Исторические очерки России

Мы сказали сейчас, что правительство, видя, куда тянут, под покровом своих привилегий, остзейские немцы, решилось лишить их части этих привилегий и на первый раз уничтожило Прибалтийское генерал-губернаторство. Мера эта была, собственно, отрицательною; но ее значение живо было почувствовано баронами, которые немедленно послали к императору Александру своих предводителей требовать объяснений. Император, по возможности, их успокоил. Но не прошло нескольких лет, как решено было ввести в прибалтийских городах общерусское городовое положение, которое гораздо либеральнее феодальных хартий Риги, Ревеля и пр. Восстать открыто немцы не посмели; но на произведенных выборах гласных в думы и разных городских властей употребили все усилия провести исключительно своих людей. И когда, наприм., в Ревеле на первом заседании новой думы один гласный вздумал заговорить по-русски, то председатель спросил его: разве он не знает по-немецки? – О том, что магистраты и суды, вопреки многократным распоряжениям, отказывались переписываться с русскими начальствами, даже с самими губернаторами, по-русски, мы уже и не говорим: случаи эти слишком обыкновенны. В 1878 году правительство предложило курляндскому ландтагу на рассмотрение проект закона о введении в губернии земских, т. е. всесословных учреждений: ландтаг, конечно, забраковал проект, и правительство, по-видимому, нисколько не обиделось. Курляндская шляхта ведь не московское дворянство, на которое можно кричать, ударяя кулаком по столу, как было то сделано в 1858 году императором Александром в Кремле, по случаю крестьянской реформы.

Словом, никаких решительных, настойчивых мер к слитию прибалтийской окраины с собственно Россиею в 23 года, протекшие со времени Крымской войны, принято не было, и три остзейские губернии стоят теперь едва ли не дальше от всего русского, чем было сто лет назад, при Екатерине II, которая хотя была природная немка, но не забывала, что прежде всего она – русская императрица. Известно, что она на одно из ходатайств балтийской шляхты о каких-то привилегиях отвечала в таких выражениях, что отбила у баронов охоту к повторению подобных ходатайств[12]. При ней прибалтийские губернии управлялись на основании общих положений; при ее дворе почти не было влиятельных немцев. Ныне не то: гвардейские полки даются исключительно немцам, как людям «более надежным», которые «лучше служат», а в составе государственного управления и двора остзейским баронам отведено следующее число мест:

Если бы балтийские губернии доставляли на высшие государственные должности число людей, пропорциональное их населенности, то эти 20–46 % были бы сведены на 3–4 %. Отсюда понятно, что князь Бисмарк был вправе не желать отнятия у России остзейских провинций силою, говоря, что они при теперешнем положении полезнее для германизма, чем если бы перешли в состав Пруссии. Ведь петербургская империя управляется ими и, след., никогда не сделает ничего противного интересам Германии. Притом же гораздо лучше для последней получить остзейские губернии даром, при удобном случае, напр. когда противу России составится общеевропейская коалиция хотя бы по восточному вопросу, чем проливать кровь в борьбе, которой успех еще сомнителен.

Это присоединение Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к Пруссии и состоится при первом «удобном» случае, если преемник императора Александра II не изменит коренным образом политику петербургского правительства по отношению к этим провинциям, не устроит силою русской власти, на прочных началах, быта остзейских крестьян и не очистит, прежде всего, ряды русских чиновников и офицеров высших рангов от людей, которые «лучше служат»… не России, конечно, а петербургскому деспотизму, голштинской династии и общегерманскому знамени, на котором со времен Оттона Великого стоит надпись «Drang nach Osten», столь удачно уже примененная в Померании, на Эльбе, на Одере, на Прегеле, на Дунае и пр.

