Пять пьес

Олимпиада Алексеевна. Почему же нельзя? Что тут особенного?

Синев. Вводить в порядочный дом Бог знает кого!

Олимпиада Алексеевна. Но ею теперь все интересуются, она в моде, она на расхват. Я просто не понимаю вашего равнодушие. Есть случай познакомиться с общественною деятельницею, а вы…

Синев. Что-о? Леони общественная деятельница?! Липочка! вы не здоровы.

Олимпиада Алексеевна. Ну, да, или как там это называется?

Синев. В чем же это её общественная деятельность обнаружилась? Интересно.

Олимпиада Алексеевна. Ну, вот… убила там она… или хотела убить…

Синев. Деятельность!

Олимпиада Алексеевна. Да что ты к словам привязываешься? Скажите, какую добродетель на себя напустил! Так – привезти ее к тебе, Мила?

Людмила Александрова. Как хочешь. Мне все равно.

Олимпиада Алексеевна. Привезу. Она тебя развлечет. Все же, новое лицо новое ощущение.

Синев. Знаете что, Липочка?

Олимпиада Алексеевна. Что?

Синев. Посажу-ка я вас в острог? а?

Олимпиада Алексеевна. Тьфу! типун тебе на язык.

Синев. Да, право. Там вы этих новых лиц и новых ощущений насмотритесь, сколько хотите…

Олимпиада Алексеевна. Дурак… Ну, тебя! пошел прочь дай с умным человеком поговорить… Аркадий Николаевич! милый человек! похорошел как, посвежел… сразу видно, что из деревни.

Сердецкий. Благодарю за комплимент и отвечаю тем же.

Олимпиада Алексеевна. Вот кого люблю за обычай. Всегда в дух, всегда бодр и весел, как соловей…

Сердецкий. Поющий для неувядаемой розы.

Олимпиада Алексеевна. И всегда что-нибудь такое милое скажет. Ах, Аркадий! Николаевич, ума не приложу, как это мы с вами пропустили время влюбиться друг в друга.

Сердецкий. Это, вероятно, оттого произошло, что я тогда слишком много писал, а вы слишком мало читали.

Олимпиада Алексеевна. А когда стала читать, то уже оказалась героинею не вашего романа?

Сердецкий. Все мы из героев вышли.

Олимпиада Алексеевна. А последняя ваша повесть прелесть. Все в восторге. Ты читала, Людмила?

Людмила Александровна. Нет еще.

Олимпиада Алексеевна. О, чудное чудо! о, дивное диво! Как же это? Прежде ты знала все произведения Аркадия Николаевича еще в корректуре…

Людмила Александровна. Не успела… Я в последнее время почти ничего не читаю… времени нет.

Олимпиада Алексеевна. Помилуй! в твоем будуаре целые горы книг. И знаешь ли? Я удивляюсь твоему вкусу. Дело Ласенера, дело Тропмана, Ландсберга, Сарры Беккер, что тебе за охота волновать свое воображение такими ужасами?

Синев (Сердецкому тихо). Слышите?

Олимпиада Алексеевна. Бррр… брр… брр… меня все эти покойники по ночам кусать приходили бы.

Синев. Вот начитаетесь всяких страстей, а потом и не спите по ночам.

Людмила Александровна. Кто вам сказал, что я не сплю?..

Синев. Степан Ильич, конечно.

Людмила Александровна. Степан Ильич сам не знает, что говорит. Ему нравится воображать меня больною…

Олимпиада Алексеевна. Но зачем же горячиться, Милочка?

Сердецкий. Вкусу Людмилы Александровны вы напрасно удивляетесь. Теперь в Москве в моде перечитывать cаuses celebres.

Синев. Всех взбудоражило убийство Ревизанова…

Олимпиада Алексеевна (зажимает уши). Ах, ради Бога, не надо об этом деле… Его слишком много в этом дом!

Людмила Александровна. Что ты хочешь этим сказать?

Олимпиада Алексеевна. Я понимаю, что смерть близкого знакомого, да еще такая внезапная, может потрясти, выбить из обычной колеи. Но всякому интересу бывает предел: y тебя он переходить уже в болезненную нервность какую-то. Я сейчас видела газеты: ты отметила в них красным карандашем все, что касается ревизановского убийства.

