Деревенская трагедия

В толстой стене, окружающей бывшую барскую усадьбу, у самого павильона, была высечена маленькая дверь, которой они скоро достигли; здесь Анна остановилась.

– Посмотри, я вся промокла уже, – сказала она, – все равно, лучше не уговаривай меня, пусти, я уйду.

Он схватил ее в свои объятия и крепко прижал к себе, не внимая её мольбам.

– Нет! – кричал он вне себя, – нет, я не отпущу тебя!

Они оба стояли в проходе стены, толщина которой защищала их от непогоды. В это время внизу, на склоне горы, слышалось шуршанье листьев, а вязы, ореховые и фруктовые деревья под давлением дождя, как колосья, наклонялись в одну сторону. Вдали за белою дождевою завесой, в расстоянии одной или двух миль, не больше, видно было с того места, где они оба стояли, четырехугольное здание посреди большего серого поля. Внутри этого здания жизнь представлялась тяжелой, холодной, безотрадной, а затем… что еще предстояло ей? От заключивших же ее объятий веяло такою силой, таким теплом, и в глазах, смотрящих на нее, было столько любви, опасения и мольбы! Она шевельнула губами, он открыл дверь и оба они переступили порог.

V

Анна слегла от всех пережитых ею нравственных потрясений и физических невзгод; болезнь её, впрочем, оказалась менее серьезна, чем можно было ожидать, но в первый вечер её пребывания у Джеса она почувствовала себя дурно, у неё сделался жар и даже бред. Джес, испуганный её состоянием, на другой же день позвал приходского врача, мистера Эванса, и попросил Бетси Тот присмотреть за больной, пока он будет занят работой. Оправившись от болезни, Анна ни одним словом уже не намекала на дом призрения для бедных и стала молча ожидать минуты, когда Джес сообщит ей, что им предпринято для устройства их свадьбы.

Наконец, раз вечером Джес, сидя рядом с Анной и обняв ее одною рукой, сказал ей:

– Анна, дорогая моя, я спрашивал арендатора насчет нашего брака с тобой и он сказал, что, так как мне только девятнадцать лет, то я могу жениться не иначе, как с разрешения отца. Вот я и думаю сходить в Оксфорд в воскресенье и оставить письмо в трактире, где отец ночует, когда бывает в городе.

Мистер Шеперд ошибался, думая, что Джес не имел права жениться, но так вообще думали многие, а у него, кроме общих оснований, были еще особенные причины для такого толкования закона, так как он сам когда-то женился, будучи несовершеннолетним, по специальному разрешению и помнил, что ему пришлось представить формальное удостоверение в согласии своего опекуна. В большинстве случаев, молодые, неопытные люди в положении Джеса, прежде всего, обратились бы за советом к пастору своего прихода, но в Гайкросе никому и в голову не приходило обращаться к мистеру Гэйз. Он был уже стар и принадлежал к тем бездарным писателям и бесплодно корпящим ученым, которые составляют особую и весьма любопытную боковую теологическую ветвь; он когда-то написал несколько молитв для домашнего употребления и кое-какие наставительные статейки с объяснениями насчет исполнения некоторых пророчеств. В настоящее время трудно было бы ему самому сказать, чем он был занят, сидя целый день в своем затхлом и заваленном книгами небольшом кабинете; но так как он сердился, когда его отрывали от затятий, постепенно все и перестали у него бывать.

Образованному человеку может казаться странным, когда люди по вопросу, имеющему для них важное жизненное значение, довольствуются сведениями, полученными на основании неточных, поверхностных слухов и мнений, но среди бедных классов мы постоянно встречаем именно такое отношение к делу. Ни Джесу, ни даже Анне не приходила и мысль в голову, чтобы такой сведущий фермер и практический человек, как добродушный и обеспеченный мистер Шеперд, мог не быть вполне знаком со всеми тонкостями законов своей страны. И они оба, и вся деревня поголовно с уважением, исключающим и тень сомнения, подчинились бы всякому его решению относительно любого из этих законов.

