В огонь и в воду

– Честный человек и опытный человек! – сказал он. – Как благодарен за простую постель и за простой обед!

– Слишком уже благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!

– Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?

– Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и ни мало бы меня не удивила.

Гуго только пожал плечами при этой выходке Коклико, ставшего вдруг мизантропом.

– Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение? – спросил он.

– Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!

– В каких горячих выражениях он говорил об оказанном ему когда-то приеме в Тестере, и разве тебя не удивляет, что, через столько лет, он еще не забыл моего лица?

– Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, – проворчал упрямый философ.

– Что ж, ты считаешь это недостатком, а не достоинством, что ли?

– Разумеется, нет; но я прибавлю только, что такая память слишком щедра на комплименты.

– Ты не можешь, по крайней мере, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знает наш старый замок, где мы с тобой прожили столько счастливых дней.

– О! что до этого, то правда! Весь вопрос только в том к лучшему ли для нас это, или к худшему?

– Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!

– Граф! поверьте мне, вы всегда успеете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бывает сказать: если б я знал!

Если бы Коклико, вместо того, чтоб пойти на конюшню взглянуть, всё ли есть у Овсяной-Соломинки и у трех его товарищей пошёл вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.

Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто всё там высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь. и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.

– С графом де Шаржполем? – переспросил слуга, подняв руку с глупым видом, и стал чесать себе лоб.

Дон-Манрико, вынул из кармана немного денег и опустил их в поднятую и раскрытую руку слуги; язык плута вдруг развязался каким-то чудом.

– Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двое больших и один маленький, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Этого зовут маркиз де Сент-Эллис.

– Четверо, а я один!.. Гром и молния! – проворчал испанец.

Вырвавшееся у дон-Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если б, после этого короткого разговора испанца со слугою гостиницы, он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.

Дон-Манрико шел в это время к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердой ногой. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид – тотчас же напомнили бы Гуго недавнее приключение и, взглянув на этого сильного рубаку, не скрывавшегося более, он бы наверное вскричал, не задумавшись: Бриктайль!

Это он и был в самом деле. Капитан Бриктайль, позднее капитан д'Арпальер, опять переменил кличку, но как только миновала надобность корчить лицо сообразно речам и личности, за которую он теперь выдавал себя, он сам невольно изменял себе. Ястребиные глаза его зорко следили за всем вокруг; по временам он вмешивался в толпу бродивших повсюду солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков. Его можно было принять за сержанта-вербовщика.

Подойдя к парижским воротам, он заметил среди запрудившей их разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, говорил он, весьма нужное и весьма важное письмо. По запыленному его платью было видно, что он приехал издалека. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший плохо по-французски, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.

– Не правда ли, мой друг? – сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, – вы ищете сира Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?

Услышав родной язык из уст итальянца, посланный улыбнулся с восхищением и сам заговорил по-итальянски очень бегло:

– Ах! господин иностранец, как бы я вам был благодарен, если б вы указали мне, где я могу найти графа де Монтестрюка! Его именно я ищу, и вот уже добрых два часа расспрашиваю у всех встречных, а они или отсылают меня то направо, то налево, или просто смеются надо мной. Меня зовут Паскалино и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии и удостаивает своего доверия.

При имени принцессы Мамиани, молния сверкнула в глазах дон-Манрико и он продолжал вкрадчивым голосом:

– Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы….. На ваше счастье я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?

– О! такое письмо, что принцесса приказала доставить ему как можно скорей, и что он, наверное, поедет дальше другой дорогой.

– А!

– Мне велено отдать это письмо ему самому в руки… Оно тут при мне и если б кто захотел отнять его у меня, то добыл бы разве вместе с моей жизнью…

– Вот слово, за которое я вас очень уважаю… Нас много, таких честных людей, в Италии. Пойдемте со мной и я отведу вас прямо к графу де Монтестрюку, а с Бортоломео Малатестой вам нечего бояться.

Сказав это, испанец дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукарль, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Малатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и вступил на поле.

– Так граф де Монтестрюк живет не в городе? – спросил Паскалино, идя за ним следом.

– Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешнего приятеля, живущего за городом и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.

Скоро оба пешехода пошли полями по дорожке, которая вела к большому лесу, мало-помалу удаляясь от всякого жилища. С своим добрым, смирным лицом и спокойными светло-голубыми глазами, Паскалино, рядом с крепким и сухим кастильянцем, похожим на коршуна, сильно напоминал барана, провожаемого собакой, готовой укусить его при малейшей попытке к непослушанию.

Лес, к которому они шли, покрывал подошву и скат холма. Дойдя до этого холма, дорожка делалась все уже и уже и углублялась в самую чащу деревьев.

– А скоро мы дойдем? – спросил Паскалино.

– Скоро, – отвечал новый Бартоломео.

– Если б я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.

– Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно бы было оттуда и выбраться… Значить, и жалеть нечего.

Дорожка в самом деле привела их в такую трущобу, где не было и следа ноги человеческой. Кустарники совершенно скрывали корни деревьев; но малейший шум не доходил сюда. Оба товарища шли молча. Дон-Манрико покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на соседа.

Вдруг он остановился и, оглянувшись на пустынную окрестность, сказал:

– Мы дошли до места: дом, где живет мой друг, граф де Шаржполь, вот там за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо… и подождите меня здесь.

– Подождать вас здесь, мне?

– Да, можете посидеть или полежать на этой мягкой травке… Мне довольно часу времени, и вы успеете отдохнуть… а это вам будет не лишнее.

Паскалино покачал головой.

– Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма, из рук… иначе, как передав самому графу де Монтестрюку.

– Не все ли это равно? ведь я его лучший, старинный друг.

– Я не сомневаюсь, но я не могу изменить данному слову; поклялся – должен и сдержать клятву.

Дон-Манрико надеялся в два слова сладить с добряком Паскалино; он нахмурил брови.

– Ваше упрямство не отдавать мне письма дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно мне!

– Никогда и в голове у меня не было вас обижать.

– Докажите же это и отдайте мне письмо.

Паскалино опять покачал головой.

– Да ведь она мне его доверила, как же я могу выпустить его из рук?

– Если так, то вините сами себя, а я требую от вас удовлетворения за обиду.

– Какую же обиду я вам делаю, когда исполняю только свой долг?

Но дон-Манрико уже выхватил шпагу.

– Становитесь! – крикнул он, подставляя острие итальянцу.

– Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно в западню! – сказал Паскалино, тоже обнажая шпагу.

– Вот за это слово ты заплатишь мне своею кровью…

И он напал неистово; Паскалино отступил.

– О! можешь отступать, сколько хочешь! – крикнул ему дон-Манрико. – Если сзади тебя не растворятся двери ада, ты не уйдешь от меня.

Удар посыпался за ударом без перерыва. Хотя и храбрый и решительный под спокойной своей наружностью, Паскалино не мог однако же бороться с таким противником. Первый удар попал ему в горло и он зашатался, второй прямо в грудь и он упал. Он вырвал скорченными пальцами два пучка травы, вздрогнул в последний раз и вытянулся, Испанец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо и обвязанную шелковинкой.

– Да, да, герб принцессы! – сказал он, взглянув на красную восковую печать.

Не долго думая, он разорвал шелковинку и открыл письмо. В было всего несколько слов:

«Большая опасность грозит той, кого вы любите… поспешите, не теряя ни минуты… дело идет, может быть, об её свободе и о вашем счастье… одна поспешность может спасти вас от вечной разлуки… Посланный – человек верный; он вам расскажет подробно, а мне больше писать некогда. Поезжайте за ним… Буду ждать вас в Зальцбурге. Полагайтесь на меня всегда и во всем.

Леонора М.»

Если бы кто-нибудь, спрятавшись в кустах, был свидетелем этой сцены, ему показалось бы, что веки Паскалино, протянувшегося во весь рот на траве, приподнимаются до половины в ту минуту, когда противник на него не смотрит. Лишь только испанец повернется в его сторону, веки покойника вдруг опять закроются и потом снова откроются, как только он от него отвернется, и погасший взгляд снова оживится на мгновение.

