В огонь и в воду

Считая каждую минуту и умоляя проводника подгонять клячу, которая, к счастью, могла идти гораздо скорей, чем можно было ожидать, судя по её жалкому виду, Паскалино добрался без всяких приключений до отеля главнокомандующего и, объявив, что у него есть письмо к графу де Монтестрюку, которого все там знали, был впущен без всякого затруднения в дом.

При виде хрипящего человека, который едва слышным голосом произносил имя графа де Монтестрюка, как призывает умирающий имя своего святого, Угренок, всюду вертевшийся во всякое время, бросился со всех ног к своему графу.

– Там человек совсем умирает! поскорей как можно к нему, граф! – крикнул Угренок.

Гуго поспешил к умирающему.

– Узнаете вы меня, граф? – сказал ему честный слуга: – это я имел честь нести с вашей милостью, когда вы переоделись в ливрею, портшез принцессы Мамиани, помните, в тот день?…

– Совершенно так! – перебил Коклико. – Граф, быть может, думал когда о другом, но я видел прекрасно, что было у меня перед глазами… Поэтому, любезный, пропускай подробности… и ступай прямо к цели…

В нескольких словах несчастный Паскалино рассказал Гуго обо всём, что с ним случилось. Когда дошло дело до дуэли его с человеком, которого он встретил у ворот Меца, Коклико вскрикнул:

– Высокий, худой, с сединой, на голове шляпа с красным пером?

– И в бархатном колете, а сверху него – кираса из буйволовой кожи…

– Это мой испанец, дон-Манрико!

– А моего звали Бартоломео Малатеста и он уверял, что он итальянец…

– Два имени у одного и того же бездельника!.. И это он то так славно тебя отделал, мой бедный друг?

Паскалино кивнул головой и рассказал, как у него отняли письмо принцессы, когда он упал.

– Но разбойник не знал, что принцесса передала мне еще и на словах содержание этого письма, продолжал он… Я уверен, что если б он заметил во мне малейший признак жизни, он бы распорол мне живот… Никогда не забуду его злодейской рожи, когда он читал это письмо принцессы…

Потом Паскалино провел рукой по лбу, стараясь получше все припомнить, и продолжал:

– Да, принцесса умоляет вас ехать как можно скорей в Зальцбург, на дороге в Вену… Графиня де Монлюсон, у которой я видел вашу милость в Мельере, тоже уехала с намерением добраться до Венгрии, как полагают, а граф де Шиври поехал по той же самой дороге… Ей грозит большая опасность… принцесса надеется, что вы спасёте ее.

Гуго обменялся взглядом с Коклико.

– А данное вам поручение? – сказал последний.

– А мое Золотое Руно? граф де Колиньи всё узнает и сам решит, что мне делать.

Паскалино потянул Монтестрюка за рукав и сказал ему:

– Если я не выздоровею, позаботьтесь, ради Бога, о Хлое….У меня сердце разрывается, когда вспомню об ожидающем её горе… Честная девочка любила только меня одного с прошлого года и мы хотели обвенчаться нынешним летом!..

– Гм! – произнес Коклико… – любовника еще можно найти, но мужа!.. Ну, мы однако поищем…. А пока спи себе и не тревожься ни о чём…

Паскалино улыбнулся и закрыл глаза, как будто ему в самом деле хотелось поспать подольше.

– С тобой вместе мы носили ремень, – сказал Коклико, вздохнув; – когда-нибудь и мне будет, может быть, такая же участь, как тебе теперь!

Монтестрюк поспешил к графу де Колиньи и рассказал ему всё, что узнал.

– Очень некстати всё это, – сказал граф, – но честь налагает на вас обязанность скакать куда нужней. Если всё обойдется, как я надеюсь, – у вас всё-таки будет довольно времени, чтобы приехать раньше меня в Вену и в Венгрию и собрать все нужные сведения к моему приезду… А если нет, то посвятите себя совсем графине де Монлюсон и кроме неё, ни о чем не думайте. Дела короля не пропадут оттого, что в его армии будет одним храбрым офицером меньше, а честь и спокойствие графини де Монлюсон могут подвергнуться большой опасности, если вы не поспешите к ней на помощь.

– А я клянусь вам, – вскричал Гуго, – что ворочусь к вам тотчас же, как свезу в безопасное место графиню де Монлюсон, которая будет со временем графиней де Шаржполь, если Господу Богу угодно.

