Деревенская трагедия

– А почему бы вам не пойти к… как, бишь, ее зовут?… к этой длинноносой старой барыне… к жене вашего пастора? – спросил он. – Она, верно, не откажет выдать вам порцию раздаваемого ею супа. Суп её не так дурен, как вы, может быть, предполагаете.

Анна покраснела и потупила глаза.

– Я не могу идти к ней, сэр, – отвечала она и, помолчав немного, прибавила: – Она не из тех, которые допускают к себе людей таких, как мы, не вполне…

Мистер Эванс завертелся на стуле.

– Вот вздор! – воскликнул он торопливо, краснея и сердясь, как будто неприятный намек имел отношение лично к нему, а не к Анне. Чувствуя, что разговор принял неудобный оборот, он поспешил превратить его и, вынув карандаш из кармана, на-скоро и в оффициальном тоне написал записку на имя мистрис Гейз, требуя её внимания к данному, указываемому им, случаю. Он передал записку Анне и хотя грубовато, но горячо убеждал ее отправиться с ней в дом пастора ради Джеса и бедного, не родившегося еще малютки.

Выезжая из деревни, доктор погонял лошадь и думал:

«Где ей выдержать тряску жизни? Того и гляди, на ней может очутиться такое бремя, которое окажется ей не по плечу и надорвет бедняжке силы и сердце. Ну, и что же, если и надорвет? На свете и без неё много женщин, и я вижу, что прилагать старания, чтобы та или другая из них не захлебнулась в омуте житейском, просто глупая привычка, сложившаяся у меня в силу моей профессии».

Лошадка нетерпеливо завертелась под ним; он остановил ее, перескочил через плетень и исчез за соседним лугом.

VI

Джес никогда особенно не тревожился мыслью о будущем, но теперь, когда голод стоял у дверей, он был признателен доктору за его совет и рекомендацию к жене пастора; ему показалось очень глупым и странным, что он сам раньше об этом не подумал. Было бы неверно предполагать, чтобы Джес мог брезгливо относиться к положению человека, обратившегося к общественной благотворительности, но, тем не менее, он настоял, чтобы Анна взяла с собой вышитый ею передничек и показала жене пастора, как хорошо она работает и как желает работать. Ни тому, ни другому еще ни разу не приходилось говорить ни с пастором, ни с его женой, и оба были так еще молоды, что не могли не питать некоторых неосновательных надежд. В следующую же субботу, утром, Анна боязливо, хотя, в то же время, и решительно, дернула за тугой звонок у дома пастора и попросила видеться с мистрис Гэйз. Ее ввели в небогато убранную столовую, с зеленым потертым ковром и скатертью. Мистрис Гэйз уже сидела за работой; она составляла список имен и принимала деньги по подписке для покупки на зиму теплой одежды для бедных. Свою долю участия в делах прихода она справляла безупречно. Если даже она иногда и захватывала в этой сфере больше, чем по праву ей следовало, то только вследствие глубокого уважения, с которым она относилась к литературным трудам своего мужа, и потому, что не только она, но и сам пастор признавал за ней больше природной способности для дела удовлетворения грубых и обыденных крестьянских нужд. Войдя в комнату, Анна застала ее сидящей в конце длинного стола; перед ней был письменный прибор и лежало несколько счетных книжек.

– Пятнадцать пенсов, один шиллинг и три пенса… Ах, это вы, Анна Понтин, – сказала она. – Садитесь и подождите минутку. – Затем, наклонившись, она продолжала считать.

Она была уже пожилая женщина, с длинным, костлявым носом и с вьющимися каштановыми локонами, отсутствием седины в которых она чрезвычайно, хотя ошибочно, гордилась, так как при этом её старое лицо казалось как-то еще жестче и серее. У окна сидела другая дама и суетилась над швейною машиной, если только слово «суетилась» могло быть применено к широко сложенной, белокурой женщине, отличающейся спокойными движениями. Она была на последних степенях молодости и начинала слегка толстеть; в её руках и в твердом очертании полных губ и подбородка чувствовалось соединение нравственной и физической бодрости, совершенно, однако, не похожей на то напускное подражание мужской силе и развязности, к которому стремятся молодые женщины нашего времени. Анне казалось сначала, что присутствие третьего лица при разговоре её с женой пастора не могло быть желательным и только увеличит её смущение, но вдруг, к её удивлению, она, напротив, почувствовала что-то успокоительное во взгляде этих ясных, веселых голубых глаз.

