Исторические очерки России

Мы с намерением остановились несколько подробнее на амурской колонизации, потому что она более, чем всякая другая, показывает неразумность исключительно административного руководства во всяком большом национальном предприятии. Очевидно, что не таково было бы заселение Амура, если ба с самого начала обнародованы были о нем достаточные сведения и затем предоставлен свободный доступ каждому, кто хотел бы там водвориться как колонист свободный, сполна распоряжающийся своими силами. Нет сомнения, что если бы на Амуре не было казачьего управления, то первые поселенцы благоденствовали бы теперь более, чем жители какой-либо части России, потому что естественные богатства страны огромны. Трудно, наконец, допустить, чтобы администрация важнейшей части Амурского края, именно прибрежьев Японского моря и Усури, была хуже, если бы она находилась в руках не морского ведомства, вовсе для управления не подготовленного… История обязана делать подобные замечания, чтобы быть поучительной.

Но если амурская колонизация имеет много слабых сторон, то все же ее нельзя сравнивать по результатам, по самому исполнению и тем более по руководящим принципам с печальною колонизациею Сахалина. Остров этот до настоящего времени имеет лишь двоякое значение: стратегическое в том смысле, что запирает вход в Амур, и экономическое, в смысле каменноугольных богатств, на нем находящихся. По климату своему и по растительной и животной природе он напоминает губернии Архангельскую, Олонецкую и Вологодскую, отчасти Костромскую. Туземное население, которое мы застали там (и которое ныне большею частию ушло в Японию от наших «порядков»), занималось исключительно звериною и рыбною ловлею, а произведения земледелия и мануфактур получало от японцев. Таким образом, сама природа указывала нам, что там делать: занять укреплением точку, лежащую у самого узкого места Татарского пролива, предоставить людям промышленным завести каменноугольные разработки, обеспечив им на несколько лет сбыт добытого угля во флот, который в нем нуждается, и не стесняя в выборе рабочих; вызвать из Архангельской и др. губерний переселенцев-рыболовов и звероловов и указать им для водворения важнейшие местности на острове: в заливе Анивском, у Кусуная, Мануэ и т. п. Но ничего этого не случилось, а сделано все совершенно противно. Местность у Погоби, т. е. противу мыса Лазарева, осталась незанятою; каменноугольные копи стали обрабатываться казною, и притом при помощи не вольнонаемных рабочих, а каторжных, которых приводили сюда из Европейской России через всю Сибирь, так что эти изнуренные и, стало быть, плохие рабочие обходились государству дороже потешных кавалергардских солдат; свободных колонистов водворяли не у морских берегов, а внутри острова, на Такое, где хотели сделать из них землепашцев, сеющих даже пшеницу, хотя на острове только что может родиться ячмень или вазаская рожь. Да и этих злополучных колонистов не наделили вовремя ни семенами, ни рабочим скотом. Когда же опыт их доказал безнадежность свободного земледелия, то, в видах доставления хлеба каторжным и сторожившим их солдатам, чиновники, приезжавшие из Петербурга, сочинили проект устройства сельскохозяйственных ферм, управляемых ими, чиновниками, и обрабатываемых каторжными же, под надзором вооруженных солдат! На этих фермах, для удовольствия гг. управителей, должны были быть заведены, на казенный счет, куры, гуси, индейки и т. п., для чего были составлены штаты этой дворовой птице и определены издержки на ее приобретение. Частные люди, попытавшиеся было завести каменноугольные разработки на Сертунае, были вытеснены под предлогом, что они привозят на остров иностранных рабочих, китайцев, хотя русских там нет. Мало того; когда опыт доказал, что казенная администрация каменноугольных копей хлопотлива и убыточна, то ее передали – конечно, за взятку – откупщику из чиновников[8], предоставив ему в безусловное распоряжение и несчастных, безответных рабочих – каторжников, которые таким образом должны были, как некогда негры в Америке, работать в кандалах на корыстного эксплуататора, которому жалеть их было нечего, потому что правительство обязалось не оставлять его без рабочего… очевидно, уже не люда, а скота… Не сомневаемся, что потомки наши, даже очень недальние, с удивлением и негодованием будут читать эти строки; но в них – одна строгая истина. Объясняется же нелепость всех этих фактов тем, что участь Сахалина была сполна в руках бюрократии, которая для себя и придумала довольно выгодные комбинации, напр. фермы с безответными рабочими. Этой бюрократии, которой девизом всегда и везде было знаменитое изречение одного французского короля, «Après nous le déluge», совесть, конечно, ни разу не подсказала, что насаждаемое ею зло будет давать себя чувствовать долгое время и Сахалину, и вообще России. Она настолько бессердечна, что назначила к переселению на Сахалин ежегодно по 800 человек ссыльных, хотя собственно для каменноугольных работ требовалось не более 370-ти[9]: остальные, очевидно, предполагались для ее личных послуг, для эксплуатации казны при их перевозке на Сахалин и содержании там, и, наконец, в запас, по случаю огромной смертности между рабочими, которых иногда предписывалось кормить червивою солониною, промыв ее предварительно морскою водой[10], и которых часто рассылали по окрестной стране добывать в пищу растительные коренья!..