Колиньи дал ему открытый лист, в котором просил все власти городов и областей, зависящих от Германской империи, оказывать помощь и содействие графу де Монтестрюку, отправленному по делам службы его величества короля французского, и, обняв его еще раз, сказал:

– Ну, теперь ступай скорей с Богом, увидимся у турок!

Вечером того же самого дня, в который встретился Монтестрюк с доном-Манрико, Паскалино был ранен на дуэли с Бартоломео Малатестой, а маркиз де Сент-Эллис пришел в ярость от предательского рассказа, в котором ложь так искусно перемешана была с правдой, капитан д'Арпальер и Карпилло с одной стороны, Гуго, Коклико, Кадур и Угренок с другой, а маркиз с исправно вооруженным лакеем с третьей, выехали из Меца в разные часы и все направились к Зальцбургу, каждый по такой дороге, которая казалась ему короче и верней, между тем как граф де Шиври и кавалер де Лудеак тоже гнались по следам графини де Монлюсон, за которой ехала и принцесса Мамиани. Вот сколько живых стрел летело к одной и той же цели!

XXIX

Зальцбург

Трудно представить себе тот ужас, который внушало тогда нашествие турок целой Европе. Особенно этот ужас был силен в Германии; он распространялся, как зараза, из городов по селениям. Одна Венгрия отделяла Германию от могущественной империи, основанной мечом Магомета II, и первые удары страшного врага должны были обрушиться на нее, а с падением венгерского оплота ничто уже не могло остановить натиска мусульман. Это был поток, выступающий из берегов, река, прорвавшая плотины, морской прилив, заливающий твердую землю. Людская волна, явившаяся из глубины Азии, перешла через Дунай, разлилась по равнинам Венгрии, смывая все на своем пути, гоня перед собой собранные наскоро войска, пробовавшие остановить ее, открывая пушечными выстрелами ворота городов; волна эта, с ничем неудержимой силой, двигалась все вперед и грозила Вене, передовому оплоту империи.

По всем провинциям царствовало всеобщее смятение. Огромное тело Священной Империи все было составлено из разных кусков и кусочков и заключало в себе не менее трехсот пятидесяти самодержавных владений, в числе которых было полтораста светских государств, управляемых курфюрстами, маркграфами, герцогами и графами, двадцать три духовных государства, имевших в главе архиепископов, епископов, начальников военных орденов, приоров, аббатов и аббатисс, и шестьдесят два имперских города, составлявших настоящие республики. Трудно двигалась эта нестройная машина и трогалась с места не иначе как потеряв много времени. Силы были рассеяны, государи – разделены вечной враждой и соперничеством, денег не было ни у кого; искали главнокомандующего в то же время, как вербовали солдат, вели переговоры, спорили, интриговали и дни уходили, не приводя ни к какому решению, а опасность росла между тем с часу на час.

В одно утро вдруг узнали, что грозная армия великого визиря Ахмета-Кьюперли выступала из Белграда и при звуке барабанов и литавр, распустив знамена, оглашая воздух страшными криками, она целых семь дней проходила перед своим главнокомандующим, которому султан Магомет IV, остановившийся в Адрианополе, присылал каждый день еще новые подкрепления. С этой минуты каждый день приносил смятенной Германии известие о каком-нибудь новом несчастье.

Сегодня разносился слух о торжественном вступлении турок в Левенти, Нуарград, в Нейтру; завтра – о падении Нейгаузаля, прикрывавшего границу от Моравии. Скоро затем слышно было, что татарские отряды носились по этой несчастной провинции, грабили селения, жгли замки, гнали перед собой, как стадо, бесконечные ряды пленников, которых жадные купцы спешили уводить на рынки Буды и Константинополя. Сколько пленниц исчезало в гаремах Азии! Все казалось потерянным. Все и могло погибнуть, в самом деле.

Еще один последний удар, еще одно последнее усилие – и Вена погибла бы тоже. Тогда уже нечему было остановить вторжение мусульманских войск в Германию.

Между этим грозным нашествием и доведенной до последней крайности империей оставалось только течение Рааба и слабый кордон в несколько тысяч под командой Монтекукулли.

Как только эта преграда опрокинется, – христианскому миру будет нанесен такой удар, от которого он никогда уже, может статься, и не оправится.

В эту страшную минуту, весной 1664 года, все взоры и все мысли были обращены на Венгрию. С этой стороны раздавалась буря, отсюда шла она.