– Ну, Анна Понтин, скажите, зачем вы пришли ко мне? – спросила мистрис Гэйз, откладывая, наконец, книгу и всунув очки в футляр. – Надеюсь, для переговоров насчет вашей свадьбы. Мистер Гейз уже давно ждет, чтобы вы или Вильямс заговорили с ним об этом.

Она пользовалась для таких случаев именем пастора в видах чистейшей формальности, так как всякий знал, что сам пастор по делам своих прихожан никогда ничего не ожидал, не надеялся и не опасался.

Анна взглянула ей прямо в глаза и ответила:

– Да, сударыня, мы уже давно оба были бы здесь, если бы Джес мог жениться на мне.

– А почему же он не может, я бы хотела знать? Как не стыдно вам обоим так позорить почтенную семью… Да, семья Понтинов – достойнейшая семья, надо уж это сказать, и мистер Понтин усердно посещает церковь.

– Джес готов жениться на мне хоть завтра, мистрис Гэйз, – возразила Анна, – если бы только получил согласие отца… но отец не соглашается и он не может этого сделать.

– Вздор! – сказала мистрис Гэйз. Затем, после короткого молчания, она спросила: – Ну, что вам надо?

Нужда – жестокий учитель. Анна подавила свою гордость и, подавая записку врача, отвечала:

– Доктор велел мне придти с этою запиской к вам. Я бы не пришла, если бы Джес не был так болен. Он заболел более двух недель тому назад и мистер Эванс говорит, что несколько недель еще придется ждать, пока он окрепнет. Мистер Шеперд очень заботливо относится к нему, но нельзя и требовать, чтобы он платил полное жалованье и Джесу, и заменяющему его рабочему. Вот как все и было, – закончила она довольно неопределенно.

Мистрис Гэйз надела очки и приступила в чтению записки доктора.

– Суп скоро будет готов, – сказала она, – посидите здесь и подождите.

Анна, между тем, дрожащими пальцами развязала узелок с детским передником.

– Я взяла на себя смелость принести свою работу, чтобы показать вам, – проговорила она, – чтобы вы могли судить о том, как я могу шить. Наша учительница в пансионе считала меня лучшей из своих учениц и почему бы мне не заработать что-нибудь хоть этим путем?

– И так, вы воспитывались в пансионе? – сухо переспросила жена пастора. – Ну, после этого нечего и удивляться… Ты слышишь, Мэри, – прибавила она, обращаясь к белокурой даме, – вот тебе обращик современной обучавшейся молодой женщины!

– Если бы не болезнь Джеса, – продолжала Анна, в своем волнении не замечая её насмешливого тона, – я бы никогда не решилась беспокоить вас, мистрис Гэйз; но, в виду его болезни, я подумала, что вы найдете, может быть, возможным рекомендовать меня и доставите мне какую-нибудь работу.

Мистрис Гэйз перевернула фартучек и презрительно фыркнула.

– Работа, конечно, очень хороша. Я не имею претензии знать, что может нравиться теперешним молодым матерям, но думаю, что такая вещица пришлась бы им по вкусу… она достаточно курьезна для этого. Но я, впрочем, не судья: я человек других времен и моя работа не делается на-показ. А уж рекомендовать вас, Анна Понтин, пока вы не выйдете замуж за Вильямса, я не могу. Об этом бесполезно и говорить, когда вы знаете, что в деревне есть много достойных, всеми уважаемых женщин, которые рады были бы самому ничтожному заработку. А теперь посидите, пока я схожу и узнаю, готов ли суп для Вильямса: ни один из наших прихожан не может быть нами обижен в этом отношении, и всегда он может получить суп, в особенности когда болен.

Она вышла в боковую дверь, а Анна стояла, растерянная и красная от стыда. Даже мысль о больном Джесе едва ли могла бы удержать ее и заставить выждать возвращения жены пастора с её супом, если бы в эту минуту не раздался звонкий, приятный голос той самой дамы, которую мистрис Гэйз назвала Мэри.

– Можно мне взглянуть на ваш фартучек? – спросила она, обращаясь к Анне.

Анна подошла и передала ей передник.

– Это очень мило, – сказала она, – продайте его мне.