Джес Вильямс-отец, между тем, в то лето нашел себе работу на новой барже и совершенно в другом месте, так что ему не было надобности заезжать в Оксфорд. Несколько времени потребовалось на получение этого известия и на объяснение его причины. Так как Джес не умел писать, то Анна писала за него несколько писем старику, и долго письма эти рассылались всюду, где можно было предположить, что они дойдут до него. Наконец, в первых числах января был получен ответ такого содержания:

«Джес Вильямс считает сына Джеса вместе с его девчонкой набитыми дураками, а коли такое мнение придется им не по вкусу, так и черт с ними. Дать согласие на их брак он не видит основательной причины». Подпись: «Джес Вильямс, а за его неграмотностью – крест».

Для пьяного лодочника просьба сына о согласии на брак была приятным и совершенно неожиданным случаем дать хоть раз ему почувствовать свою власть над ним; этой власти он давно лишился, благодаря ранней самостоятельности сына. Анна опять написала ему письмо, но ответа они уже не получили.

Для неё это выжидание было страшным ударом, тогда как для Джеса, по правде сказать, оно имело мало значения. Не подлежало сомнению для него, что через год, когда он достигнет совершеннолетия, он будет свободен жениться на ней, а лишь бы была только уверенность, что такое время настанет, все остальное ему казалось второстепенным. В деревне было несколько таких семей, в которых первые дети родились до брака, но после свадьбы никому не было охоты напоминать им об этом, разве только в разгаре какой-нибудь ссоры, хотя бы возникшей по совершенно случайному поводу. Джес был уже счастлив тем, что свил себе гнездо вместе с Анной и не создал себе излишних мелких тревог. Но Анна принадлежала другому, более высокому социальному уровню, и она строже и внимательнее относилась в вопросам общественной нравственности. По мере того, как потрясение и возбуждение, сопровождавшие удаление её из фермы дяди, успокоивались, какой-то врожденный ей инстинкт порядочности начинал все сильнее, все настойчивее заявлять о своем праве на существование. Она стыдилась своего положения, наложившего на нее даже в её собственных глазах позорное клеймо, которое и брак едва ли мог вполне снять с неё, но, в то же время, она страстно желала этого брака. В первое время она ожидала, что свадьба их совершится по прошествии нескольких дней, но малу-помалу день этот как-то все дальше и дальше отодвигался и, наконец исчез в совершенно неопределенном и туманном будущем. Во всяком случае, она вскоре поняла, что ребенок её должен родиться раньше, чем наступит для неё желанная перемена в её положении, и эта мысль терзала ее. Сознание позора, нанесенного ею своей семье, отзывалось в её душе с неменьшею болью, чем в душе самого мистера Понтина.

Между тем, по мере того, как зима проходила, лица Джемса Понтина и его жены не смягчались, а скорее ожесточались; они оба постарели и опустились. Они не могли ни на минуту забыть скандала с Анной, тем более, что она жила у них под боком, почти в виду их дома, но еще большим ударом было для них известие о поступлении любимца их Бена в военную службу и об отъезде его в Египет. Они долго поджидали письма от него или его собственного появления, но он не приехал; когда же, наконец, дядя сам решился поехать и посетить его в казарме, он опоздал: Бен покинул Портсмут двумя днями раньше. Больше о Бене они ничего не слыхали.