Остановимся, однако же, в дальнейшем изображении мрачных сторон сахалинской колонизации, пожалеем, что в ней нет ничего светлого, что бы хоть сколько-нибудь уравновешивало этот мрак, и заключим одним выводом. При первой войне с Англиею нам, вероятно, придется оставить Сахалин, не имеющий оседлого русского населения и возможности содержать солдат, нужных для его защиты. Тогда, наконец, правительство сознает ложность системы, им принятой в этой стране; сознает, но будет уже поздно. Выход из Амура, а, вероятно, и господство над Южно-Усурийским краем помощью занятия одного из его портов (напр. зал. Посьета), перейдут в руки главного, исторического и беспощадного врага народа русского.

Колонизация, как средство укрепления за страною новых окраин, была употребляема нами после 1855 года не в одних новоприобретенных землях, а и в некоторых старых наших владениях, где на необходимость ее указывали обстоятельства. Так, после Восточной войны, которая показала ненадежность татарского населения Крыма, мы пробовали заселить этот полуостров более надежными людьми; но не только не имели успеха, а понесли большое нравственное поражение. Даже пришедшие в 1860-61 г. из Турции болгары, познакомясь с нашими чиновничьими порядками, поспешили оставить благодатные места, которые указывались им для водворения. Заселению же Крыма русскими колонистами постоянно противилась плантаторская партия в Петербурге, потому что она боялась и боится больше всего допустить свободный отлив крестьян из русских губерний, чтобы не потерять дешевых работников в своих имениях. Отговоркою же обыкновенно служило, что русские будто бы не умеют заниматься садоводством и виноделием, которые составляют главные промыслы в стране, хотя собственно этими промыслами занимаются лишь жители южного берега и долин Салгира, Алмы, Бельбека и Качи. Что касается до западных окраин, населенных поляками, литвинами, немцами и эстами, то здесь за исключением Муравьева, покровительствовавшего немногочисленным староверам, о русской колонизации никто и не думал. Напротив; в провинции эти был открыт широкий доступ инородческим элементам, особенно немецкому, а чехи призывались даже самим правительством. В Прибалтийском крае о русской колонизации не могло быть и речи, потому что она была бы противна интересам тамошних баронов, которые беспрестанно поглядывают на Пруссию и больше всего боятся водворения среди покорных им латышей и эстов русского крестьянства с его мирскими порядками и общинным землевладением. А что до Финляндии, то там само местное правительство, конечно, с согласия своего великого князя, т. е. русского императора, позаботилось об изгнании из страны даже тех слабых зачатков водворения русского элемента, которые там были насаждены Петром Великим и некоторыми из его преемников. Сейм ассигновал особые суммы на покупку у русских помещиков тех имений, которыми они владели на финляндской почве, а в Гельсингфорсе русские подвергались и подвергаются оскорблениям за свою национальность. До чего же эти оскорбления достигают, видно из того, что русские не смеют устраивать на улицах церковных процессий без того, чтобы студенты университета да и вообще местные жители не сделали демонстрации скандального характера. Под влиянием такого гнета сами водворившиеся на жительство в этом городе русские купцы говорят преимущественно по-шведски, и даже называют между ними одного такого, который вовсе не знает русского языка и ходит на исповедь к русскому священнику с переводчиком… Словом, на западных окраинах, где Екатерина и Николай так заботились о водворении русского элемента, происходил в наше время отлив его и водворение элементов чуждых, особенно немецкого, так как в Польшу и Юго-Западный край переселялось ежегодно до 40 000 немцев, и только введение всеобщей воинской повинности в 1874 году несколько остановило этот наплыв германизма.

