В огонь и в воду

Принцесса смотрела на маркиза заплаканными глазами.

– Что вы там говорите о мщении? – сказала она жалобно, – никогда вы не сумеете отомстить мне так, как судьба уже мстит… Увы! вы обвиняете Монтестрюка в любви ко мне, а он весь занят мыслью – понравиться другой! И для этой-то другой, для графини де Монлюсон, я скачу во весь опор посреди Германии! Обожаемой его Орфизе грозит страшная опасность. Я знаю, что лишиться её – для него хуже, чем умереть, и вот я еду спасать ее…

– Вы?

– Да, я! Если б мне сказали прежде, что я сделаю когда-нибудь то, что теперь делаю, – я бы ни за что не поверила! Я не обманываю вас, а говорю, как оно есть на самом деле. Любовь к вашему другу – не качайте так свирепо головой, он ваш друг и будет вашим другом, так нужно любовь эта меня совсем переродила. Я уже и не знаю, право, что за сердце у меня в груди. Я вытерпела все муки ревности, я плакала, я умоляла, я проводила бессонные ночи, я томилась по целым часам, я призывала смерть, не имея духу сама искать её, – и вот последствия всего этого! Какая-то неодолимая сила вынуждает меня посвятить ему всю жизнь мою. Мне бы следовало бросить на гибель соперницу, я бы должна была ее ненавидеть всеми силами души, отдать ее, беззащитную, такому человеку, который ни перед чем не отступит. Нет! не могу! Дело не в ней, а в нем! понимаете?

Маркиз де Сент-Эллис ходил взад и вперед по дороге, слушая Леонору, кусая свои усы, пожирая ее глазами, волнуясь между гневом и жалостью, но сильней всего поддаваясь удивлению.

– Что вы там рассказываете? – вскричал он наконец, – вы говорите, что любите его, а он вас не любит?

– К несчастью, именно так.

– Да что он, слеп, что ли, скотина?

– Увы! совсем не слеп: у него ведь есть же глаза для графини де Монлюсон!

– И это для неё вы пустились теперь в путь?

– Вы сами это скоро увидите, если только поможете мне теперь.

– Что же надо делать?

Принцесса подскочила и, взяв обе руки маркиза, сказала в порыве радости:

– Ах! я ведь знала, что вы меня послушаете и что мой голос найдет отголосок в вашем сердце!

– Я пока ничего еще не обещал… Объяснитесь, пожалуйста…

– Графиня де Монлюсон поехала в Вену единственно для того, чтоб быть поближе к графу де Монтестрюку…

– Что, разве она его тоже любит?

– А вы этого не знали?

– Значит, весь свет его любит, разбойника?

– Человек, который желает его только за богатство и за титул, решился воспользоваться случаем, чтоб похитить ее…

– Вот это очень мило!

– А что совсем уже не так мило, так это – пользоваться беззащитностью одинокой женщины, с слабостью, доверчивостью, чтоб принудить ее, хоть бы силой, не иметь другого прибежища, как к состраданию похитителя.

– Тьфу, какая мерзость! ну, моя страсть к приключениям не доходит до таких подвигов.

– Я никогда в этом не сомневалась…

– А как зовут этого ловкого человека?

– Граф де Шиври. Он ускакал вперед; он уже теперь, может быть, в Зальцбурге и, поверьте, ни перед чем не остановится, лишь бы добиться своей цели. Именно для того я и собралась вдруг ехать к ней, чтоб предупредить, предостеречь ее от этого страшного Цезаря… чтоб помочь ей и вырвать у него из когтей.

– Вы? этими вот маленькими ручками? Хоть вы и принцесса, а все-таки женщина, да еще и одна, что же вы можете сделать?

– Епископ Зальцбургский, владетельный государь в своем городе – мне родственник. Я уверена, что, по моей просьбе, он даст мне конвой, чтоб защитить графиню де Монлюсон от всякого покушения. Тогда пусть попробует граф де Шиври дотронуться хоть до одного волоска на её голове!

– И все это оттого, что Монтестрюк ее обожает?

– Да, оттого, что он ее обожает.

Принцесса сказала это таким нежным и печальным голосом, с такой жгучей горестью и с такой покорностью судьбе, что маркиз был тронут до глубины души.