Опасность была очевидной не для одних только государственных советников, на которых лежала забота о всеобщем спасении; она смущала умы народов. Там и сям бежали с полевых работ; обезумевшее население, при первом тревожном слухе, искало спасения в церквах и в укрепленных замках. Беглецы из соседних туркам областей еще более усиливали своими рассказами заразу ужаса, овладевшего всеми. У всех в уме была одна опасность, один враг, одна беда – турки. Страх заполонил Германию в ожидании, пока мусульманский меч не сразит ее. Никто не знал, какая рука остановит нового Аттилу-Кьюперли.

Все это было ясно до очевидности в глазах военачальника или дипломата, будь то маркграф Баденский или граф Строцци; но об этом не думал ни один из тех, кого гнали различные страсти по следам графини де Монлюсон: в погоню за ней скакали ревность, ненависть, честолюбие, преданность, любовь, предательство, все демоны и все ангелы, каких только может вместить в себе сердце человеческое.

Каждый из этих людей, – капитан д'Арпальер, граф де Шиври, граф де Монтестрюк, маркиз де Сент-Эллис, и с ними Карпилло, Коклико, Кадур, – скакал в ту же сторону, рассыпая золото полными пригоршнями, загоняя лошадей, с криком и проклятиями как маркиз, молчаливый и мрачный как капитан, наглый и надменный как Цезарь де Шиври.

Одни выехали из Меца, другие из Парижа; они скакали в Зальцбург через горы Шварцвальда или Таунуса, скорей или тише по прихоти проводников или по воле случайностей. Один раз павшая от истощения лошадь остановила маркиза де Сент-Эллиса; в другой – выступившая из берегов река остановила Монтестрюка; как то вечером, граф де Шиври заблудился в лесу; в следующую ночь, капитан д'Арпальер попал в такой густой туман, что сбился совсем с дороги. У одного были открытые листы, обещавшие ему содействие от начальников по городам и по областям, повиновавшимся императору Леопольду; у другого была заносчивость, щедрость, отвага. У Бриктайля была старинная привычка к бродячей жизни, освоившая его со всеми уловками и со всеми способами выходить из затруднений.

У графини де Монлюсон первый пыл ощущений при начале путешествия сменился скоро спокойным и беспечным удовольствием путешествия по незнакомой стороне. Поля были украшены всей прелестью майского наряда. Деревья представлялись огромными букетами цветов; одетые свежей зеленью леса и живые изгороди наполняли воздух чудным благоуханием; легкий ветерок гнал по небу белоснежные облака. Новость местоположения и народной одежды увлекала Орфизу. Она знакомилась с городами, которые знала до сих пор только по имени из уроков географии в монастыре; она смотрела с удивлением на памятники, замки, церкви, дворцы и соборы, являвшиеся на каждом переезде. Уверенная, что приедет в Вену раньше Монтестрюка, задержанного в Меце при графе де Колиньи, она не очень спешила и отдавалась своей лени, из которой сделала себе милого товарища в путешествии.

Она с самого начала еще хотела остановиться в Зальцбурге: один из её родственников, бывший в дальних походах, говорил ей, что в этом городе очень много любопытного. С первой же прогулки по городу она увидела нагроможденные среди живописных скал укрепления, монастыри, аббатства, дворцы и захотела пожить тут подолее. Притом же, и тетке её, маркизе д'Юрсель, нужно было отдохнуть с дороги. Орфиза выбрала себе комнаты в лучшей гостинице и поселилась в них.

Эта остановка дала графу де Шиври возможность догнать свою кузину.

Орфиза была немного удивлена, увидев его в Зальцбурге, и сначала вообразила себе, что он явился только затем, чтоб помешать её романическому путешествию.

– Если вы в самом деле за этим приехали, – сказала она ему прямо и свысока, – то прошу вас избавить меня от всяких увещаний: я вас всё равно не послушаю.

– Как! неужели вы думаете, что я стану отговаривать вас от поездки в Вену, где теперь в полном сборе весь цвет германского дворянства, и от поклонения мощам св. Стефана, прославленным свыше чудесами? Сохрани, Боже! Не считаете ли вы уже меня неверующим! Напротив, смелость вашего прекрасного примера подействовала и на меня. И мне тоже захотелось побывать в Венгрии… Только я решился отдать себя под ваше начальство и вместе с вами в ехать в столицу Австрии.