– Как вы добры, сударыня! – отвечала Анна, краснея от удовольствия еще больше, чем перед тем от стыда и задетого самолюбия.

– Вовсе не добрая, – сказала Мэри. – Эта вещь как раз подходящая для маленькой моей племянницы, и я такой еще никогда не видала.

Она осведомилась, умеет ли Анна обращаться с швейною машиной; оказалось, что лондонская учительница, видя способности молодой девушки, научила ее и этому искусству, так что когда мистрис Гэйз появилась с известием, что суп будет готов только через час или два, она нашла свою племянницу и Анну Понтин усердно хлопочащими над швейною машиной, приведенною уже в должный порядок.

– Эта девушка заинтересовала меня, тетя Агнеса, – заметила Мери, когда Анна ушла.

– Ну, конечно, – возразила мистрис Гейз, – она привлекательна уже тем, что дурно себя ведет. Лично я предпочитаю честных девушек… но я человек других времен и понятий, так что надо извинить мой дурной вкус.

– Вам бы не следовало так часто намекать на это, – сказала Мери, добродушно смеясь, – ведь, это является несправедливым осуждением.

В течение многолетней своей больничной деятельности Мэри приобрела какое-то особенное уменье обращаться с людьми самых различных свойств и характеров. Путем опыта она знала, что иногда грубым людям необходимо грубостью же давать отпор; такие люди, подобно животным, склонны подчиняться только силе собственного оружия. Мистрис Гейз вспыхнула, замолчала и затем заметила, что племянница её очень странный человек и что теперешнего молодого поколения она совершенно не понимает. Однако, вслед за этим, она с необыкновенною вежливостью и предупредительностью отвечала на все вопросы Мэри насчет Анны. Она рассказала ей о скандале, происшедшем в доме Понтинов, со всеми добавочными деревенскими сплетнями, но, в то же время, высказала и свое личное убеждение, основанное на антипатии в мистрис Понтин и на свойственной ей природной наблюдательности, а именно, что тетка молодой девушки во всем виновата; это убеждение, как мы видели, не смягчало, однако, её строгого осуждения поведения Анны. Она, подобно Джемсу Понтину, придавала больше значения самим фактам, нежели объяснениям, могущим осветить их.

В тот же день, после обеда, высокая и плотная фигура Мери появилась у маленькой двери, проделанной в стене старого господского дома, и когда дверь отворилась, на лице Анны можно было видеть как бы отражение светлого и радостного взгляда посетительницы.

– Я принесла вам обещанный суп, – сказала она, – тем более, что я хотела заплатить вам за передничек; кроме того, ведь, вы знаете, я сестра милосердия, привыкла к больным и могу помочь вам в уходе за вашим больным.

Удивительно, как одно появление Мери облегчило бремя людей, придавленных тяжестью жизни и труда. Даже робкий Джес. не противился, когда она его приподнимала и приводила в порядок своими сильными, мягкими и ловкими руками. Вскоре даже он начал с нетерпением ожидать её появления и всегда встречал ее с радостною улыбкой, которая удивительно оживляла его немного туповатое лицо. Случайность дала Мэри возможность оказать и Джесу, и Анне еще и другого рода помощь. Она готовилась к отплытию в Индию, где должна была стать во главе женского персонала в большом госпитале; ей оставалось не больше месяца, чтобы снарядиться для путешествия, а, между тем, она еще не начинала своих приготовлений. Она хотела воспользоваться своим пребыванием в Гайкросе, чтобы сшить себе необходимое белье; но так как ей давно уже не приходилось заниматься шитьем, то дело это оказалось для неё более трудным и сложным, чем она ожидала. Она с восторгом передала весь закупленный ею материал в искусные руки Анны. С этого дня для Анны исчезли все печальные размышления по поводу долга в лавочке, и пеленки и детские платьица для её будущего ребенка стали мерещиться ей уже не во сне, а на яву, как нечто вполне возможное.

– Если хотите, я посижу вечером с Джесом, пока вы будете в церкви, – сказала Мэри, заглядывая однажды, в воскресенье, после полудня, в нижнюю комнату павильона.

– Очень благодарна вам, мисс Мэри, но я не собиралась идти в церковь.

Мэри не имела, конечно, в виду обращения Анны, – у неё были совсем другие цели.

– А я бы очень желала, чтобы вы пошли в церковь, – настаивала она.