Она заметила это по его глазам и, улыбаясь, как мученик, которого коснулся огонь костра и который устремил взоры к небу, она продолжала:

– Не жалейте обо мне. В этой беспредельной преданности, из которой состоит теперь вся жизнь моя, есть тайная прелесть, какой я прежде и не подозревала. В мыслях нет больше ни малейшего эгоизма… дышишь, действуешь, надеешься – все для другого… Очищаешься душой в этом жертвенном огне, делаешься лучше… Это, может быть, и не то, о чем я мечтала, но это несравненно выше! На Востоке, говорят, вдовы приносят себя в жертву, чтоб не пережить любимого мужа… Почему же христианке не принести в жертву любви своей счастью любимого человека? Неужели разбить свое сердце трудней, чем сжечь тело? У меня хватит на это храбрости и, может быть, мне многое простится в последний час за то, что я много любила.

Маркиз утирал слезы украдкой.

– Чёрт знает, что такое! вот уже я плачу, как ребенок! – сказал он.

Он взял обе руки принцессы и принялся целовать их одну за другой, потом вдруг вскричал гневно:

– И он не у ваших ног, язычник проклятый!

– Вы поедете со мной, я могу на вас рассчитывать, не правда ли? – спросила Леонора, уверенная теперь в победе.

– Всегда и во всем; еду, куда прикажете.

– Ну, так поскорей!.. Нельзя терять ни минуты!

Она сделала усилие и пошатнулась. Маркиз бросился поддержать ее.

– У вас сил не хватит, сказал он.

– О! хватит!.. Правда, я страшно измучилась… Все время вскачь, и по каким дорогам! Но ехать надо, и я поеду!

Карета все еще лежала на боку, а кругом толпился народ и, как водится, только рассуждал, а ничего не делал. Кто связывал веревку, кто вбивал гвоздь. С такими рабочими прошло бы несколько часов, пока можно было бы двинуться дальше.

– Бросим эту развалину и на коня! – сказала принцесса решительно.

– Да вы не удержитесь в седле!

– А вот увидите!

В ближайшей деревне нашлись лошади не только для принцессы Мамиани и для маркиза де Сент-Эллиса, но и для всех их людей. В таких случаях у маркиза было очень простое средство добиться толку: он являлся в одной руке с кошельком, а в другой – с хлыстом, и в подкрепление своих требований, говорил всего три слова:

«Заплачу или изобью!»

Ни разу эти три слова не пропадали даром. Деньги брали, хлысту кланялись, а лошадей приводили.

До Зальцбурга доехали скоро и без всяких приключений. Принцесса поехала прямо к его преосвященству епископу зальцбургскому, своему родственнику, который имел и духовную, и светскую власть над своим добрым городом и над его округом; а маркиз пустился по улицам отыскивать графиню де Монлюсон и графа де Шиври.

В гостинице ему сказали, что они уехали на рассвете.

* * *

Читатель не забыл, вероятно, что капитан д'Арпальер, навербовав себе шайку в трактире Венчанного Быка, самой гнусной трущобе во всем Зальцбурге, позволил новобранцам осушать и бить кружки, сколько угодно, но с одним условием – быть всегда готовым в поход по первому сигналу. В тот же вечер, он сообщил обо всем графу де Шиври, уверив его, что с такими головорезами он ручается, что похитит, под носом у всяких лакеев, всех герцогинь мира.

– Я не могу сказать, – прибавил он, – чтоб это были Ахиллы или Александры Македонские, способные устоять против рыцарей; очень даже может статься, что в чистом поле они больше нашумят, чем сделают дела; но с таким вождем, как ваш покорный слуга, и против какой-нибудь полудюжины лакеев, они представят вам, будьте уверены, связанною по рукам и по ногам, даму вашего сердца.

– Мне больше ничего и не нужно.

– Только мне кажется, что было бы верней испытать как можно поскорей их усердие. Знаете старую пословицу: куй железо, пока горячо. Ну, а совестливость не Бог знает ведь какая у всех этих молодцов, между которыми есть все, что хотите, как в испанской кухне: словаки и итальянцы, кроаты и фламандцы, болгары и поляки, и даже один парижанин! Подвернется какой-нибудь господин и завербует их для другого дела, где можно будет хорошенько пограбить, – и когда они понадобятся мне, в гнезде не окажется ни одной птички. Кроме того – на случай никогда слишком полагаться не следует – проклятый Монтестрюк может пронюхать о таких вещах, которых ему знать не следует, а он такой человек, что может стать у нас поперёк дороги. И так, я того мнения, что надо поторопиться.