Было бы ошибочно предполагать, что Анна не любила Джеса потому, что чувствовала себя несчастной. Правда, к нему привлек ее не тот глубокий, неудержимый прилив страсти, перед напором которого уничтожаются все преграды и исчезает вся обыденность жизни и характера, совершенно так же, как исчезает весь ландшафт под наплывом широкого разлития вод, но, во всяком случае, она любила его отчасти вследствие болезненного сознания тягости своего положения, отчасти и вопреки этому же сознанию. В её привязанности к нему сказывались одновременно и любовь цивилизованного человека, и цепкость дикарки, чувствующей свою зависимость от мужчины, в руках которого находится её участь. Несмотря на всю глубину своей любви к Анне, Джес не мог, однако, в силу этого чувства, сделаться умнее, чем он был от природы, и он не замечал всех её мук. К тому же, и она сама переставала чувствовать эти муки, когда, по возвращении домой с работы, Джес, сидя рядом с ней у огня, курил или чинил сбрую, а она, с своей стороны, штопала и шила. Хотя жалованье, получаемое им, было не велико, но оно давало им возможность жить, удовлетворяя первым их потребностям. Беззаботная непредусмотрительность нужды тоже имеет свою хорошую сторону, так как жизнь сделалась бы нестерпимой, невозможной, если бы бедняк постоянно вглядывался в бездну лишений, над которой он висит. Но Анна происходила из семьи бережливой и предусмотрительной и не могла вполне отдаваться такой счастливой беспечности. Во время последней болезни её отца вся семья их жила только его сбережениями и когда еще при жизни его они иссякли, то мысль об этом не давала ему покоя. Так и она теперь, замечая, что весь заработок Джеса уходил еженедельно на необходимые для них пищу, отопление и плату за квартиру, постоянно спрашивала себя: что делать в виду рождения ребенка и во что одеться им, когда платья откажутся служить? Она знала, что самое тщательное и искусное штопанье не могло сделать их вечными. Бедные пожитки, оставленные ею на ферме, были отосланы ей теткой через Авеля. Мысль о своей вынужденной праздности в то время, как Джес целый день был занят тяжелою работой, терзала ее, но к полевой работе она была совершенно неспособна, а шитья в Гайкросе она не могла достать: мелкопоместного дворянства не было во всей округе, а с местными крестьянами она не успела сблизиться настолько, чтобы получать от них ту мелкую и постоянную работу, которая в их среде обыкновенно дается предпочтительно-близким людям. Одна только прачка пастора, мистрис Бэкер, давала ей изредка незначительный заработок, зазывая ее к себе для катанья белья. Мистрис Бэкер была толстая, здоровая женщина с неизменно-красными щеками и несомненным добродушием, несмотря на крайнюю говорливость, которая заставляла ее предпочитать молчанию всякую, даже нескромную болтовню. Незадолго перед тем случилось, что некоторые из бесчисленного множества сказанных ею слов задели обладательницу единственного в той местности катка для белья, которым пользовалась вся деревня; собственница катка ответила на оскорбление, нанесенное ей, тем, что освежила в памяти своих односельчан некоторые эпизоды из ранней молодости мистрис Бэкер, которые совсем ускользнули из памяти последней, тем более, что вся деревня успела позабыть их: нельзя не признать за социальным кодексом низших слоев общества, по крайней мере, по отношению к женщине, неизмеримо больше разумности и человечности, чем за нашим. Отомстив обладательнице катка на практической почве, покупкой собственного катка, мистрис Бэкер в случае нужды не только не избегала, но даже с удовольствием давала у себя работу людям, репутация которых не колола всем глаза назойливою беспорочностью. Она очень охотно оказывала поддержку и бедной Анне; помощь её была часто грубого свойства, но всегда дружелюбна, и она делала все, что могла, если принять в рассчет и её собственные материальные стеснения, и строгий контроль, наложенный на нее старшею её дочерью, которая служила прачкой в «хорошей» семье и была разборчива в выборе себя общества. Мистрис Бэкер, можно сказать, относилась к положению Анны с еще большим участием, чем она вообще имела обыкновение выказывать своим ближним. Она беспрестанно выражала ей свои опасения относительно её положения и хотя её замечания делались с добрыми намерениями, но они часто были и неудачны, и неуместны.

– Скажите мне, моя милая, продолжает ли действительно Вильямс говорить с вами о будущей вашей свадьбе? – часто спрашивала она, попа Анна катала белье.

– Нет, – отвечала обыкновенно Анна с деланным равнодушием, – к чему же и говорить об этом раньше времени? Заговорит, когда настанет пора.

Мистрис Бекер качала на это головой.

– Это, конечно, ваше дело, но я на вашем месте была бы спокойнее душой, если бы он хоть изредка заговаривал об этом, хоть помаленьку, хоть за глотком вина или хоть по воскресеньям, как случится. Я всегда люблю знать, что происходит в душе человека, а как узнать, когда сам человек об этом не говорит? На мужчин нельзя полагаться, моя милая, они – переменчивый народ, поверьте мне; вот увидите, узнаете их ближе и то же самое скажете. Еще вчера дочь рассказывала мне, какие дела делаются у них в доме, там, где она служит. Представьте себе, лакей, который был женихом экономки с того самого дня, как надел ливрею, оставляет место и собирается жениться на кухарке! Ну, как же верить им после этого?