К югу от Курляндии, по обеим сторонам Немана, тянется Литва, коренные жители которой соплеменны обитателям этой провинции и южной части Лифляндии, но отличаются от них тем, что издавна подпали под власть не германских меченосцев, а польской шляхты, пока наконец над теми и другими не стала власть русских. Литовцы в Остзейском крае, как мы сказали уже, по большей части протестанты, местами же православные, литовцы в Литве по преимуществу католики. Таким образом, в обеих частях своей родины они имеют противу себя или над собою, кроме русских начальств, две силы, которые если и разнородны, то совершенно сходятся в одном – в систематическом притеснении литовской народности, которая притом уже на заре своей истории носила тяжкое бремя иноземного владычества («Роман, дурно живешь: литвою орешь», т. е. пашешь землю), и с пятнадцатого века окончательно утратила возникшую было политическую независимость. На такой почве, казалось бы, русскому правительству нашего времени нечего опасаться народной оппозиции и восстаний: достаточно было стать на сторону народа, против его эксплуататоров – поляков и ксендзов с одной, баронов и пасторов с другой стороны, – и поставить над всеми ими просвещенных и гуманных представителей господствующего племени, чтобы из загнанных, бедных литовцев создать мирных друзей народа русского. Но ничего подобного не случилось, и литвины во время польского восстания 1862-63 годов сильно сочувствовали и помогали полякам, а не России. Даже после 1863 года, когда правительство приняло решительные меры противу польского элемента в Литве, симпатии литовцев к русским не возросли, потому что муравьевский режим, введенный в крае как национально-русская система управления, не мог внушать народу ничего, кроме отвращения. Правда, впоследствии правительство, в лице некоторых генерал-губернаторов, искало такой точки опоры в крае, которая дала бы ему средство повернуть дела в Литве к благоприятному для России исходу; но в сущности не нашло ее, потому что ни насильственное введение в край русского крупного землевладения, ни даже расширение крестьянских наделов поверочными комиссиями, действовавшими бессистемно и часто с большим произволом, не могли же привязать литовский народ к русскому. Военно-полицейское же управление краем в течение пятнадцати лет и лишение его в течение с лишком десяти лет хороших судебных учреждений могли только усилить существовавший антагонизм.

Впрочем, Литва ныне все же теснее привязана к России, чем прежде, главным образом вследствие проведения через нее целой сети железных дорог, по которым совершается сообщение внутренних областей России с Западною Европою. К этому экономическому сближению Вильны, Гродно, Ковно и прибрежий Западной Двины с Москвою и Петербургом присоединяется еще водворение в крае русского землевладения, устранение от занятия влиятельных административных постов польской шляхты, создание значительного числа русских училищ и, наконец, восстановление, на счет правительства, очень многих православных церквей, приходивших в сильный упадок от соседства костелов. Впрочем, это последнее дело далеко не имеет той важности, которую придают ему петербургские бюрократы и благотворительные дамы-патриотки вроде графини Антонины Блудовой. Для бывшего униата в Западном крае православная вера все же «казенная», т. е. навязанная, да еще притом «холопская», тогда как костел есть представитель веры «панской». Гораздо больше, чем эта религиозно-полицейская мера восстановления православия в его наружном блеске, принесет, без сомнения, делу объединения литовских губерний с Россиею введение в них судебных уставов 1864 года без всяких сокращений, т. е. с судами присяжных; и можно бы желать, чтобы вслед за этою, уже возвещенною мерою, последовала другая: введение земских учреждений, т. е. призыв населения к участию в общественных делах края, в управлении местным хозяйством, в мировом суде и т. п. В Петербурге всего этого еще очень боятся.