– Да и я то же думаю, – возразил Цезарь. – Ещё одно слово – надо всё предвидеть – и то, что вы мне сейчас сказали, поможет вам еще лучше понять меня.

– Говорите.

– Для того, чтобы разыграть свою роль как можно натуральней, прежде всего необходимо, чтоб я вас не знал вовсе. Следовательно, при первой же схватке, не удивляйтесь, если я тоже выхвачу шпагу.

– И броситесь на нас, как некогда Персей на чудовище, грозившее пожрать прекрасную Андромеду?

– Именно так.

– Я так и думал – только действуйте, пожалуйста, помягче.

– Моя храбрость остановится на том, что меня одолеют и обезоружат, а потом само Небо приведет меня в скромный приют, куда увлечет заплаканную красавицу бесчестный похититель.

– И благодарность совершит остальное… Будьте покойны, приют будет самый таинственный и безмолвный.

После этого разговора, Цезарь употребил в дело все свое влияние на кузину, чтоб убедить ее ехать из Зальцбурга как можно скорее. Венский двор хотел встретить французов празднествами, и это окончательно убедило маркизу д'Юрсель, которая уже мечтала, как она будет рассказывать обо всем этом в Лувре. Решено было выехать в конце недели, рано на заре.

Но пока Бриктайль ходил беспрерывно между гостиницей, где остановился граф де Шиври, и трактиром, где пьянствовали его рекруты – и Пемпренель с своей стороны тоже ходил взад и вперед по городу, который, как уверял он, ему особенно нравился своим живописным местоположением и своими оригинальными постройками. Немудрено потому, что ему случилось раз встретить своего капитана с одним дворянином, и как человек, долго шатавшийся по парижским мостовым, он узнал этого дворянина с первого взгляда.

В другой раз, так только Бриктайль кончил свое совещание с Цезарем, Пемпренель толкнул локтем капитана и сказал ему:

– Это тоже парижанин, как и я, этот прекрасный дворянин… немножко только побогаче, вот и все!

– Что такое? – проворчал капитан, – об ком это вы говорите?

– О! я совсем не хочу выпытывать у вас ваши тайны: вы даете деньги, я пью – этого с меня и довольно – но все-таки не мешает знать, для кого работаешь. Это может пригодиться.

Пемпренель принял самодовольный вид и, раскачиваясь, продолжал:

– Вы понимаете, что кто положил двадцать лет жизни на шатанье от Нового моста до Луврской набережной и от Королевской площади до Кардинальского дворца, тому нельзя не знать людей. Я могу назвать самых знатных придворных только по их манере носить перо на шляпе или подавать руку дамам… Вот, например, граф де Шиври, что сейчас был с вами, когда кланяется с улыбкой, то так, кажется, и говорит: «ну, сударыня, нравится ли вам это, или нет, а так нужно!» Это – настоящий вельможа и я поистине горжусь тем, что состою у него на службе.

Сказав это, Пемпренель преважно завернулся в плащ и пошел дальше.

– Э! да в этом малом есть-таки толк! – проворчал Бриктайль сквозь зубы.

Когда был назначен день отъезда, капитан побежал в трактир Венчанного Быка. Судя по раздававшимся оттуда песням и крикам не могло быть никакого сомненья, что вся шайка в полном сборе. Он застал ее, в самом деле, пирующею вокруг столов со множеством кружек и засаленных карт.

– Вставай! – крикнул он, входя; – поход на завтра, а выступаем сегодня ночью. Вот вам на ужин сегодня.

И он гордо бросил на залитую вином скатерть два или три испанских дублона.

В ответ раздалось ура и все встали.

– Вот это так честно сказано! – крикнул Пемпренель: – деньги цветом солнечные, а вино – рубиновое – с этим можно заполонить себе все сердца!..

– Будьте все готовы к полуночи, – продолжал капитан, – и запаситесь оружием и наступательным, и оборонительным. Нам нужно стать на дороге у людей, провожающих одну знатную особу, которую мне поручено доставит к кавалеру, который ее обожает.

– Значит, похищение? – спросил Пемпренель. – Как это трогательно!

– Да, что-то в этом роде. Может статься, будут там слуги с задорным нравом, которые захотят вмешаться в такое дело, что до них вовсе не касается.

Великан, которому капитан сдавил так сильно кулак при первом знакомстве, бросил об стену оловянный стакан и совсем сплющил его.