Синев (Сердецкому тихо). Слышите?

Олимпиада Алексеевна. Знакомые приезжают к вам в дом, словно для того только, чтобы беседовать о Ревизанове: о чем бы ни начался разговор, ты в конце концов сведешь его к этой ужасной теме.

Людмила Александровна. Однако, сейчас свела его ты, а не я. А интересом к этому делу меня заразил Петр Дмитриевич. Сам же он, на первых шагах, все советовался со мною.

Синев (слегка смутился). Что правда, то правда.

Людмила Александровна. А теперь удивляется, что я увлекаюсь ролью добровольного следователя, и тоже, как он, строю системы и предположения.

Сердецкий. Так что вы выработали свой взгляд на убийство?

Людмила Александровна. Да.

Сердецкий. Это интересно.

Людмила Александровна (с безумною решимостью). Хотите, расскажу?

Сердецкий. Пожалуйста.

Синев. Гм… гм… послушаем…

Олимпиада Алексеевна. О, Господи! Милочка в роли следователя!

Людмила Александровна. Так слушайте. Убийство это не преднамеренное… это прежде всего.

Синев. Вполне согласен: внезапно, случайное убийство случайно попавшим под руку оружием.

Людмила Александровна. Да, дело случая. Может быть, необходимого, фатального, но все же случая, а не злого намерения. Это – повторяю прежде всего. Заметьте.

Синев. Заметили, заметили. Продолжайте.

Людмила Александровна. Вы знаете, что за человек был Ревизанов. Знаете, как оскорблял он людей – и больше всех именно нас, женщин. Он относился к нам, как к рабыням, как к самкам, как укротитель к своему зверинцу. Жертв y него было много.

Олимпиада Алексеевна. Mille e tre!

Людмила Александровна. Представьте теперь, что одна из них бунтует. Она утомлена изысканностью его издевательств, довольно их с неё. Но он неумолим, именно потому, что она бунтует, что она смеет бороться против его власти. И он не по любви… о. нет! а просто по скверному чувству: ты моя раба, я твой царь и Бог! гнет ее к земле, душит, отравляет каждую минуту жизни, держит ее под постоянным страхом… ну, хоть своих разоблачений, что ли. Представьте себе, что она женщина семейная, уважаемая… и вот ей приходится быть при этом негодяе наложницею… хуже уличной женщины… ненавидеть и принадлежать… поймите, оцените это!

Синев. Эка фантазия-то y вас! Слушайте, Аркадий Николыаевич: как раз тема по вас… вы психологию любите.

Людмила Александровна. И она хитрит с ним, покоряется ему, назначает свидание… и на свидании чаша её терпения переполнилась… и она убила его, а обстоятельства помогли ей скрыться. Что же? по-вашему, когда вы знали Ревизанова, не могло так быть? Не могла убить Ревизанова такая женщина?

Синев. Выдала бы она себя непременно, голубушка, и уже давным давно. Русские интеллигентные убийцы еще умеют иногда ловко исполнить преступление, но укрыватели они совсем плохие. Совестливы уж очень. Следствие их не съест, сами себя съедят.

Людмила Александровна. Значить, вы не согласны со мною? Не так дело было?

Синев. Нет. Вы сочинили эффектный французский роман с уголовщиною, – и только.

Людмила Александровна. У меня фантазии, может быть, слишком много, а y вас уж слишком мало, Петр Дмитриевич. В вашем, деле это большой порок. Вы никогда не выслужитесь… Идем, Липа. До свиданья, господа…

Уходят. Синев стоит в глубокой задумчивости.

Сердецкий. Да, да… что-то она прячет в себе прячет от всех, даже… обидно немножко, даже от меня. И что-то тяжелое, скверное, ядовитое… Жаль ее, бедную, жаль.

Синев (быстро шагает взад и вперед по сцене). Послушайте: ведь, было время, когда Ревизанов считался женихом Людмилы Александровны?

Сердецкий. Да.