Спокойствие, с которым Анна выслушала этот рассказ, казалось странным мистрис Бэкер, чувствительная душа которой содрогалась неописанным ужасом от такого доказательства предательского свойства мужской любви. В ответе Анны слышалось некоторое упорство:

– Джес не из тех, которые говорят, и не из тех, которые зря, без причины, меняют свое решение, – сказала она; затем, запнувшись слегка, она прибавила, краснея: – да, к тому же, он так, меня любит, что сделает все, что я у него попрошу.

Прачка молча расправила широкий белый галстук пастора и медленным, ровным движением провела по нем утюгом. Дойдя до конца, она сказала:

– Господи! так говорят насчет первого все молодые девушки, а каковы-то они на самом деле, узнают позднее.

– Мистрис Бэкер! – воскликнула Анна, – ни вы, ни кто другой не имеете права говорить, что Джес не хочет жениться на мне. Это была бы ложь, постыдная ложь, и прошу вас не говорить об этом со мной больше ни слова, – я и слушать не буду.

Мистрис Бэкер взглянула на нее удивленно, но и не без удовольствия:

– Ишь вы какая, Анна Понтин, право, молодец! Совсем такая, какая я была в молодости. Я тоже не давала наступить себе на ногу. Вы можете быть уверены, что я от всей души желаю, чтобы Вильямс честно с вами поступил; и надо отдать ему справедливость, он на вид степенный и хороший парень и, кажется, не имеет в виду вас обмануть. Что же касается его любви к вам, на это, повторяю вам, не рассчитывайте. Такова уж их природа: в начале любят, а там разлюбят. Об этом нечего и горевать; к тому времени он, пожалуй, уже привыкнет к вам и не захочет менять своей жизни, только не будьте с ним слишком податливы. Он совсем еще юн и, конечно, похож на всех остальных, и поступать будет так же, как и все. У вас еще многое впереди: настанут такие дни, когда он и лишнее выпьет, и такие, когда вы не будете знать, чем ему и угодить, да и счастие ваше, коли не хуже будет. Помните мой совет: не будьте слишком податливы, авось еще и приведете его в венцу.

Так произносила приговор мистрис Бэкер, подобно многих другим смертным, над целою половиной человеческого рода, исходя для этого из ограниченных оснований ничтожнато личного опыта. Анна, к счастию, хорошо знала Джеса и верила больше своему пониманию его, чем житейской мудрости и опытности прачки; хотя она ни на минуту не сомневалась в нем, ей, однако, было обидно, что другие не разделяли её веры; тем обиднее было это для неё, что, как и все Понтины, она не терпела унижении в чем бы то ни было.

– Джес, – сказала она в один из воскресных вечеров, – я хочу прекратить всякие разговоры с посторонними людьми, пока мы не обвенчаемся с тобой.

Джес не торопясь вынул трубку изо рта и губы его медленно и широко раскрылись с доброю и удивленною улыбкой. Он пока еще с любовью наслаждался каждым её словом, каждым её движением; в гордой же решимости, с которой она сделала свое заявление, приподняв слегка голову и поставив чашку на поднос, было что-то невыразимо забавное и ребяческое.

– Почему же так, Анна? – воскликнул он.

– Я, конечно, не хочу этим сказать, что ни с кем не буду говорить, – продолжала она, быстро и ловко расставляя посуду на полке, – я знаю, что мне придется, все-таки, делать необходимые закупки для дома. Но лучше бросить всякие лишние разговоры со всеми этими женщинами у мистрис Бэкер, с мистрис Пайк, Клинкер и другими; да и с самой мистрис Бэкер лучше поменьше разговаривать.

– Я думал, что тебе поболтать с ними иногда и приятно, – возразил Джес. – Большинство женщин, по крайней мере, любят поболтать. Но если тебе хорошо и без них и ты предпочитаешь оставаться сама с собой, тем лучше, по-моему, тем лучше.

Анна обвила руками его шею и он радостно взглянул на нее.

– Мне бы только на тебя смотреть, а других мне не нужно, – сказала она, целуя его. Затем, помолчав, она договорила: – Ты очень добр, Джес, и любишь меня, и я не верю, чтобы ты мог перемениться. Они все тебя не знают, а, в то же время, все утверждают, что знают о тебе гораздо больше, чем я.

– Что же они могут еще знать обо мне больше того, что все уже знают? – спросил Джес с растерянным видом. – За исключением разве только дома призрения, меня ни в чем не могут упрекнуть; я жил таким же порядочным человеком, как и другие, а, может быть, и более порядочным, чем некоторые.