– Я не видал еще глотки, которая бы не замолкла когда в нее всадят вершка три железа, – сказал он.

– А как повалите наземь всех через чур горячих и любопытных, – продолжал капитан, – надеюсь, никто из вас не услышит стонов и воплей дамы?

– Ну, они ведь вечно стонут…. Мы будем глухи и немы, – отвечал Пемпренель.

– Но никто также не коснется её и рукой!

– Мы будем однорукие.

– А чтоб никто не жалел, что пошел со мной, то если кто no неловкости лишится жизни в свалке, его часть из приза пойдет товарищам, а эти могут ее пропить или проиграть, как сами захотят.

– Когда б так, то побольше было бы мёртвых! – крикнул парижанин.

Горожане, которые выходили, покачиваясь, из пивоварен и из кабаков доброго города Зальцбурга, могли видеть среди ночи – пока дозор его преосвященства епископа блуждал по темным улицам – отряд всадников, ехавших к предместью правильным строем вслед за командиром огромного роста, который сидел прямо и крепко в седле, важно подбоченясь рукой. Гордая осанка его пугала пьяниц, которые прятались под навес лавочек, и ночных воров, которые убегали сломя голову.

А запоздавшие честные люди думали, что это едет капитан со своим эскадроном, которого государь их епископ посылает на помощь к императору Леопольду, вздыхали о грозящих Германии бедствиях, поспешали домой и набожно крестились, вспоминая о турках.

Выехав за город, капитан д'Арпальер смело пришпорил своего коня и направился в горы, лежащие на дороге, по которой должна была проезжать графиня де Монлюсон. В этих горах он знал отличное тесное ущелье, будто нарочно созданное для засады.

XXXI

Коршуны и соколы

Несколько часов спустя после выступления этого молчаливого отряда, граф де-Шиври с гордой улыбкой подавал руку графине де Монлюсон, садившейся в карету с своей теткой, чтобы ехать по той же самой дороге. Солнце вставало в горах Тироля и освещало их свежие вершины. Розовые облака на небе внушали мадригалы Цезарю, который сравнивал их нежные оттенки с румянцем Орфизы и с её алыми губками.

– Взгляните, – говорил он, – небо улыбается вашему путешествию и утро окружает вас венцом из лучей. Не вы ли сами заря, освещающая эти поля?

Хотя Орфиза, особенно с некоторого времени, чувствовала очень мало симпатии к высокомерной особе своего прекрасного кузена, но все-таки она была женщина и эти любезные речи приятно щекотали ей слух. В веселом расположении духа она простилась с живописным Зальцбургом, оставшимся за ними в туманной дали.

Веселости этой однако же не разделял доверенный человек, распоряжавшийся их путешествием. Слышанное им в Зальцбурге рассказы о свирепых татарах, грустный вид пустынной местности – все внушало ему печальные мысли. Перед отъездом, Криктен попробовал отговорить графиню; она только посмеялась над его страхом.

– Ну! – сказал себе честный слуга, – теперь мне остается только поручить свою душу святым угодникам и исполнить свой долг, как следует.

И он смело поехал вперед в голове поезда.

Граф де Шиври ехал верхом у дверцы кареты и обменивался взглядами и довольными улыбками со своим другом, кавалером де Лудеаком, который восхищался прелестными видами окрестностей. Никогда еще не бывал он в таком восторге от красот природы. Вековые леса, шумящие водопады, улыбающиеся в тени деревьев долины, снеговые горы, висящие на гребне скал древние замки – все это вызывало у него крики удивления. Стада и хижины его трогали. Он не был уже придворным, он был пастушком. Орфиза, слушая его, улыбалась и сравнивала его с Мелибеем.

– Смейтесь, сколько угодно, – возражал он, – а я чувствую, что мое сердце расширяется! Бог с ним с этим воздухом, которым мы дышим во дворцах! Невозможно, чтоб поездка, начатая при таких очаровательных условиях, не привела к чудным результатам!.. Я, по крайней мере, уверен, что счастье ждет нас на повороте дороги!

– Вас или меня? – спросила Орфиза.

– О! счастье будет настолько любезно, что обратится прежде всего к вам – и этим оно только докажет свой ум.

– А в каком же виде оно появится? – продолжала Орфиза, забавляясь шуткой.

– Это знает? в виде прекрасного кавалера или прелестного принца, окруженного свитой пажей и конюших, который предложит вам следовать за ним в очарованное царство.