В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…

От Литвы переход к Польше совершенно естествен и в географическом, и в историческом смысле. И если бы нам приходилось здесь рассматривать хотя с некоторою подробностью то, что принято обыкновенно называть польским вопросом, т. е. всю совокупность политических явлений, театром или поводом которых служила с 1855 года Польша, то довелось бы написать целое обширное сочинение. Но как цель настоящего очерка состоит только в рассмотрении успехов, неудач и их причин в деле объединения привислянской окраины России с основным ядром русского государственного организма, то мы и коснемся лишь той части обширного польского вопроса, которая относится сюда. Здесь на первом плане стоит резкое противоречие в действиях правительства до 1863 года и после его. Император Александр II начал свое царствование с обещаний полякам улучшить их участь, крайне тягостную во все время царствования его отца[13]. И хотя он при этом прибавил: «Point de rêveries», давая тем понять, что восстановление отдельной самостоятельной Польши (или даже только автономной, но до Двины и Днепра) невозможно, но в сущности до самого 1863 года правительство признавало отдельность «царства» от «империи» и работало над созданием для первого более или менее широкой автономии. Только 1864 год положил начало системе совершенно противоположной, которая и развивалась потом, довольно, впрочем, непоследовательно… С точки зрения Макиавелева «Il Principe», а также для ближайших интересов народа русского, это противоречие между направлениями политики в первые восемь и в следовавшие затем четырнадцать лет малоизвинительно, особенно для правительства «Божиею милостию», воображающего себя непогрешимым и потому не могущего ссылаться на посторонние влияния и на желания нации; но мы не произнесем над ним этой укоризны. Правительство, как и значительная часть русского общества, до 1863 года думали, что административная автономия, с довольно либеральными административными учреждениями, не только «заслужена» четвертьвековыми страданиями поляков, но и «достаточна» для того, чтобы сделать их счастливыми, не делая опасными для России. Это была наивная ошибка, основанная на слабом знакомстве с законами истории, а такого знакомства при Николае русским людям приобрести было неоткуда.

Итак, в первые восемь лет после падения Севастополя дело шло не только не о слитии Польши с Россиею, а, напротив, о таком обособлении первой, что имей поляки выдержку, они бы теперь были близки к политической независимости, наподобие румынов, сербов или хотя венгерцев. В доказательство этого достаточно привести тот факт, что, благодаря данным царству в 1862 году административно-автономным учреждениям, в течение лишь нескольких месяцев управления маркиза Велиопольского не осталось во всей Польше более четырех русских чиновников, которых масса была заменена туземцами. Земледельческое общество, под председательством графа Андрея Замойского, носило все зародыши большого политического сейма, хотя очень одностороннего, потому что оно представляло одну помещичью партию, но соответствовавшего преданиям и, главное, успевшего пустить широкие ветви во всей стране. К невыгоде для поляков эти два элемента их самоуправления – земский и административный – не сумели пойти в ряд и потому один за другим были обессилены. Что же касается до элемента демократического, т. е. до горожан, мелкой шляхты, ее дворни и низшего духовенства, которые в 1863 году образовали вооруженные банды, то этот разряд людей хотя представлял живые элементы национально-польской партии, но, во-первых, не сумел хорошо организоваться, во-вторых, не находил поддержки ни сверху, в аристократической партии белых, ни снизу, из среды земледельческого класса, самого многочисленного в Польше. Насилия повстанцев, вызванные этим недостатком полного сочувствия двух больших слоев народа, и были одною из самых главных причин неуспеха их дела. А затем русскому правительству оставалось только воспользоваться этою рознью в элементах национально-польской жизни, чтобы не без успеха перейти к политике не автономического развития Польши, а возможно полного слияния ее с Россиею. Так оно и сделало наконец.