Между тем дон-Манрико перебирал пальцами письмо принцессы Мамиани. Раз оно ему досталось в руки, надо было попробовать извлечь из него всю пользу… Но как именно выгодней им воспользоваться? Глаза его переходили от письма на тело Паскалино. Вид мертвеца ни мало не мешал его размышлениям, однако ж он отошел в сторону и стал ходить, чтобы освежить немного свои мысли. Нежное чувство принцессы к графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно взбесило его против Гуго. Он жаждал страшной мести, и она должна быть именно страшною соразмерно обиде, нанесенной его гордости. Мало было того, что гасконец уже два раза победил его; нужно было еще, чтобы та, кого он сам обожал, победила победителя!

– А! – сказал он себе, – я не умру спокойно, пока не вырву сердце у него из груди!

XXVIII

Рыбак рыбака видит издалека

Лишь только высокая фигура убийцы исчезла в лесной чаще, Паскалино, лежавший все время неподвижно, пошевелился и, поднявшись медленно на локоть, долго смотрел беспокойным взором в ту сторону, пока шум шагов его совсем не пропал вдали. Тогда, собрав последние остатки сил, раненый пополз к светлевшей сквозь сплошные деревья поляне.

Он подвигался медленно, оставляя за собой полосу крови, останавливался, переводил дух и пополз дальше, подстрекаемый сильным желанием жить и твердой волей выполнить данное поручение.

– Ах! – говорил он себе, – когда бы Господь милосердый даровал мне еще хоть несколько часов!..

Между тем овладевший письмом победитель бедного Паскалино шел большими шагами назад по той же самой дороге, по которой пришел в чащу леса. Много планов составлялось у него в голове. Ему предстояло бороться не с одним Монтестрюком, а еще с его телохранителями, Коклико и Кадуром, преданность и храбрость которых он знал очень хорошо; да кроме них, был еще и маркиз де Сент-Эллис. Было о чем хорошенько подумать.

Он уже испытал на себе страшную силу врага; на груди его оставался навеки знак от нанесенной им раны, и нечего было думать нападать на Гуго прямо, среди белого дня. Умереть он был сам готов, но только тогда, когда увидит мертвого Гуго у ног своих. После дуэли на улице Сент-Оноре, нападать лицом к лицу было плохим средством достигнуть своей цели! На ходу капитан д'Арпальер – нам не зачем теперь скрывать его ни под испанской кличкой дона-Манрико, ни под итальянской Бартоломео Малатесты – вспомнил кстати из римской истории о битве Горация с тремя Куриациями. Благоразумие требовало, прежде чем нападать на своих трех Куриациев, разлучить их, тем более, что ни один из них не получил еще ран, облегчивших победу Горация: тогда гораздо легче будет перебить их по одиночке.

За одной мыслью часто приходит другая. В походе рядом с Монтестрюком идет маркиз де-Сент-Эллис; нельзя ли как-нибудь отвлечь маркиза от его друга? Благодаря попавшему в его руки письму, у него теперь есть превосходное для этого средство. В самом деле, он знал, частью из собранных между прислугой принцессы сведений, после встречи с ней в садах отеля Авранш, а частью из доставленных ему графом де Шиври и кавалером де Лудеаком, что маркиз преследует ее неутомимо своей страстной любовью и своими пламенными вздохами. Открытие связи между принцессой и Монтестрюком могло, значит, повести к неожиданному столкновению между обоими обожателями и восстановить против Гуго нового врага, который много значил.

Решивши это, капитан не стал терять времени на долгое обсуждение. Он еще прибавил шагу, вышел из лесу и, войдя в Мец, скоро нашел квартиру маркиза.

Он явился смело к нему и сказал без всяких предисловий:

– Маркиз, какого вы были бы мнения о человеке которого вы всегда осыпали доказательствами дружбы и который, несмотря на это, обманывал вас с тою особой, которую вы любите больше всего на свете, с принцессой Мамиани?

Маркиз так и вскочил с места.