Цезарь обратился любезно к маркизе д'Юрсель и с самой милой улыбкой сказал ей:

– Две дамы, путешествующие одни, нуждаются в кавалере; позвольте мне быть вашим.

Эти слова окончательно смягчили Орфизу.

– Если так, отвечала она, и если решено, что вы даете нам клятву в повиновении, то мы соглашаемся допустить вас в наше общество.

Дать клятву никогда не затрудняло Цезаря. Он поклялся во всем, чего хотелось Орфизе.

– Вот ты и в крепости, – сказал кавалер де Лудеак: – это для начала очень недурно. Теперь нам остается только ждать помощи от случая, чтоб крепость эта сдалась на капитуляцию.

Помощь эту, на которую Лудеак и Шиври рассчитывали оба, должен был привести им капитан д'Арпальер, за которым послан был в Мец Карпилло. Весь вопрос заключался теперь в том, чтоб капитан поспел во время – поддержать их силой в благоприятную минуту. При въезде в город поставлены были лакеи; им рассказали подробно приметы обоих итальянцев и велели немедленно донести, как только они появятся.

Недолго пришлось им дожидаться.

Как-то вечером капитан, весь в грязи, явился перед Цезарем и Лудеаком в сопровождении одного из часовых.

– Наконец-то! – вскричал Лудеак; – я уже начинал бояться…

– Чего? – перебил капитан, – что я не приеду? Плохо же вы меня, знаете, если могли это подумать!.. Куда я хочу ехать, туда и еду… Я не считал ни лесов, через которые пробирался на прямик, ни рек, куда пускал коня вплавь, ни гор, на которые взбирался, ни болот, какие попадались на пути… и вот явился перед вами. Товарищем у меня была жажда мести, а проводником – злоба и ненависть…

– Вы знаете, – сказал Цезарь, поспешивший его поблагодарить за усердие, – что мы должны быть каждую минуту готовы ехать дальше: прихоть графини де Монлюсон – закон для нас всех…

– А всем известно, что прихоти приходят к графине де Монлюсон всегда вдруг, внезапно, – прибавил Лудеак.

– Ну, а если мы выедем так неожиданно, – продолжал Шиври, – то первый же переезд приведет нас в гористую местность, усеянную ущельями, где так легко встретить кого-нибудь совершенно нечаянно…

– Если я хорошо понял, – возразил капитан, – то вы желаете, чтоб я был готов действовать быстро?…

– При графине де Монлюсон есть три или четыре лакея, хорошо вооруженных и очень храбрых: с ними придётся, вероятно, и подраться…

– У меня будут такие люди, что научат их держать себя посмирней… Но есть еще одна вещь, которой вы не знаете и которою однако же пренебрегать вовсе не следует: к графине де Монлюсон спешат на помощь… О! успокойтесь, эта помощь является в виде женщины… принцессы Мамиани.

Лудеак встревожился. Откуда она едет? С какой целью? с кем? Капитан рассказал со всеми подробностями про свою неожиданную встречу с Паскалино у ворот Меца, открывшую ему все планы принцессы.

– Паскалино уже не в состоянии помешать нам, – прибавил он; – а что касается до принцессы, то пустилась ли она в путь, отказалась ли от своей поездки, чего я не думаю, или в последнюю минуту не послала ли кого-нибудь другого, этого я хоть и не знаю, но во всяком случае благоразумие требует, чтобы мы не теряли напрасно времени… завтра, до восхода солнца, я на беру себе отряд…

В сумерки, капитан Балдуин д'Арпальер и Карпилло отправились по кабакам Зальцбурга вербовать себе разных бездельников.

– Рыбаки, – говорил капитан, – закидывают обыкновенно удочку в мутную воду, а нашей дичи мы наловим скорей всего в таких притонах, где побольше бьют посуды…

Оба сообщника скоро пришли в глухую часть города, где по трущобам кишела целая толпа разного сброда. Его довольно было тогда по городам священной империи, особенно поближе к границам; в Зальцбурге недостатка в нем тоже не было.

Вниманье их было привлечено красноватым светом и хором пьяных голосов, выходившим из одной пивоварни, стоявшей в углу на площади.

– Войдем-ка сюда, – сказал капитан.