– Вот видите, – начала объяснять Анна, не глядя ей в лицо, – мне не хочется идти туда… пока мы не обвенчаемся с Джесом.

Мэри на минуту задумалась, затем спросила:

– Да что мешает вам обвенчаться?

– Отец Джеса не дает своего согласия, – возразила Анна. – Мы писали много раз, но он жестокий человек и ему доставляет удовольствие мучить других; а мистер Шеперд говорит нам, что брак наш не может состояться без согласия наших родителей, так как Джес несовершеннолетний.

– Если, действительно, это так, то это великое несчастие для вас, – сказала Мэри задумчиво. – Я не знаю, таков ли закон, а, может быть, мистер Шеперд ошибается.

Анне показалось такое предположение совершенно невероятным и она даже не упомянула о нем Джесу.

В следующий же вторник, рано утром, Мэри, отправив Анну работать на швейной машине в нижний этаж павильона, посадила Джеса на обычное кресло около окна и села около него.

– Джес Вильямс, – проговорила она сдержанным и серьезным тоном, – могу ли я рассчитывать на совершенно искренний ответ с вашей стороны на один очень важный вопрос?

Джес слегка смутился торжественностью её тона, однако, отвечал:

– Спросите, мисс, и я вам по совести отвечу, как могу.

– Скажите мне, по правде, кроме несогласия вашего отца, нет ли какой-нибудь другой причины, препятствующей вам жениться на Анне?

– Уверяю вас, что нет, – отвечал он, – другой причины и не может быть. Неужели вам удалось уговорить отца? – и с этими словами он взглянул на нее с восторженным благоговением.

Она засмеялась.

– Я и не пробовала, потому что и не стоит пробовать. Вчера я была у адвоката в Оксфорде и он мне сказал, что вы ошибаетесь, думая, что нуждаетесь в согласии вашего отца. С шестнадцатилетнего возраста юноша имеет право жениться, не спрашивая на то никаких и ничьих позволений.

Выслушав новое изложение закона со стороны Мэри, Джес сидел несколько минут, разинув недоверчиво рот; наконец, в его голове стало проясняться и мелькнула мысль, допускающая возможность такого предположения.

– Адвокат, может быть, и прав, – медленно проговорил он. – Эка штука-то! кто мог бы подумать, что мистер Шеперд ошибается!.. Ну, а что, если адвокат ошибается?

Но тут же, насколько силы ему позволяли, он бросился к лестнице и громко закричал:

– Анна, Анна! иди сюда скорее!

Она прибежала, испуганная, на громкий его зов, не зная, в чем дело. Мэри и Джес, говоря оба зараз, рассказали ей все. Первые мгновения, не будучи в состоянии сразу понять их, она стояла, широко раскрыв глаза, и в недоумении смотрела поочередно то на одного, то на другого. Но скоро голубые детские глаза её наполнились слезами; она подошла в Мэри и, взяв ее за обе руки, взглянула ей в лицо.

– Для меня вы не женщина, вы – ангел, – проговорила она.

Мэри обняла ее обеими руками; Анна опустила голову на её плечо и Мэри показалось, что она молча плакала. На её собственных щеках блеснули слезы и медленно скатились на светлые волосы молодой женщины.

VII

Благотворительность, когда она бывает успешна, не менее других удач в жизни может действовать опьяняющим образом на человека. Даже Мэри, которая, все-таки, была простая смертная, что бы там Джес и Анна ни думали о ней, не была вполне свободна от этого влияния. Не довольствуясь тем, что ей удалось оказать им действительную услугу, ей захотелось до конца сыграть для них роль доброй волшебницы и устранить с их пути всякия затруднения, так чтобы в конце их истории можно было бы сказать не только: «так состоялась их свадьба», но даже: «и жили они счастливо до конца дней своих».

В один прекрасный день, заручившись поручением от жены пастора для покупки птиц на ферме Понтинов, Мэри отправилась к ним и постучала в их тяжелую дубовую дверь. Она успела стукнуть не больше двух раз, как на пороге явилась сама хозяйка.

– Это уж ваше счастье, мисс, – заметила она, смахивая с совершенно излишними стараниями пыль с одного из кресел гостиной. – Наш Бен всегда говорил, что стучать в эту дверь так же бесполезно, как если бы вы принялись будить мертвого стуком над его могилой. Он презабавный был, наш Бен, бедняжка! Знаете, тот самый, который теперь отправился к дикарям.