– Кто это? – воскликнул он.

– А вот прочтите… Тут названо имя друга, а принцесса сама подписалась. После вы мне скажете, ошибся ли я.

Имена Гуго де Монтестрюка и Леоноры бросились разом в глаза маркизу. Он изменился в лице, принявшем то самое выражение, какое оно имело в ту минуту, когда на него напали и раздели его в замке Сен-Сави. Мрачным взором он пожирал строки, написанные рукой принцессы.

– Гуго! Гуго! – проговорил он глухим голосом, – и она, Леонора!..

Капитан указал пальцем на печать.

– Рука её, а вот и печать.

– О! я отмщу за себя! – продолжал маркиз со свирепым рычаньем. – А я его слушал еще, когда он мне толковал о своей любви к графине де Монлюсон!.. Как же он обманывал меня, предатель!..

Ослепленный гневом, он даже и не подумал спросить у незнакомца, каким путем он добыл это письмо, а капитан д'Арпальер, понятно, сам не приступал к объяснениям.

– Я не смею давать советов вашей милости, – продолжал капитан, – но если б я был на вашем месте, я знаю, что бы я сделал.

– Вы схватили бы шпагу, пошли бы прямо вызвать мерзавца, обманувшего ваше доверие, и отмыли бы обиду в крови его!.. Чёрт возьми! история будет недолгая!

– Совсем нет! я поступил бы вовсе не так.

Маркиз уже застегивал пояс и посмотрел на капитана с удивлением.

– Хороша штука будет, как он вас убьет, а ведь это легко может случиться! Что же это будет за мщение, позвольте спросить? Вот я, как итальянец, смотрю совершенно иначе на такие дела… Я мечу туда, где удар будет самый чувствительный… я мечу прямо в сердце.

– А! – произнес маркиз.

– Принцесса ждет графа де Монтестрюка в Зальцбурге. Я бы обогнал его и поехал бы прямо в Зальцбург. Там я бы свел счеты сперва с ней, а потом и с ним, если б он явился мешать мне!

– Чёрт возьми! да вы, в самом деле, правы.

– Но для этого нельзя терять ни минуты и вы не должны здесь больше видеться с врагом. Надо ехать тотчас же. Когда есть лошадь, шпага, и деньги – все пути открыты, а питаться дорогой можно и одной ненавистью.

– Я уеду сегодня же вечером.

– Зачем же вечером? отчего не сейчас же? Бывают такие случаи, что один потерянный час портит окончательно все дело.

– Правда! Я уеду сейчас же.

– Когда так, не оглядывайтесь только назад, маркиз!

Выйдя через несколько минут на улицу, капитан был очень доволен собой, день его не пропал даром: убит мешавший человек, открыта важная тайна и опасный враг стал союзником. Для начала это было, право, недурно!

Он был уже в нескольких шагах от своей гостиницы, как вдруг заметил у дверей человека с лисьей физиономией, который разговаривал со слугой и выказывал величайшее нетерпение. По платью его, покрытому грязью и пылью, видно было, что он прибыл издалека и вовсе не жалел себя дорогой.

– Значит, – говорил этот человек, топнув ногой, – вы ничего не знаете о той личности, которую я ищу? Высокий, худой, с загорелым лицом, старый рейтар, сильный как вол, а на голове курчавые волосы, как у негра?

– У нас здесь только один проезжающий, похожий на ваше описание дон-Манрико и Кампурго…

– Э! вовсе не об испанце тут речь, corpo di Bacco!

– А! еще один соотечественник! – сказал капитан; – сегодня, видно, уже такой урожай на итальянцев.

Он вежливо подошел и, поклонившись кавалеру с лисьей физиономией, сказал ему:

– Вы иностранец здесь в городе, а я походил-таки по улицам и знаю кое-кого…. если я могу быть вам полезен, очень рад буду служить вам…

– Вот битых четыре часа я таскаюсь от одной двери к другой, отыскивая одного капитана, и никак не могу попасть на него – Уже не живет ли он, прости Господи, в какой-нибудь лисьей норе?…

– А как его зовут?