В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…

Политическое объединение окраин

Сделать завоевание легко, но удержать его трудно: нужно уменье.

(Политическая аксиома)

Вопрос о колонизации окраин, на котором мы остановились в предыдущей главе, приводит нас к необходимости сделать общий очерк и других средств прикрепления последних к основному государственному ядру. Этих средств много, начиная с самых материальных, вроде устройства укреплений и путей сообщения, и кончая чисто идеальными, вроде установления единства в гражданских правах, в образовании, нравах и политических симпатиях населений. Задача наша, поэтому, очень обширна и могла бы стать предметом особого сочинения; но мы коснемся здесь только самых главных сторон ее, и притом исключительно с политической точки зрения, отвечая на вопрос «Что совершилось, в течение 1855-78 годов, важного для объединения или будущего отпадения окраин?», разумея при том под словом «объединение» не русификацию, для многих частей государства едва ли возможную, а только более или менее тесную политическую связь, в поддержании которой есть интерес и для исконной России, и для страны, приобретенной ею извне.

Начнем, в географическом порядке, с Финляндии. Страна эта, как известно, отторгнута русским оружием от Швеции и не имеет для России другого значения, как стратегического гласиса по отношению к Петербургу; так что не будь последний столицею России, никогда, конечно, ни одному русскому не пришло бы в голову присоединять обширный, но бедный от природы и чуждый по народности край. Петр Великий, который основал Петербург, поэтому и не заботился идти к северо-западу от него далее Выборга; Екатерина, несмотря на победы над Швециею, не отняла у нее ни клочка финской земли. Но завоеватели вроде Александра I, честолюбивые романтики, воображавшие себя великими политиками, но в сущности не понимавшие выгод своей нации, нашли нужным завоевать Финляндию до Торнео. Мало того; тот же Александр, любивший рисоваться перед Европой либерализмом, создал из Финляндии отдельное от России государство, которого только «престол неразделен с престолом Российской Империи». Он, управлявший по-аракчеевски своим собственным народом, нашел нужным иметь в Финляндии сейм народных представителей; и хотя это тоже была комедия, потому что скоро сейм перестал созываться, но тем не менее и в сознании финляндского народа, и в его государственном праве осталось неизгладимым положение, что Финляндия только имеет своего великого князя в лице русского императора, но с Россиею ничем другим не связана, и по политическим правам своим стоит выше ее. Особенно убедительным доказательством последнего являлось то, что, смотря на империю как на крепостное имение, Александр I оторвал от нее то, что было присоединено Петром и его дочерью, и отдал в состав нового княжества. Таким образом вопрос о прикреплении Финляндии к России был в самом начале поставлен на очень своеобразную почву, и можно сказать, что эта почва приготовляла не объединение, а распадение двух государств. Николай I, довольный тем, что финляндцы «сидят смирно», т. е. не бунтуют, как поляки, не сделал решительно ничего к изменению этого порядка вещей, а Александр II, через несколько лет по вступлении на престол (в 1863), решился даже, в подражание дяде, снова поиграть в либералы и собрать в Гельсингфорсе финляндский сейм, к которому отнесся, уважая щекотливость финляндцев, с тронною речью не по-русски, а по-французски, пообещав и впредь прибегать к его советам. Разумеется, финнам и шведам это понравилось; они делали «великому князю» овации; но очарование длилось недолго. На важнейшие законодательные реформы, напр. о свободе печати, наложено было veto, и тогда «верные» финляндцы, разумеется, выразили неудовольствие. На это им отвечали новою речью, полицейски-наставительного характера и сказанною по-русски, вероятно для того, чтобы показать, что на этом языке можно только браниться… Соответственно такому взгляду на все русское самого правительства держут себя и