Карпилло толкнул дверь и они уселись перед столом, на который дебелая служанка скоро поставила два больших стакана и кружку пива. Вокруг них, в облаках дыма, шумела целая толпа народа, одетого в самые разнообразные костюмы, кто в лакейский балахон, кто в кроатский доломан; весь этот люд играл, чокался и распевал песни. Тут были авантюристы всех стран и дезертиры всех наций. Особый говор, составленный из всех языков света, гудел под черными балками потолка; по углам раздавались взрывы хохота. При входе двух незнакомых лиц, все замолчало и обратило глаза на вошедших.

– Вот таких-то именно лиц нам и нужно, – шепнул капитан на ухо Карпилло.

Он вынул из кармана кошелек и с силой бросил его на стол; раздавшийся металлический звон привлек вниманье всего общества. Человек десять привстали с места вдруг, машинально, десять пар рук оперлись на столы и десять пар блестящих, хищных глаз жадно впились в тяжелый кошелек.

– Гм! – произнес Карпилло на ухо капитану, – это все равно, что класть голову в волчью пасть!

– Перестань… я знаю, чего хочу!..

И встав во весь свой огромный рост, он сильно хлопнул ладонью по столу и крикнул громким голосом:

– Нет ли между вами храбрых солдат, которые не прочь бы были заработать денег из этого кошелька? Кто хочет, выходи вперед… Я скоро доставлю случаи.

Человек двадцать перепрыгнули через скамейки и, опрокидывая кружки и стаканы, бросились к столу, вскрикивая в один голос:

– Я хочу! и я! и я!

Великан с целым лесом остриженных, как щетка, волос над низким лбом раздвинул соседей локтем и, протянув руку, как тигр свою лапу, сказал:

– Можно с горсть и так взять, пока представится случай отработать остальное.

Но как ни быстро было его движенье, капитан, зорко следивший за всем своими рысьими глазами, предупредил великана и, схватив руку его своей железной рукой, сдавил ее так сильно, что тот вскрикнул от боли прежде, чем успел дотронуться пальцами до кошелька.

– Пойми хорошенько, – сказал капитан: – дать – я даю, но красть у себя никому не позволяю.

Он выпустил руку великана, открыл кошелек, вынул золотой и, положив его в онемевшую руку, объявил:

– Тебя я возьму, если хочешь, но с одним условием, чтобы ты слушался.

– Десять тысяч чертей! – отвечал великан, ощупывая свою руку, – да за таким капитаном я пойду, куда он прикажет!

Вся толпа почтительно поклонилась; те, кто был поближе, сняли даже шапки.

– А вы, друзья, – продолжал капитан, – вы тоже готовы идти за мной?

– Все! все!

– На тех же условиях?

– Приказывайте; мы будем слушаться.

Высокий и худой человек с лукавым и решительным видом выступил из толпы вперед.

– Я парижанин и путешествую, чтоб поучиться, – сказал он; – я принимаю ваше предложение, но прибавлю только одно условие: где бы мы ни очутились, чтоб повсюду было порядочное вино. Пиво мне только пачкает желудок, а вино напротив веселит меня и прочищает мозг.

– А как тебя зовут?

– Пемпренель. Только чтоб было вино, а остальное – мне все равно…

– Белое и красное, будешь пить что угодно.

– Хорошо! готов служить всякому, кто меня станет поить!

Капитан опять встал и, окинув взглядом всю толпу, указал пальцем тех, кто показался ему сильней и решительней. Само собою разумеется, Пемпренель попал в число избранных. Капитан сделал им знак выстроиться у стены.

– Вы будете составлять главный отряд; остальные заменят тех неловких, которые будут иметь неосторожность попасть под пулю или наткнуться на шпагу… Все вы позаботьтесь добыть себе хорошее оружие…

Пемпренель улыбнулся, пошел в угол комнаты и сильным ударом ноги вышиб гнилую дверь в темный чулан.

– Не угодно ли взглянуть? – сказал он капитану, показывая на полный выбор разного оружия, наваленного на полу и развешанного по стенам. – Вот наши обноски. Вступая в залу Венчанного Быка, мы обыкновенно закладываем их хозяину, который поставляет нам вино и живность до тех пор, пока какой-нибудь господин не возьмет нас к себе на службу… Хозяин же – и полный наследник всех, кто погибает в стычках.

– Должно быть, честный человек, – проворчал Карпилло.

– И так, считая с этого вечера, вы принадлежите мне, а вот на что и покутить сегодня ночью, – сказал капитан, бросая на стол несколько монет. – Каждое утро собираться здесь и ждать моих приказаний… По первому сигналу – надевать казакины и цеплять шпаги.