Главным деятелем этого важного события следует считать Николая Милютина, быть может, лучшего из русских государственных людей нашего времени, который, разумеется, и кончил, как многие другие благородные современники, тем, что подвергся опале. Никто в России XIX века, не исключая и Сперанского, не имел дара так обстоятельно подготовлять законодательные проекты, так ясно их излагать, убедительно, цифрами и фактами доказывать их пользу и, главное, класть в основу их такие широкие, гуманные начала, как Н. Милютин. После достойного участия в трудах редакционных комиссий по крестьянскому делу в России, он, в 1863 году, призван был к составлению законов, которые должны были переродить Польшу, вызвать из ничтожества массы ее сельского населения и связать как их, так, по мере возможности, и другие не прямо революционные сословия поляков с Россиею. Задача была трудная, почти невозможная, потому что в крае кипело вооруженное восстание; но он приблизился к ее решению, насколько позволяли обстоятельства. Первым делом его было задавить революцию политическую, но не жестокими реакционерными мерами, не казнями и ссылками, а революциею экономическою и социальною. Этому соответствовали указы 19 февраля 1861 года о наделении крестьян землями на счет шляхты и об устройстве самоуправления в сельских общинах, при чем паны-революционеры, вчера еще распоряжавшиеся поселянами как «быдлом», очутились в прямой зависимости от этого быдла, успевшего притом скоро доказать, что оно способно вести общественные дела. Для проведения в жизнь этих радикальных законов Милютин умел составить надежную фалангу молодых деятелей, которые глубоко прониклись величием своего призвания и исполнили свою задачу добросовестно и с энергиею. Их благородною, честною деятельностью русское имя впервые было высоко поднято среди поляков, которые только что в течение нескольких лет унижали все русское. Затем начались другие реформы, все имевшие целью уничтожить рознь между цивилизациями русской и польской и, следовательно, сделать возможным такое приращение Польши к России, которое опиралось не на одну военную силу. Важнейшими из этих реформ были: создание в Варшаве университета с преподаванием предметов на русском языке; введение того же языка в преподавание наук во всех вообще казенных учебных заведениях, а также в административную переписку и в суды; переустройство юстиции на общих с империею основаниях, с уничтожением местной комиссии юстиции и всех прежних судебных учреждений, организованных по старофранцузским образцам; воссоединение значительной части униатов, бело- и малоруссов, в Прибужском крае, с православием; закрытие множества католических монастырей, бывших центрами изуверства; передача значительней части казенных земель в Польше во владение русских людей; введение в администрацию большого числа русских чиновников, довольно удобно обставленных, так что они могли не позорить русского имени взятками; полное объединение финансов царства с имперскими; уничтожение наместничества и всех окружавших его центральных учреждений, замененных простым генерал-губернатором с его канцеляриею, и т. д. Ряд этих объединительных мер вообще довольно велик; но мы не должны обманываться насчет действительного их значения. На практике многие из них вовсе не получили такой важности, какую придавала им теория. Так, обучение поляков русскому языку и по-русски всем наукам облегчило им знакомство если не с Россиею вообще, то хотя с русскою литературою, но вовсе не привило им вкуса к последней. Напротив, ныне более чем когда-нибудь они дорожат литературою национальною, которая, находясь в загоне от ценсуры, возбуждает тем сильнейшие симпатии. Изучать Россию по русским книгам поляки не хотят, потому что их удовлетворяют в этом отношении рассказы их соотчичей, возвращающихся из ссылки, и знакомство с живыми образчиками русской жизни, пребывающими среди их самих. Да притом они умышленно отворачиваются от России и всего русского, так что не далее 1875 года генерал-губернатор Коцебу должен был засвидетельствовать, что сближения русского общества с польским все нет. Для простолюдинов-поляков знание русского языка, конечно, небесполезно, потому что облегчает им прохождение службы в русской армии; но далеко не все солдаты-поляки, побывав в этой армии, утрачивают свою народность; про офицеров же можно сказать, что они нередко лишь становятся при этом Конрадами Валленродами, так что само правительство после 1863 года ограничило их пропорцию в войсках. Русские суды и администрация, в предположении даже, что они гораздо выше прежних, национальных, все же для поляков «московский наезд», от которого они очень бы не прочь освободиться. Притом жандармский, военно-полицейский характер русской администрации не в состоянии внушать кому-либо, а тем более полякам, сочувствия к России. Русские землевладельцы в Польше, генералы и чиновники, обладатели майоратов и подуховных фольварков, составляют самый бесцветный разряд людей, разбросанных по краю без связи и потому не имеющих ни малейшего влияния на его политическую окраску. Большею частию они даже и не живут в своих имениях. Закрытие католических монастырей было, конечно, мерою прогрессивною в общечеловеческом смысле и небесполезною – в русском; но оно не ослабило влияния на народ католического духовенства, которое не в одной России является противником иноверческих правительств, а в Польше за последнее время очень озлобилось на русских за отнятие у него земель и за обращение части униатов в православие. Самое это обращение не имеет большого значения, потому что для бывшего униата греко-русская вера есть все-таки вера «казенная» и «холопская», тогда как католицизм – вера «панская». Притом насилия и обман, употребленные правительством при «воссоединении униатов с православною церковью», не могли заставить их любить новое вероучение[14]. Известный либерал из жандармов, бывший седлецким губернатором, Громека, производил среди униатов побоища, при посредстве пушек, сабель и штуцеров, чтобы заставить их вынести из церкви органы, не согласные с обрядами православного богопоклонения, хотя пророк-царь Давид и завещал хвалить господа «во кимвалех и гуслях». Среди этих же униатов почти на другой день по их воссоединении были «волнения», прямо направленные противу новой веры и также подавшие повод к военно-полицейским расправам. Дело принимало столь острый характер, что пришлось удалить из Варшавы местного православного архиерея, Иоанникия, заменив его другим, более мягким…