Синев. Не думаете вы, что они того… возобновили? а?

Сердецкий. Как вам не стыдно!

Синев. Стыдно, стыдно, очень стыдно, да в таком затруднены поневоле бесстыдником станешь.

Сердецкий. Ревизанов был прямо противен Людмиле Александровне, она его ненавидела.

Синев. Вот именно, как вы изволили выразиться, он был ей уж как-то слишком противен, точно напоказ

Сердецкий. Пожалуй…

Синев. Под откровенною ненавистью очень часто таится скрытая влюбленность.

Сердецкий. О, да, гораздо чаще, чем думают.

Синев. А ведь покойный был надо же признаться – мужчина обаятельный и, кроме того, нахал великий: обстоятельство весьма важное. Дон-Жуаны его типа видят женщину насквозь и показных ненавистей не боятся. Они умеют ловить момент.

Сердецкий (задумчиво). Да, да, вы правы. У женщин это бывает. Сейчас негодяй! мерзавец! презренный! А через минуту – случился чувственный порыв да подвернулись мужские объятия… глядь, вот тебе на! – уже не негодяй, а милый, хороший, прекрасный…

Синев. Вот видите!..

Сердецкий. Следовательно, вы полагаете…

Синев. Что Ревизанов увлек Людмилу Александровну: между ними, вероятно, были свидания; и… и тогда объясняется, где она провела таинственные часы, когда её не было ни дома, ни в деревне.

Сердецкий. Не похоже все это на Людмилу.

Синев. А между тем все данные говорят за мое предположение. И её таинственное исчезновение, и этот посмертный интерес к человеку, которого она будто бы ненавидела, и удрученное состояние, небывалая замкнутость в самой себе, очень похожая на раскаяние, на поздния угрызения совести…

Сердецкий. В чем?

Синев. Как в чем? Да разве может легко отозваться падение на такой женщине, как Людмила Александровна?

Сердецкий. Да… вы вот о чем.

Синев. Я уверен, что они Ревизанов и Людмила Александровна виделись в ночь пред тем, как этот несчастный был зарезан…

Сердецкий. Но, ведь в таком случае…

Синев (холодно). Что?

Сердецкий. В таком случае… ее могут… тоже подозревать?.

Долгое молчание.

Синев. А, вы думаете, я ее не подозреваю?

Сердецкий в ужасе, отшатнулся.

Если бы я хотел… Да другой следователь давно бы арестовал ее!..

Сердецкий. Бог с вами! Да где же данные?

Синев. Мы только-что пересчитали их.

Сердецкий. Ничего определенного, одни предположения.

Синев. Эх, милый человек, сотни людей шли на Сахалин на основании гораздо слабейших улик.

Сердецкий. Да ведь вы всю жизнь её знаете… безупречную, чистую!.. Такое прелестное возвышенное существо…

Синев. Как будто совершают преступления только изверги рода человеческого. Как будто нет моментов, когда преступление – стихийная необходимость, когда оно подвиг? Где ваша психология, Аркадий Николаевич?

Сердецкий. Ах, батюшка! психология хороша, пока судишь да рядишь вчуже, а тут своя беда…

Синев. Этот рассказ её… это волнение… Да ведь она себя головою выдала. Вы сами свидетель.

Сердецкий. Нет, нет, нет! Я ничего не слышал, ничего не знаю.

Синев… А, Бог с вами! Что я вас повесткою что ли вызываю для дачи показания?.. Вы ничего не знаете, а я ничего не хочу знать. Слышите? Не хочу. И, пока хоть одна улика против неё останется мне не ясною, пока они не окружать меня со всех сторон, не прижмут меня в угол, я не наложу на нее руки. Вопреки убеждению, вопреки внутреннему голосу, который кричит мне, что она убила, – я ее не трону.

Сердецкий… Но если?..

Молчание.

Синев. Дружба дружбой, а служба службой. У всякого, батюшка Аркадий Николаевич, есть свой долг, и, как ни тяжело, а исполнять его надо…

Голос Верховского.

Митя! Лида! что это я дозваться никого не могу? Ребятки! где вы?