По мере того, как он вдумывался в слова Анны, он все больше и больше горячился и негодование его стало возростать.

– Что же они, наконец, сказали тебе про меня, я бы желал узнать? – повторил он.

– Они говорят, – отвечала Анна, – что я не должна рассчитывать в будущем на твою любовь, что все мужчины таковы; они хотели бы даже уверить меня, что ты не женишься на мне, если только я не стану прибегать к особым мерам, чтобы тебя принудить к этому.

Джес В минуту помолчал, обдумывая все сказанное, затем хихикнул и, наконец, разразился громким смехом.

– Чорт возьми, душа моя, – сказал он, – пугнула-жь ты меня! А я-то вообразил, что понадобилось кому-нибудь воду замутить около меня из-за местечка у арендатора. Господи! и к чему тебе, Анна, слушать всю эту чепуху? Я не думал, чтобы ты была такая глупенькая.

Анна улыбнулась, покраснела и сама недоумевала, зачем она слушала этих людей. Она стала на колени перед огнем, держа за руку Джеса, который продолжал молча смотреть на нее. Огонь тем временем осветил ярким красноватым блеском золотые переливы её белокурых волос и нежный румянец на её щеках; он опять засмеялся.

Так сидели они перед огнем и не без некоторого права могли посмеяться над теми из своих соседей, которые, пройдя неизмеримо большее расстояние по тому же тоскливому жизненному пути, не сумели, подобно им, найти по дороге и тени испытываемых ими наслаждений, и шли, подбирая только по пути ту бесплодную пыль, которую напрасно называют «житейскою мудростью».

Ничтожный заработок Анны у мистрис Бэкер, составлявший шесть пенсов в день, был случайный и почти не влиял на их материальное положение, так что Анна решила, наконец, сделать новую попытку достать себе работу в Оксфорде. Грязный февральский снег уже начинал исчезать из-под изгородей и маленькие беззащитные подснежники уже выглядывали и грелись на солнце в открытых местах, когда Анна собралась с этою целью в дорогу, имея в кармане несколько грошей, сбереженных от дров со времени наступления теплой погоды. Результатом её путешествия были два небольших мотка красной и белой тесьмы, с помощью которых она смастерила на другой же день детский вышитый передничек, вроде тех, которыми славилась обучившая ее школа. На эту работу она положила все свои старания и с радостью при этом вспоминала, как нравились эти безделицы дамам, посещавшим её школу. По окончании работы она снова съездила в Оксфорд, истратив на это еще несколько дорогих для них пенсов. Еслиб она решилась обойти все виллы в предместьях города, то, по всем вероятиям, нашла бы немало охотниц до таких изделий, но такое хождение из дома в дом ей претило по своему сходству с нищенством. Она отправилась по лавкам, но купцы, как это часто бывает в провинции, с трудом допускали, чтобы покупатели их одобрили вещь не парижского происхождения. Хотя они и похвалили работу Анны, но требовали рекомендации относительно её поведения и выразили свои сомнения насчет пригодности передника для детей их клиенток. Словом, совершенно ясно было для Анны, что они не желали иметь с ней дела. Она побрела тоскливо домой, держа свою непроданную вещицу в руке.