Таким образом, мы видим, что объединительные меры по отношению к Польше далеко не достигли цели, которая имелась в виду, когда их задумывали. Но за всем тем кажется, что ныне Польша теснее привязана к России, чем прежде, и даже едва ли может отпасть от нее без особенных случайностей. Только причина этому лежит не столько во внутреннем ее переустройстве, введенном русским правительством (хотя и оно важно), сколько в опасении внешнего врага поляков, страшного им гораздо более, чем Россия. Враг этот есть Германия, и чтобы не попасть в руки ее, поляки должны volens nolens мириться с русским господством, которое доставляет им по крайней мере симпатии образованного мира. Они знают, что стань их земля прусской провинцией, – полонизму настанет конец гораздо более решительный, чем тот, который провозгласил Костюшко, бросая свою саблю после поражения под Мацейовицами. Это опасение прусского владычества и удерживало Польшу от новых восстаний против России даже в минуты, по-видимому, благоприятные для повстанцев. Так, во все время последней русско-турецкой распри на берегах Вислы все было тихо, и ошибаться в причине этого нам невозможно. Ее гласно указали сами поляки же вроде Чарторыйского и Любомирского, обращавшиеся с печатными увещаниями к своим соотечественникам сидеть смирно, потому что будто бы в случае восстания русское правительство предоставит Пруссии занять часть Польши немецкими войсками до нового, окончательного ее раздела. Летом 1878 г., когда опасения возможной войны между Россиею и Германиею сделались общеизвестными, поляки не затруднились даже делать овации русским войскам, возвращавшимся из Турции, и местный официальный орган, «Варшавский дневник», поспешил похвалить поляков за их перерождение, выразившееся как в этом факте, так будто бы и в наклонностях учащейся молодежи.

Упомянем еще, в заключение заметок о способах прикрепления Польши к России, что и устройство железных дорог в Варшаве из Петербурга, Москвы и Киева много посодействовало связи привислянской окраины с внутренними областями России, как в экономическом, так и в стратегическом смысле. Но зато, с другой стороны, прямо противоположное этому стратегическое и экономическое значение имеет немецкая колонизация западной части Польши, помощью которой подготовляется присоединение этой страны к Германии. С каждым годом число прусских помещиков и немецких промышленников и крестьян усиливается в губерниях Калишской, Плоцкой, Петроковской и Варшавской; города Лодзь, Згерж, Здунска-Воля, Калиш все больше и больше становятся немецкими, и поляки не без горечи замечают, что «должно быть, из Берлина дано предписание петербургской администрации так подготовить Западную Польшу к слитию с Пруссией, чтобы последней было потом как можно меньше хлопот».

О слитии с собственною Россиею Юго-Западного края, т. е. губерний Киевской, Волынской и Подольской, казалось бы, странно и упоминать, потому что ведь эти провинции составляют историческое ядро русского государства; тем не менее вопрос о политическом объединении этой окраины с остальною Россиею существует. Дело, как известно, состоит в том, что в Заднепровской Малороссии очень сильно польское землевладение, как остаток польского господства в течение XVI, XVII и XVIII столетий. Для ослабления польского элемента принято было с 1863 года много мер, которые, впрочем, привели гораздо менее к замене его чисто русским, чем к усилению значения евреев и отчасти немцев, в руках которых теперь находится значительная часть естественных богатств края, лучшего по своей природе из целой России, кроме Кавказа. С другой стороны, Киев был центром украинофильства, и правительство, подстрекаемое Катковым и К°, вело с ним почти такую же борьбу, как и с польщизною, так что кончило изданием постановлений, которые делают великорусский язык единственным наречием, допускаемым в малорусских школах, а малороссийской литературе не дают возможности развиваться. Юго-Западный отдел Русского географического общества, в Киеве, был закрыт потому, что признавался средоточием украйнофильства.