Мистрис Понтин уже раньше видела племянницу пастора и тотчас узнала ее, но Мэри никогда не видела ее. Она ожидала встретить в ней женщину с неизмеримо более внушительным видом, в особенности, когда она вспоминала, что между ней и мистрис Гейз произошел когда-то крупный разговор; она не знала еще, что мистрис Понтин очень скоро забывала ссоры и относилась если и не с подобострастным, то, во всяком случае, с особенным уважением к мелкопоместному дворянству. В ней не было и тени каких бы то ни было склонностей к демократическим взглядам и она вполне признавала право священника своего прихода вмешиваться в её жизнь, но только в дела незначительной для неё важности. Мэри чувствовала все неудобство вести желанный разговор, сидя совершенно выпрямившись на одном из волосяных кресел редко посещаемой парадной гостиной фермы, под неподвижным стеклянным взором набитых чучел животных, служащих украшением комнаты.

Передав поручение мистрис Гэйз, Мэри не знала, как заговорить об Анне. Она пустилась было в рассуждения насчет высиживанья яиц и вообще об уходе за птицами, и, наконец, не видя возможности сразу перейти к своей теме, придумала какое-то новое дело относительно тех же птиц и обещала наднях опять зайти. Во второе её посещение мистрис Понтин повела ее во двор, где сено было сложено стогами и где рылись как раз те из её питомцев, которые должны были выставить её искусство в наиболее блестящем виде. Дверь большего амбара была открыта и внутри его, в углу, среди кучи снопов, в смутных очертаниях виден был чопорный профиль старой индейки, той самой, которая была причиной стольких неприятностей в семье.

– Много ли у вас индеек в нынешнем году? – спросила Мэри.

Вопрос был простой, но задать его было трудно, так как она чувствовала, что это был первый ход в игре.

– Как вам сказать?…Изрядно, – ответила мистрис Понтин. – Вон та старая индейка, нельзя сказать, чтобы сама много носила яиц, но она высиживает их за то с аккуратностью часового механизма. Вы можете себе представить мое положение, когда, в прошлом году, я думала, что она пропала.

– Разве она ушла от вас? – спросила Мэри.

– Да, ушла!.. Уж можно сказать, – отвечала тетка. – Ее выпустили, вот что! Вернулась она ко мне, голубушка, в таком виде, что и представить себе нельзя: полхвоста выщипано и без двух цыплят.

– Значит, все-таки, дело не так было плохо, как вы думала, – сказала Мэри и рискнула добавить: – Я надеюсь, что и вообще не все было так уж скверно, как вам казалось тогда, мистрис Понтин. А знаете ли, в будущее воскресенье будет первое церковное оглашение о браке Анны?

– Кажется, пора, судя по тому, что говорят, – отвечала тетка. В голосе её не слышалось озлобления, а скорее равнодушие. События оправдали в её собственных глазах, а также и перед её знакомыми, мнение, которое она тогда высказывала насчет Анны, и как бы даже её обращение с молодою девушкой; так что, успокоенная на этот счет и не испытывая более раздражения от ежедневного сожительства с Анной, тетка успела уже позабыть если не свою антипатию в ней, так свой злобный гнев. Во время разговора с Мэри, если лоб мистрис Понтин и сморщился, а рот принял неприятное выражение, то следует предполагать, что вызвано это было не мыслью о дурном поведении Анны.

– За последнее время я часто видела Джеса Вильямса и вашу племянницу, – продолжала Мэри, – и я совершенно уверена, что когда они будут повенчаны, то вам нечего будет уже опасаться с их стороны нового стыда для себя. Все забудут прошлое, вы можете быть уверены; неужели вы и дядя её одни только и будете помнить его? Я надеюсь, что и вы все забудете.

– Я, пожалуй, согласилась бы на свидание с ней после её свадьбы, – отвечала тетка, – конечно, с тем условием, что она придет и попросит у нас прощения и скажет, что мы с дядей были правы и хорошо обходились с ней. Но она, поверьте, мисс, этого никогда не сделает… никогда! Они все одной породы, эти Понтины, я уж их знаю, и не в их нраве так поступать; они все лопнут на месте, прежде чем уступят. Во всяком случае, мой муж таков, и если бы она пришла к нам, то я не могу и предвидеть, как бы он к этому отнесся.