финляндцы, так что даже те из них, которые знают русский язык, отказываются говорить на нем в пределах княжества, особливо в случаях официальных. Бургомистр города Выборга, например, однажды, при проезде генерал-губернатора Адлерберга, рапортовал ему по-шведски, а когда тот объявил, что не знает этого языка, то по-французски, и графу нужно было сказать громко своему адъютанту: «Передайте этому господину, что если он к возвращению моему из Петербурга не выучится по-русски, то будет замещен другим лицом», – чтобы почтенный сановник действительно выучился по-русски… в неделю! – Сейм финляндский, открытие которого в 1863 году было встречено в России с сочувствием, успел в первую же сессию возбудить много горечи в русских. В речах ландмаршала Норденстама и архиепископа Абоского Бергенгейма при принятии присяги, в проповеди пастора Берга пред открытием сейма звучало явное нерасположение к России и желание казаться отдельным государством, связанным с империею только царствующею династиею. Это стремление все ярче выразилось с постепенным ходом занятий сейма. Так, дворянство с трудом и оговорками допустило к заседанию адмирала Шварца, дворян Бруна и Углу, даже не допустило их сначала к заседанию, на том основании, что они служат за границею, т. е. в России. Шведы и финны, особенно первые, намеренно забывали, что финляндский сейм есть создание русского правительства, что под властию Швеции Финляндия составляла простую провинцию и отдельного сейма не имела. – Позднее, в 1878 году, когда у России готовился разрыв с Англиею, финляндцы громко выражали сожаление, что не могут остаться нейтральными, что война за русские интересы убьет их торговое мореплавание и разорит берега. О том, как относилось финляндское правительство к русским землевладельцам в княжестве, мы уже упомянули в другом месте; так что едва ли можно сомневаться, что при первой европейской коалиции против России, с участием Швеции, Финляндия воссоединится с последнею… Русский народ, по нашему глубокому убеждению, может только радоваться этому, потому что, с одной стороны, отпадет от него вассал, которого нередко нужно бывает кормить, без всякой для России пользы и даже не видя благодарности, а с другой – правительство volens nolens должно будет оставить Петербург, в смысле «окна в Европу» замененный ныне Вержболовым, а в смысле столицы служащий только к разорению России и к тому, чтобы иметь правительство, не знающее своей страны и не любящее ее.

Правительство Александра II, однако, не разделяло этого взгляда и заботилось о сохранении Финляндии если не за Россиею, то за «великим князем Финляндским», царствующим в Петербурге, для чего постоянно держало там, на счет империи, до 20 000 войск. Крепость Свеаборг всегда была сильно вооружена и снабжена запасами опять-таки на счет России, а не Финляндии, столицу которой она защищает. Когда в княжестве случался голод, – а это было не раз, – тогда из России бывала отправляема помощь хлебом и деньгами. Финляндскому, т. е. шведскому дворянству был широко открыт доступ в ряды офицеров и чиновников империи, где они составляли себе хорошее общественное положение, а иногда и состояние. Но как эти выгоды не делали их приверженцами России, и, напротив, именно дворянство-то Финляндии постоянно стояло во главе партии, тяготеющей к Швеции, то, чтобы создать противовес ему, правительство нашло полезным поддержать значение собственно народного, или финского элемента, к которому принадлежат все крестьяне и значительнейшая часть других обитателей страны. С этою целью обращено было особое внимание на развитие финских школ, на расширение сферы употребления финского языка; но других, серьезных, особенно экономически-социальных, мер к проведению принципа «divide et impera» не принималось, и потому если финны, т. е. огромное большинство обитателей страны, ныне сознают свою национальность, т. е. отличают себя от шведов, то все еще поклонение перед шведской интеллигенцией очень сильно и в крестьянстве, и в массах горожан; сочувствия же к России нет.