Переходя теперь от западных окраин к южным, упомянем, прежде всего, о Бессарабии. Ее сближение с Россиею выиграло от следующих мер: во-первых, от освобождения и надела землями местных крестьян, или царан, чем значительно ослабилось значение боярской, т. е. валашской партии в этой стране; в-вторых, от прекращения владельческих прав на имения в Бессарабии разных румынских и турецких монастырей, которые извлекали оттуда значительные доходы и поддерживали политико-экономическую связь этой провинции с чужими и даже враждебными России странами; в-третьих, от уничтожения исключительных областных учреждений в Кишиневе с заменою их общими всей империи. По Сан-Стефанскому и Берлинскому договорам отнятая у России в 1856 г. часть края, по Дунай и Прут, воссоединена с нею, и, след., мы опять стали владельцами болгарских колоний Болграда и др., созданных в начале нашего века; но насколько этот переход болгар из состава конституционного государства в состав абсолютной монархии привяжет их, а след., и занятый ими уголок земли, к России, – об этом трудно пока сказать что-либо положительное, а между тем по составу населения Бессарабия тяготеет к Румынии.

Если позволительно судить о степени объединения той или другой окраины с главным ядром государства по тому, что само правительство уничтожает административные учреждения, свидетельствовавшие об исключительном положении этой окраины, то мы не без удовольствия можем заметить, что вся Новороссия, т. е. страна, едва сто лет тому назад приобретенная и впервые устроенная Потемкиным, ныне так срослась с Россиею, что правительство нашло возможным уничтожить Одесское генерал-губернаторство и особое управление иностранных колонистов в Южной России. Это важный, исторический успех русского племени, и он представляется тем более прочным, что разновременно водворенные в крае немецкие колонисты, пользовавшиеся разными привилегиями в ущерб господствующей нации, ушли, по большей части, из края, который их облагодетельствовал, но защищать который ценою крови они не хотели, почему русский народ является полным хозяином в стране. И кто знает теперешние Одессу, Николаев, Елисаветград, Херсон, Екатеринослав, Ростов, тот не усомнится, что отторжение этих городов и окружающих их земель от России есть дело отныне немыслимое.

Нельзя того же сказать с совершенною уверенностью о Крыме. Еще во время войны 1853-56 годов татарское население этого полуострова оказалось очень ненадежным; с того времени оно хотя и уменьшилось вследствие переселений в Турцию, но далеко не в такой степени, как можно бы желать для упрочения Крыма за Россиею. В 1876-77 годах татары, правда, не делали открытых восстаний, но симпатии их к единоверным туркам не подлежали сомнению. Надобно поэтому сожалеть, что правительство препятствовало заселению страны свободными выходцами из Средней России и ограничивалось только поощрением крупного русского землевладения в Крыму. Впрочем, должно сказать, что Севастополь, Ялта, Керчь – уже вполне русские города; и если того же нельзя сказать про Евпаторию, Балаклаву, Бахчисарай и т. п… то время может и тут многое сделать, так как теперешний Крым все же гораздо более русская земля, чем он был не только 90 лет тому назад, тотчас после присоединения, но и 25 лет назад, когда уже существовали Алупка, Ливадия и другие южнобережские дачи богатых русских помещиков, но в стране было мало русских людей. Железная дорога к Севастополю, открытая в 1872 году, много поможет этому скреплению Крыма с Россиею, а сильный упадок Турции облегчит это дело, особенно если не будут препятствовать татарам уходить с полуострова за границу.