– Где поднесет мне, не правда ли, корону и свое сердце?

– Признайтесь однако же, графиня, что лучше этого он ничего и не может выдумать.

В эту самую минуту, когда графиня де Монлюсон весело болтала, а дорога углублялась в горы и в леса, принцесса и маркиз де Сент-Эллис узнали, что рано утром она выехала из Зальцбурга.

Забыв об усталости, принцесса бросилась во дворец епископа, назвала себя стоявшему в карауле офицеру, пробралась в собственные покой его преосвященства и вышла оттуда, добившись всего, чего хотела, т. е. конвоя из смелых и решительных солдат. Ее мучило мрачное предчувствие.

– Теперь уже мало догнать её, – сказала она маркизу, – надо её спасти… Дай Бог, чтоб мы не опоздали!

Из сведений, собранных в гостинице, где останавливалась графиня де Монлюсон, было очевидно, что граф де Шиври опередил их четырьмя или пятью часами. Конный отряд мог еще, прибавив рыси, вернуть часть потерянного времени, но успеет ли он догнать путешественниц? Кроме того, принцесса узнала еще, что ночью видели, как другой отряд, тоже конный, выезжал из города по той самой дороге, по которой поехала после Орфиза с теткой. Приметы командира этого другого отряда весьма напоминали авантюриста, встреченного маркизом де Сент-Эллисом в Меце, что он не мог этого не сообщить принцессе.

– Никакого больше сомненья! засада! – вскричала принцесса. – В эту самую минуту, бедная Орфиза уже, мажет быть, попалась в нее!

– А вам бы в самом деле было больно, если б ее похитили?

– Я останусь безутешной на всю жизнь!

– А между тем однако же вы избавились бы от соперницы!.. Чем больше я думаю, тем меньше тут что-нибудь понимаю… Что же у вас за сердце, в самом деле?

– Сердце любящей женщины, очищенной страданием от всякого эгоизма!

– И вы хотите, чтоб я не обожал вас?

– Обожайте, но только спасите ее!

– Ну, принцесса, надо, видно, прибегнуть к талисману, сокращающему всякие расстояния и отворяющему всякие двери.

С кошельком в руке, маркиз обратился к командиру конвоя, данного им епископом. Хотя он и служил князю церкви, но был старый и опытный солдат. Он подумал с минуту.

– Пять-шесть часов времени, – сказал он, – это каких-нибудь пять-шесть миль в гористой стороне по скверным дорогам. Значит, надо взять напрямик и не для того, чтоб догнать карету, а чтоб опередить ее. Ну, а я знаю именно такую тропинку, что часа через два мы будем в том самом ущелье, где должна ждать засада, если только она есть в самом деле.

– Так едем же скорей! – вскричал маркиз, – и сто пистолей попадут тебе в карман, если выгадаешь еще полчаса из тех двух, о которых говоришь!

Через две минуты, весь отряд вступал, при самом выезде из Зальцбурга, на тропинку, которая вилась узкой лентой по склонам гор и спускалась в тесные ущелья. Обещание маркиза удвоило усердие конвойных; у коней будто выросли крылья. Несмотря на непроходимую почти местность, они быстро подвигались вперед, один за другим. Принцесса Мамиани пустилась тоже с ними и подавала всем пример храбрости, не пугаясь ни глубоких рытвин, ни шумящих потоков, через которые надо было переправляться в брод, по скользким камням.

– А что, мы выгадаем полчаса? – спрашивала она время от времени у проводника.

– Выгадаем, да еще несколько минут лишних, – отвечал он, И как только встречалось место поровней, хоть и поросшее густым вереском, он пускал своего коня вскачь.

Случалось иногда, что принцесса, увлекаемая нетерпеньем, обгоняла его.

– Быть любимым подобной женщиной и самому не любить её, – что за болван однако же мой друг! – ворчал маркиз про себя.

Наконец они вобрались на вершину горы, спускавшейся крутым, заросшим кустарниками, склоном в мрачное ущелье, сжатое между двумя стенами сероватых скал. Вдоль самой дороги, которая вилась внизу, яростно шумел белый от пены поток.

– Вот оно! – сказал проводник, указывая пальцем на глубокое ущелье.

Оно было пустынно и тянулось черной змеей в густой темноте. Солдат взглянул на солнце, лучи которого не достигали еще до этой ямы.