Позднее, когда уже наступило лето, она узнала, что готовилась свадьба дочери одного фермера, жившего в нескольких милях от них, и немедленно отправилась в ней, в надежде получить часть заказа её приданого, вышла для этого из дому рано утром и вернулась поздно вечером с полною неудачей. В этот день Джес был занят с утра уборкой сена и работал все время на палящем солнце, а вечером повел купать лошадей к одному из прудов старого замка. Одна из лошадей, помоложе других, обрадовавшись случаю понежиться в прохладной влаге после дневного жара и усталости, выскочила из чинных рядов старших, спокойно пьющих у берега в помутившейся от грязи воде, и бросилась в самую глубь пруда, с наслаждением шумно втягивая в себя чистую воду из-под плоских листьев и серебряных чашечек трепещущих кувшинок. Не довольствуясь этим, дерзкий и непокорный молодой конь в то время, когда уже все остальные лошади, мокрые и довольные, медленным шагом направились ко двору фермы, упорно продолжал стоять посреди пруда, не подчиняясь увещаниям Джеса и ловко избегая ударов его длинного бича, так что Джесу пришлось, наконец, самому броситься в воду и вывести лошадь на берег. В конце-концов, все-таки, отозвалось все это дурно не на лошади, а на человеке. Окончив работу, Джес отправился домой и, в ожидании Анны и ужина, прилег отдохнуть; но, прежде чем она успела вернуться домой, его мокрая одежда уже высохла на нем. На следующее утро, несмотря на испытываемую им боль во всех членах и на тяжесть в голове, он работал на сенокосе до самого вечера. Он хотел даже участвовать в ужине, которым, по обыкновению, мистер Шеперд угощал всех рабочих по окончании уборки сена, но, присев за стол в числе других, Джес почувствовал, как все вдруг завертелось вместе с ним я как у него в руках и ногах, вместо костей, ощущались раскаленные железные прутья. Он не мог есть и, ничего не говоря, потихоньку встал и пошел домой. На другой день он слег и по прошествии двух недель не мог еще вставать. Им нечем было уже платить в деревенской лавочке и они брали в долг, а, между тем, доктор говорил, что раньше шести недель Джесу нельзя будет и думать о работе. Боли он уже не испытывал, но лежал все время тихо и неподвижно, а Анна сидела около него и все думала о долге в лавочке и о ребенке, который должен был явиться на свет Божий, не имея, кроме красного, вышитого передника, никакой покрышки для своей наготы.

Мистрис Бэкер изредка заходила к ним, но в это время у неё самой ребенок болел корью и, кроме того, в деревне ходили какие-то интересные для неё сплетни, которые временно вышибли обоих Вильямсов из её головы. Мистер Шеперд зашел наведаться один раз и посылал часто справляться о больном; никто другой к ним и не заглядывал, за исключением разве мистера Эванс, приходского врача.

Мистер Эванс был маленький, живой человечек, с молодым, приятным лицом, светлыми усами и с простою, обыкновенно несвойственною врачам манерой обращаться с больными, которую он всеми силами, но довольно неудачно, старался изменить, когда, по поручевш старшего товарища, ездил к более знатным пациентам. Он разъезжал на прыткой лошадке, такой же подобранной и опрятной, как и он сам, и самые тревожные для него минуты в течение дня были те, которые он проводил, отдавая на её счет приказания разным мальчишкам, на попечение которых он оставлял ее во время своих визитов у больных. Анна всегда была рада, когда лошадка умного и добросердечного молодого доктора останавливалась у их двери и слышно было, как он быстрыми шагами вбегал по крутой и узкой лестнице их павильона. Доктор называл ее всегда мистрис Вильямс и для него она всегда была женой его пациента.

– Ну, Вильямс, ваше дело, кажется, наладилось и мне нечего беспокоиться за вас, – сказал он однажды утром. – На вот за хозяюшкой-то вашей надо присмотреть. Я не могу допустить, чтобы она слегла тут же около вас; у нашей сиделки и без вас много дела на руках и она бы явилась к вам не с особенно любезною физиономией, если бы вы вздумали заболеть.

Если согласиться с мнением людей, склонных смотреть на еду вообще как на «предразсудок» или даже как на «привычку», то можно было бы сказать, что Анна за время болезни Джеса, подобно многим нуждающимся женщинам, почти отвыкла от неё.

– Так нельзя продолжать, мистрис Вильямс, – сказал доктор, щупая её пульс и качая головой. – Вы, как я вижу, не чувствуете сегодня склонности обедать, не так ли?

– Ни малейшей, – с твердостью произнесла Анна, как бы не замечая иронического оттенка его вопроса. – Я и раньше не отличалась хорошим аппетитом, а теперь мне кажется, что, кроме чашки чая, я ни в чем и не нуждаюсь.

– Ах, уж эти мне чашки чая! – воскликнул доктор. – Все вы, женщины, на один лад: разума в вас всего на один пенс.

Анна не была убеждена его доводом.

– Все равно, мистер Эванс, никакой пользы не будет для меня, если я стану есть то, за что я заплатить не могу: ведь, такой кусок застрянет в горле. И так, если я не могу быть крепче и здоровее без лучшей пищи, то я и должна помириться с своим нездоровьем.