Подготовка к отпадению от России совершалась и по южную сторону Финского залива, т. е. в остзейских губерниях; и как явление это гораздо важнее для русского народа здесь, чем в Финляндии, то мы остановимся на нем несколько подробнее. Немедленно по вступлении на престол император Александр II, конечно в угоду «верной» остзейской шляхте, особыми грамотами подтвердил исключительные права и привилегии трех прибалтийских губерний, чем самым признал их особое положение в строе империи, вопреки своей мудрой прабабке, Екатерине, которой, однако же, обещал подражать. При этом он даже не вспомнил, что одною из сказанных привилегий было предоставлено остзейскому дворянству не допускать в свой состав дворян русских и не дозволять им приобретать в Прибалтийском крае земель, тогда как сами остзейские шляхтичи широко пользовались своими дворянскими правами в русских губерниях. Не вспомнил и о том, что в городах Прибалтийского края, напр. в Риге, десятки тысяч живших там русских, т. е. членов «господствующей» нации, не пользовались многими гражданскими правами местных горожан немцев и т. п. Мало того. Не далее 5 июля 1856 года было утверждено положение о крестьянах Эстляндской губернии, которым эти soi-disant свободные люди были совершенно отданы в руки помещиков, получивших право перегонять их с одного участка земли на другой по своему усмотрению. Когда же, вследствие такого «порядка», разоренные эсты попробовали уходить с родины в более удобные места России, то их хватали на дороге и возвращали домой, чтобы не лишить баронов дешевых рабочих рук. Подобное же явление, – несколько, впрочем, отличавшееся подробностями, – было и в Лифляндии, причем, когда латыши отправили в Петербург депутацию с жалобою на корыстное поведение с ними баронства, то депутаты не только не были допущены, но подверглись публичным оскорблениям. Защитник интересов прибалтийского крестьянства, Шафранов, председатель местной палаты государственных имуществ, был удален со службы в Прибалтийском крае за то, что устраивал на свободных казенных землях батраков, чрез что возвышал цену на рабочие руки в помещичьих хозяйствах и, что еще неприятнее для немецких баронов, внушал батракам привязанность к России. – Другой русский деятель, архиерей Платон, поплатился таким же изгнанием из Риги за то, что был усерден к утверждению в своей пастве православия. Известно, что в 1840-х годах, при генерал-губернаторе Головине, многие латыши и эсты, в надежде приобрести серьезное за себя заступничество русского правительства противу немецко-лютеранской шляхты, приняли православие. Движение это, поддержанное Головиным и самим Николаем, только что перед тем обратившим в православие униатов, росло довольно сильно и внушало большие опасения остзейским немцам. Силою интриг они успели опрокинуть Головина, и тогда движение остановилось. Но раз перешедшие в греческую веру лютеране, в свое время, как известно, крещенные огнем и мечем в католики, а потом экономическими прижимками – в протестанты, остались православными, архиерей Платон, естественно, должен был заботиться как о том, чтобы они утверждались в своей новой вере, так и о том, чтобы не совращались ни в какую другую, как того требует положительный закон империи. Местные пасторы и администрация, сплошь составленная из лютеран, сильно негодовали на такое вторжение в их жизнь одного из исторических элементов жизни русской и потому делали все возможное во вред деятельности Платона. И когда наконец стараниями их этот архиерей был переведен в Новочеркаск, тогда торжество их и унижение значения России в глазах народных масс Остзейского края было полное[11].