– Вероятно, он поступит сообразно вашим желаниям и мыслям в этом деле, – сказала Мэри, льстя самолюбию хозяйки.

Мистрис Понтин стиснула губы.

– Уж, пожалуйста, не говорите этого, мисс, и лучшее тому доказательство – пребывание Бена среди дикарей. Не я, смею уверить вас, принудила его бежать к ним. И, вдобавок ко всему этому, мистер Понтин все время откладывал свою поездку в казармы, а я только и делала, что повторяла ему: «поезжайте, он там», – вот не поехал, когда я говорила, и опоздал.

Только теперь была затронута настоящая чувствительная струна. Было совершенно верно, что мистрис Понтин настоятельно и несколько раз убеждала своего мужа съездить в казармы, чтобы повидаться с Беном, и он действительно откладывал, пока Бен не уехал. Тетка не щадила упреков, и этот случай послужил к еще большему разладу между супругами. Она окончательно убедила себя в иллюзии, что между ней и Беном никогда собственно не было серьезной ссоры и что только жесткое обращение с ним дяди было причиной его бегства. Дружелюбная деловая ассоциация, заключенная между обоими Понтинами в виде брака и поддерживаемая ими более четырнадцати лет, была, таким образом, серьезно расшатана, хотя практическая её сторона пока и оставалась еще в целости. Тетка сделалась раздражительнее, а он менее терпелив. Джемс Понтин не имел обыкновения доискиваться причин событий, происходивших вокруг него, и потому он не мог вполне определенно и сознательно приписать свои несчастья добросовестному исполнению своего долга относительно родственников. Он только говорил, что все люди на один покрой, что не стоит заботиться о них и желать им добра, а лучше всего каждому человеку заботиться только о себе и о собственных делах. Рабочие, которых он нанимал для своих полевых работ, замечали, что он с каждым днем делался скупее и грубее.

Когда мистрис Понтин начинала говорить о Бене, то трудно было ее остановить. Напрасно пыталась Мери, с помощью несколько ловких уверток, вернуть ее к Анне и её делам. Ей пришлось выслушать до конца всю историю Бена, освещенную с новой точки зрения, а затем также и всю старую канитель про смерть Кайта и про её замужство с Понтином, с прибавлением слегка измененного комментария к последнему событию.

– Я уверена, что никогда не решилась бы выйти за него замуж, если бы я могла предвидеть, что он окажется таким жестокосердным относительно бедняжки Бена.

Наконец, история кончилась и хозяйка замолчала, как раз в то время, когда Джемс Понтин открыл калитку, ведущую из фруктового сада во двор, где они стояли.

Мэри часто видела его в церкви: он был человек не малого роста, лучше сложенный, чем обыкновенно бывает в его среде, и вся посадка его головы и плеч и прямой, решительный взгляд придавали ему строгий и почти внушительный вид. Он приподнял соломенную шляпу и подошел к обеим женщинам.

– Мисс Мэри мне только что говорила, что в будущее воскресенье состоится брачное оглашение Джеса Вильямса и нашей Анны, – заметила тетка.

На одно мгновение он строго взглянул на нее и затем, с деланным равнодушием, совершенно непохожим на действительное равнодушие тетки, возразил:

– Может быть… но это не касается ни вас, мистрис Понтин, ни меня! – Он повернулся в Мэри и продолжал: – Прошу вас передать мистеру Гэйз, сударыня, что я могу завтра прислать ему своего рабочего, чтобы скосить траву на кладбище. Он присылал ко мне за этим.

– Мисс говорила тоже, – невозмутимо продолжала мистрис Понтин, – что надо было бы и нам забыть их прошлое, когда они обвенчаются.

Наступило молчание, во время которого мистер Понтин с нахмуренными бровями посмотрел на жену, а затем на Мэри.

– Она, что ли, просила вас побывать у нас? – спросил он.

– Кто? Анна? – проговорила Мери, смутившись слегка. – Нет, она мне ничего не говорила, она даже не знает, что я здесь. Я только так… просто разговаривала с мистрис Понтин.

– Я, конечно, могу понять и извинить ваше вмешательство, – отвечал он почтительно-высокомерным тоном, – я знаю, что вы не здешняя, и всего знать не можете. Но девчонка знает мой взгляд, да и все соседи тоже. Она для меня чужая и я настоятельно прошу, чтобы со мной о ней не разговаривали, как о родне.