– Когда спустимся вниз, – сказал он, – полчаса будет выгадано.

В то время, как принцесса Мамиани и маркиз де Сент-Эллис спускались вслед за проводником по крутому обрыву высокой горы, карета графини де Монлюсон въезжала в ущелье.

Дикий вид его привлек её вниманье. По обе стороны дороги, скалы поднимались высоко двойной стеной, а внизу несся еще более, стесняя дорогу, бешеный поток, клубясь и пенясь между кучами камней. Там и сям цеплялись ели по скатам изрытой дождями скалы и ветер шумел их ветками, нарушая тишину безмолвного ущелья. На вершине голой скалы высились развалины зубчатой башни. Лошади ступали медленно. Несмотря на полуденный час, дорога оставалась в густой тени.

– Мне кажется, – сказала Лудеаку Орфиза, привыкшая к плоским берегам Луары и видевшая теперь в первый раз эти суровые горы и дикие ущелья, – мне кажется, что если рыцарь, о котором вы говорили, существует не в одном вашем воображении, он нигде не найдет более удобного места для своих смелых подвигов.

– Могу вас уверить, – возразил Лудеак, – что если бы мне суждено было сделаться атаманом разбойников, то я именно здесь выбрал бы себе притон.

– Вы заставляете меня дрожать от страху со всеми вашими рассказами, – сказала старая маркиза д'Юрсель: – ждать опасности – значит накликать ее…

– Э! э! – продолжала Орфиза, – а я, право, была бы довольна, если б мне представился случай рассказать о каком-нибудь приключении моим прекрасным приятельницам в Лувре: после Фронды, это не со всяким случается!

– И вы это говорите, вы, которую прекрасный кавалер вырвал недавно из челюстей смерти в ту самую минуту, как вы были на самом краю страшной пропасти! – вскричал граф де Шиври насмешливо.

– Разумеется, и это чего-нибудь стоит, но именно этот случай, о котором вы мне напомнили, и развил во мне охоту насладиться еще раз такой же опасностью. Нападение, попытка похитить меня, неожиданная помощь от руки защитника, освобождение – все это сделало бы из моей скромной личности героиню романа, и я должна сознаться, что не была бы слишком огорчена, если б мне досталась такая роль, хоть бы на час или на два.

– Мысль прекрасная, – отвечал Цезарь, – но я позволю себе однако же выкинуть из нее одно только слово. Зачем же называть помощь, которая спасла бы вас, неожиданною? Разве я не с вами и неужели вы не верите, что я готов пожертвовать жизнью вашей красоте? Пускай явится похититель и он узнает всю тяжесть моей руки!

В эту самую минуту подъезжали к тому месту, где узкое ущелье терялось в долине, как ручей в озере. Обе стены, вдруг раздвигались и составляли род цирка, покрытого мелкой травой; дорога шла по самой середине. Орфиза предложила остановиться здесь и позавтракать.

Криктен сначала было зашумел, но потом представил покорным голосом несколько робких возражений. Что за странная мысль – останавливаться в такой глухой стороне, отдаленной от всякого жилища и от всякой помощи! Было бы гораздо благоразумней ехать дальше, пока не встретится какая-нибудь гостиница… Там успели бы и позавтракать в четырех стенах.

Граф де Шиври рассмеялся.

– Если тебе страшно, любезный, – сказал он ему, – можешь себе убираться; найдутся и другие охотники осушить здесь несколько бутылок и закусить чем-нибудь холодным.

Криктен вздохнул и принялся помогать товарищам, вынимавшим провизию из каретных сундуков.

– Как жаль, что с нами нет музыки, чтоб еще более украсить этот милый привал, – прошептал потихоньку Лудеак, отыскивая для Орфизы местечко на траве в углу долины.

Он посмотрел внимательно кругом и заметил по выходившему из густой чащи сверканию металла, что если не музыканты готовили свои инструменты, то люди, присутствие которых едва ли можно было разве отгадать, но не различить, готовили свое оружие.

Один из них выставил даже украдкой голову между ветками. Это был Пемпренель, который смеялся себе в бороду, узнав графа де Шиври среди путешественников.

– Очень ловкий этот граф де Шиври! – прошептал он, – и очень красивая эта графиня де Монлюсон!.. Пари держу, что он сейчас прикинется, что намерен пощипать нас!.. Получит себе, значит, и все выгоды от результата, и всю пользу от нежной преданности…