– Ура, капитану! крикнула вся толпа, бросаясь в погреба и на кухню.

Капитан д'Арпальер поклонился величественно и вышел, провожаемый восторженными криками, от которых дрожали закоптелые стены Венчанного Быка.

– Ты видишь, – сказал он Карпилло, – эти волки – что твои ягнята!

И, вернувшись к графу Шиври, он доложил:

– Когда будет вам угодно, граф, я готов!

XXX

Мина и контрмина

Мы расстались с маркизом де Сент-Эллис, когда он, в бешенстве посылая ко всем чертям Гуго де Монтестрюка, собирался обогнать его на зальцбургской дороге. От скорой езды он еще больше выходил из себя и от нечего делать рассыпался в ругательствах.

– Славного молодчика, нечего сказать, предпочла мне! – говорил он, стегая до крови бедную лошадь свою хлыстом. – Молод, говорят, и красавец… Велика важность!.. Что же я, стар и неуклюж, что ли?.. А откуда он явился, позвольте спросить? Что, у него хоть два или три предка сложили голову в Палестине от меча сарацин, или хоть один пал в битве при Бувине? Дворянство-то у него вчерашнее, а туда же гоняется за принцессами, дерзкий мальчишка!.. И что за предательство!.. Ведь я от него не прятался со своими мученьями! Еще дал лучшего жеребца с конюшни для дурачества! А как ловко напал я на мошенников, чтоб его выручить! И вот в благодарность он, с первого же разу, отнимает у меня инфанту!.. Ну, уже только бы догнать мне ее! Как она ни кричи там себе, а я уже её не выпущу и весь свет объеду с нею!

С криками, с бранью, с проклятиями он скакал себе да скакал, как вдруг, раз вечером, при заходе солнца и при выезде из бедной деревеньки, нагнал карету, лежащую на боку посреди дороги: одно колесо было на воздухе, а другое валялось на земле, разбитое на двое. Лошади бились в упряжи, а ямщики бегали от одной к другой, наделяя их кнутами и бранью. Из кареты слышались нежные и жалостные стоны.

Как ни сердит был маркиз, а растаял от нежного голоса и, соскочив с седла, подбежал к карете, открыл дверцу и вытащил заплаканную женщину. При первом взгляде на него, она вскрикнула;

– Как! это вы, маркиз де Сент-Эллис!

– Принцесса Мамиани!

– Ах! милый маркиз, само Небо вас посылает!

– Нет, принцесса, нет, совсем не Небо, а разве бешенство.

Он отступил шаг назад и, не спуская с неё глаз, начал так:

– Осмельтесь признаться, зачем вы едете в Зальцбург? Попробуйте отречься, что не для того, чтоб встретиться с графом де Монтестрюком? Достанет ли у вас смелости сказать, что вы не назначили ему там свиданья?

– Да сознаюсь же, напротив, сознаюсь!

– Как! сознаетесь? и мне, Гаспару-Генриху-Готфриду де Сент-Эллис?…

– Да, без сомненья… кому же и сознаться, как не вам, его другу, его лучшему другу?

– Я – друг его?… никогда! я терпеть его не могу!

Услышав это, принцесса зарыдала и, ломая руки, воскликнула в отчаянии:

– Но что же со мной будет, если вы меня здесь бросите?… в незнакомой стороне, без всякой помощи, с опрокинутой каретой!.. Каждый лишний час грозит ему бедой.

– И отлично! пусть попадет он прямо в ад, к сатане!

– Гуго? да что же он вам сделал? за что это?…

– Как! что он мне сделал? ну, признаюсь, на такой вопрос только и способна женщина, да еще итальянка! Что он мне сделал, этот проклятый Монтестрюк? да спросите лучше, чего он мне не сделал?

– Что же такое?

– Величайшее преступление в моих глазах: он вас любит!

– Он? О! если б то Господь дал, чтоб так было!.. тогда дела не были бы в таком отчаянном положении!

Тут гнев маркиза перешел все границы.

– Вы жалуетесь, что он вас не любит! Какая неслыханная смелость! А посланная в Мец записка, в которой вы говорите таким нежным языком? А требованье, чтоб он поспешил в Зальцбург к предмету своей страсти? Наконец самое присутствие ваше здесь, на этой дороге – не лучшее ли доказательство целой цепи предательства и измены, которые бесят меня и вопиют о мщении?