– Капитан д'Арпальер…

– Ну, вам особенное счастье, кавалер. Капитан д-Арпальер – мой друг…. не угодно ли вам пойти со мной? Я вас провожу прямо к нему.

– Ступайте же вперед! – отвечал незнакомец.

Тот, кто в один и тот же день назывался сначала дон-Манрико и Кампурго, а потом Бартоломео Малатеста, завернул за угол гостиницы, вошел в пустынный переулок близ крепостного вала и, забравшись в пустую беседку при кабаке, объявил:

– Капитан д'Арпальер – это я сам. Если у вас есть с ним какие-нибудь счеты, вот мирный уголок, где можно объясниться, как угодно. У вас шпага, у меня тоже; только – пожалуйста, поскорей.

– Я-то? чтоб я стал драться с дворянином, которого от всей души уважаю и которому хочу оказать услугу? нет! ни за что!

– Когда так и если, как я предполагаю, вы приехали от графа де Шиври или от его друга, кавалера де Лудеака, то говорите скорей.

– Вот это мирит меня со всякими случайностями! – вскричал неизвестный. – Встретить вас почти сразу в таком муравейнике солдат и офицеров – да ведь это небывалое счастье! Хоть я и не служу у графа де Шиври, но знайте, что меня передала в его распоряжение та особа, у которой я служил в Париже, – графиня де Суассон.

– Хорошо! так у вас значит, есть поручение ко мне, присланному сюда самим графом де Шиври?

– И, без сомненья, вы уже догадались, с какой целью. Вы уже видели графа де Монтестрюка?

– Я скоро совсем подружусь с ним и мы поедем вместе в Вену.

– Вы и приедете туда, я уверен, только переменивши путь и расставшись с вашим Монтестрюком.

– А! и это граф де Шиври так приказал?

– Он сам… А вот и доказательство…

При этих словах, посланный графа де Шиври вынул из потаенного кармана в подкладке своего колета небольшую бумажку, запечатанную гербовым перстнем графа, и показал ее капитану.

– Мне очень жаль однако, – сказал последний, – отказаться от этой поездки – она должна была совершиться при таких обстоятельствах, которыми я легко мог воспользоваться для известных планов…

– Успокойтесь… Если дело идет, как я догадываюсь, о том, чтоб сделать зло графу де Монтестрюку, вы найдете к этому случай и в Зальцбурге не меньше, если даже не больше, чем в Вене…

Вот уже в другой раз сегодня встречалось капитану имя Зальцбурга – в первый раз он прочел его в письме принцессы Мамиани; оно возбудило в нем любопытство и ему представлялось в нем что-то особенно хорошее.

На развернутой им бумажке было написано следующее:

«Доверьтесь во всем Эммануэлю Карпилло, который получил от меня подробные наставления, и слушайтесь его. Как только дело будет сделано, он поможет вам во всем, что вы сами предпримете.

Цезарь, граф де Шиври».

– Ну, храбрый Карпилло! я слушаю, – сказал капитан, – итак, мы едем в Зальцбург?

– Не останавливаясь, не сходя с коня. После вашего отъезда случилось много нового. По какой-то неизвестной причине – сильные мира не всегда все говорят, в особенности дамы – обер-гофмейстерина её величества королевы вдруг сошлась в мыслях с графом де Шиври, и мне кажется, что она питает к графу де Монтестрюку, по крайней мере, такую же сильную ненависть, как и сам граф Цезарь.

– Если их ненависть такая же, как моя, то ничто не в силах ее не только совсем потушить, но даже и ослабить.

– Вот теперь нас с вами и посылают в Зальцбург, где мы должны встретить графиню де Монлюсон, которая едет в Венгрию…

– А! и графиня де Монлюсон тоже туда едет?

– Да, просто дурачество, какого бывало уже столько примеров при дворе… Во время Фронды их встречалось немало… Ну, вот нам и надо расставлять сети вокруг графини де Монлюсон… За этой самой дичью вам и предстоит охота…

– Гм! за женщиной!..

