бедной коровы. Наконец, настал вечер и хлев опустел. Мистрис Понтин сидела одна на опрокинутом ведре и тоскливым, неподвижным взором смотрела на больную корову, которая лежала на боку, с мутными глазами и высунувши язык на солому. От времени до времени корова слегка вздрагивала, стонала и поднимала морду вверх, выставляя свои десны и большие желтые зубы. Сидя у кровати больного ребенка, мистрис Понтин не могла бы страдать больше; впрочем, к счастью для неё, она не была чужда фатализма своей среды, который подвергает людей разным несчастиям и заболеваниям и, в то же время, избавляет их от многих суетных надежд и излишнего противодействия неизбежной смерти. Вдруг на птичьем дворе послышались крики и громкое хлопанье крыльев; в один миг тетушка Понтин встрепенулась: выбежав во двор и перескочив через кучи соломы и грязи, на которых валялись свиньи, она помчалась, неуклюже переваливаясь, к бревенчатым воротам двора.

– Можно подумать, что сюда забралась лисица полакомиться нашими птицами! – воскликнула она. – Что случилось, скажи на милость?

Анна стояла перед молодым и разъяренным индюком, размахивая длинным прутом. Индюк был так молод, что сережки его были еще мало заметны, перья редки и коротки, но в эту минуту каждое отдельное перышко у него стояло дыбом. Потряхивая сухощавою, голою шеей и пытаясь, неудачно, подражать родительскому кулдыканью, разъяренный индюк с бешенством кидался на испуганный выводок таких же, как и он, молодых индюков, но меньше его ростом и значительно уступающих ему в задоре.

– Весь вечер пришлось мне унимать их за едой, – сказала Анна. – Вот этот молодой индюк чуть не убил одного из тех! Я только успела хватить его прутом по голове.

– Ишь, какой он у меня прыткий, такого и не бывало! – воскликнула мистрис Понтин с дурно-скрываемою гордостью маменьки при виде шалости баловня-сынка. – Из него выйдет такой-индюк, что просто чудо!.. А, все таки, нельзя давать ему распоряжаться молодыми, у меня и без того много возни с ними в нынешнем году. Завтра придется отправить последний выводок пастись в фруктовом саду, но на ночь я не решаюсь оставить их на воле. Сосед Годфрей говорил, будто лисица, полакомившись нашими индюшками на прошлой неделе, стащила и у него целый выводок цыплят. Проведи-ка их через фруктовый сад и запри на ночь в старом, заброшенном свином хлеву, да не забудь хорошенько запереть дверь, Анна… слышишь? – прибавила тетка, возвращаясь еще раз и опять просовывая голову в ворота.

Гнать выводок молодых и глупых индеек с одного места и доставить их в целости на другое – дело весьма трудное, требующее много времени и большой осторожности; однако, с помощью корзины с кормом и длинного прута, Анне удалось провести их благополучно почти через весь фруктовый сад, т.-е. три четверти пути. В этом месте, как раз, стояло большое ореховое дерево, а под ним телега, но Анна ничего не видела, кроме своих серых, беспокойных питомцев, бежавших впереди тесными рядами, с вытянутыми шеями и клохча резкими и сердитыми голосами, как будто чуя беду. Индюшки, не спеша, одна за другою перелезли через оглоблю телеги и, собираясь следовать дальше, остановились тут же в куче, без всякой видимой надобности, чтобы поклевать разбросанный кругом сор, как вдруг какая-то темная масса выскочила из телеги, на одна мгновение повисла, раскачиваясь, на передке и затем с безумным и торжествующим воплем, всею своею тяжестью, бросилась на землю прямо на пасущихся и кричащих индюшек.