Так как сепаратизм остзейских немцев поддерживается и укрепляется воспитанием части их в Германии, а большинства в основанном русским правительством семьдесят лет назад немецком университете в Дерпте (некогда русском городе Юрьеве), то министр народного просвещения граф Толстой пробовал было заняться реформой этого государственного учреждения в смысле согласования его прав и обязанностей с другими подобными заведениями в империи. Разумеется, зная силу немцев при санкт-петербургском дворе, русский министр и не думал отваживаться на какие-нибудь радикальные меры, вроде, напр., введения в университет лекций на русском языке или прекращения вызова профессоров из Германии; но ему казалось, что кое-что для ослабления антирусского направления главной остзейской школы можно сделать. Уже одно нахождение ее в маленьком уездном городе, когда соседняя Рига, со стотысячным населением, оставалась без высшего учебного заведения, внушало мысль о переводе Дерптского университета именно в Ригу, где атмосфера не так баронски-феодальна и где, кроме того, есть 40 000 русских. Были и другие обстоятельства, касавшиеся дерптского седалща немецкой науки, о которых графу Толстому казалось небесполезным доложить русскому императору. Он и доложил; но на докладе последовала высочайшая резолюция в таком смысле, что это дело одного монарха улаживать интересы разноплеменных его подданных по внушению его личного разума. «Ты государь или я?» – строго заметил император Александр министру, осмелившемуся думать, что он служит России, предлагая меры не совсем во вкусе остзейских немцев… Впрочем, все-таки пришлось удалить с кафедры истории профессора Ширрена, который внушал молодым баронам, своим слушателям, что остзейские «княжества» не простая составная часть России, а земля, связанная с последнею лишь «капитуляциями» времен завоевания края Шереметевым, т. е. что у остзейцев есть свое государственное право, отличное от русского. Ввиду событий 1864 года в Дании, от которой на основании подобного же учения отторгнуты были немцами Голштиния и даже Шлезвиг, эта ширреновская теория получала особое значение и не понравилась даже в Зимнем дворце. А соответственно этому, императору Александру пришлось лично напомнить остзейской шляхте и бюргерству, во время пребывания в Риге, что они – русские подданные…

Большую и заслуженную известность приобрела полемика по «балтийскому вопросу», веденная Юр. Самариным противу упомянутого сейчас Ширрена и других остзейских сепаратистских писателей: Бока, Экгардта, Юнга-Штиллинга и пр. Нам нет нужды здесь напоминать ее подробности; но довольно сказать, что Самарин едва ли не первый раскрыл русскому обществу серьезную опасность от германизации Прибалтийского края, в наше время совершавшееся с большим успехом и с прямою целью подготовить соединение этого края с Германиею, которая тем временем успела слиться в одно грозное целое. Самарин же указал и ту почву, на которой Россия может расстроить планы немецких баронов, именно на необходимость устроить судьбу латышей и эстов по образцу крестьян русских и польских, наделением их землею, с выкупом последней у помещиков правительством. Но полемика эта скоро была запрещена, по крайней мере для одной стороны, русской, потому что остзейские бароны продолжали издавать за границею самые неприязненные России памфлеты, находившие свободный доступ в Ригу и пр., тогда как самаринские «Окраины России», печатанные в Праге и Берлине, были у нас запрещены.

Будущему историку России в XIX веке, к какой бы партии он ни принадлежал, необходимо будет остановиться со вниманием на трудах Самарина, т. е. как на его «Окраинах», так и на ряде мелких статей, помещенных в русских журналах. Там найдет он указания и на деятельность тех русских сановников (Суворова, Ливена, Шувалова, Альбединского и пр.) которые долгое время поставлялись в Риге по теории представителями русской власти, на деле – представителями балтийского сепаратизма, пока наконец правительство не догадалось, со смертию кн. Багратиона, упразднить самую должность прибалтийского генерал-губернатора, к немалому испугу местных феодалов и бюргеров. К сожалению, Самарину, как человеку частному, были недоступны многие факты, резко характеризующие тон отношений прибалтийских генерал-губернаторов к остзейским баронам, столь сильным в Зимнем дворце. Мы напомним здесь один из подобных фактов. Однажды, на Светлое Воскресенье, граф Шувалов принимал, по обыкновению, поздравления от местных должностных лиц и дворян. Бароны, конечно, занимали лучшую залу, и с ними граф был очень любезен. А когда наконец ему пришлось снизойти до принятия поздравления от офицеров своих войск, то он оказал им до такой степени холодный и надменный прием, что начальник дивизии, Лихутин, приезжал потом требовать от него удовлетворения чести своих подчиненных и, разумеется, не получив его, должен был выйти в отставку.