– Уже не затрудняет ли это вас, капитан? То, что дошло до меня об одном приключении, в котором вы должны были недавно играть главную роль, давало мне лучшее понятие о вашем характере…

– Я давно перестал затрудняться, друг Карпилло, но когда вы напали на след кабана, а приходится гнаться за ланью… вы сами понимаете…

– Прекрасно… понимаю… во прелесть обещанной награды не позволяет мне останавливаться на таких тонкостях… Притом же, лань еще и не взята… Граф де Шиври ждет нас в Зальцбурге, где графиня де Монлюсон остановится, как полагают, отдохнуть немного… Там мы, смотря по обстоятельствам, устроим такую штуку, чтобы наследница герцогства д'Авранш попала прямо в объятия к графу де Шиври… Ну, а если правда, как уверяют, что граф де Монтестрюк обожает графиню де Монлюсон, то мне кажется, что тут можно будет отомстить так славно, что самая сильная ненависть останется довольной.

– По рукам, Карпилло! – вскричал капитан в восхищении, нечего лучше и желать нельзя, как продолжения того дела, которое тогда один слепой случай помешал мне довести до конца… но есть вещи, о которых ты не знаешь еще, Карпилло… и другая еще женщина будет в Зальцбурге…

– Другая женщина, говорите вы?

– Да, принцесса Мамиани, а с ней господин, которого я пустил за ней в погоню, маркиз де Сент-Эллис; она – союзница графини де Монлюсон; а он друг и враг графа де Монтестрюка…

– Вы говорите такими загадками, капитан…

– Полно! Удары шпаг разъяснят все загадки, а пока эта ожидаемая и неожиданная смесь людей, которые ищут друг друга, бегут один от другого, встречаются один с другим, ненавидят и любят друг друга – наделает в добром городе Зальцбурге такой путаницы, что люди нашего сорта будут уже очень неловки, если не извлекут из всего этого для себя пользы.

И в порыве свирепой радости он поднял кулак и крикнул:

– Пускай же этот проклятый Монтестрюк едет теперь в Вену!.. Чёрт с ним! В Зальцбурге его ждет такая рана, от которой обольется кровью его сердце!..

И он дико захохотал.

– Я уж и не знаю, право, в кого он влюблен, этот волокита? прибавил он. Тут сам чёрт ногу сломает!.. В принцессу? или в герцогиню? Но я так устрою, чтобы двойной удар поразил его и в той, и в этой.

И, обнажив до половины свою шпагу, он с силой толкнул ее назад в ножны и сказал:

– Ну, после увидим.

Пока капитан д'Арапльер собирается ехать в Тироль вместе с Карпилло, мы вернемся на опушку того леса, откуда силился выбраться раненый Паскалино, напрягая последние остатки своих сил. Когда он выбрался, невдалеке проходил человек. Итальянец позвал его; человек прибежал.

– Сведите меня в Мец, через час мы можем туда добраться, и я дам вам десять экю за труды… но у меня почти нет больше силы тащиться… надо достать телегу или какую-нибудь вьючную скотину; я с вашей помощью как-нибудь взберусь на нее…

Обещанная награда соблазнила прохожего.

– Подождите здесь, – отвечал он раненому; – я берусь доставить вас в город.

Он скоро в самом деле вернулся с клячей, запряженной в тележку, и, положив Паскалино на солому, взял клячу под-уздцы и повел к городу.

Паскалино получил от своего проводника кое-какие тряпки, которыми обвязал, как умел, свои раны, чтоб остановить хоть немного кровь, и потом принялся, с освеженной немного головой, составлять себе план действий. Можно было подумать, что грозящая смерть совсем рассеяла его врожденное простодушие и придала ему и живости, и твердости. Он решил ехать прямо к графу де Колиньи, не теряя времени на розыски графа де Монтестрюка. У него в карманах было довольно денег, чтоб расплатиться с проводником; но он боялся показать ему свое золото и серебро, чтоб не навлечь на себя еще беды: приключение с Бартоломео сделало его недоверчивым и теперь он клялся себе, что не его уже вина будет, если его совсем доконают.