Синев. Степан Ильич идет сюда… Я слишком взволнован, чтобы встретиться теперь с ним… Извинитесь за меня… До свиданья.

Сердецкий. До свиданья. Но… Петр Дмитриевич!

Синев. Я сказал вам: буду ждать, пока могу… а потом не не взыщите!

Уходить.

Занавес

Картина II

Там же

Людмила Александровна. Леони. Синев.

Леони. Да, mаdаme, это были ужасные дни… Я постарела в одну неделю на десять лет… О, я знаю! о нем говорят, что он был дурной человек, деспот, тиран… Может быть… мне все равно! Я любила его, mаdаme. Я едва не сошла с ума, когда его убили. И они, ces brigаnds de policiers, имели наглость подозревать меня… Monsieur Синев был так добр, принял во мне участие, доказал мою невиновность… Без него… Ах, страшно подумать, что сталось бы со мною.

Людмила Александровна. Да, суд ужасен. Наказание и преступнику страшно, а вы невинны…

Леони. Ах, как хорошо вы это сказали! Я чувствую, вы искренно поварили, что я невинна.

Людмила Александровна. Да, я имею все основания вам верить.

Леони. Благодарю вас. Не все так хорошо думают о бедной Леони, многие даже разочарованы, что я не убийца, клянусь вам. Убить Ревизанова… oh, c'est chic, mаdаme!.. Директор цирка сам предложил мне удвоить мое жалованье…

Людмила Александровна. У вас нет никаких подозрений, кто умертвил Андрея Яковлевича?

Леони. Я знаю одно, mаdаme, его убила женщина.

Людмила Александровна. Это все знают.

Леони. И я уверена, что это именно та женщина, письмо от которой он не хотел мне показать…

Синев. Письмо? Он получил в тот день письмо от женщины?

Леони. Да… небольшой листок голубой бумаги.

Синев. Гм…

Людмила Александровна глубоко вздыхает.

Леони. Найдите эту женщину, monsieur, судите ее скорее, сошлите. Чем тяжелее ее осудят, тем больше мне будет радости…

Людмила Александровна. Вы ненавидите ее. хотя никогда не видали, даже не знаете, кто она такая…

Леони. Да, mаdаme, ненавижу. И не за него только, но и за себя. О! вы не знаете ужаса быть невинною и ждать позора… За что? для кого? Аh, mаdаme! Я волосы рвала от ярости.

Людмила Александровна. Вероятно, она страдает теперь не меньше вас… Отравленная совесть дурной товарищ.

Леони. Да какая в ней совесть? В чем она сказалась? О, я не сужу ее за смерть бедного Аndre. Как знать что между ними было? Может быть, она была права… Но относительно меня? предать невинную, хладнокровно послать на суд первую встречную… Какая низость! Какой звериный эгоизм!

Синев. Вы слишком требовательны, mаdemoiselle Leonie. Инстинкт самосохранения не рассуждает.

Леони. Иногда я думала: быть может, эта женщина – дама из общества, потаенная грешница… их много, mаdаme!.. В свете она блестящая, холодная лицемерка, с репутацией непогрешимости, уважаемая, почтенная… Вот когда меня брало бешенство!

Синев. Почему же?

Леони. Monsieur, я знаю себе цену. Вы очень любезны ко мне, mаdаme Ратисова ко мне добра, как родная, вы удостоили принять меня, как равную. Но я не обманываю себя. Я знаю, что в глазах света я, все-таки, падшая женщина.

Синев. Помилуйте! Бог с вами! Что это вы?

Леони. И когда я думала, что вот такая-то святая прячется от суда, спасая себя моею грешною головою… Пусть мол идет в каторгу эта погибшая! Ей ведь все равно не привыкать к позору, туда ей и дорога…

Синев. Успокойтесь… Дело прошлое… Не стоит расстраиваться…

Леони. Продажная! Ну, – и пускай! А все-таки я лучше её… Я продажная, а она – убийца!..

Спохватясь в своей горячности, замечает страдальческое лицо Людмилы Александровны…

Простите: я забылась. Ради Бога, не сердитесь… Я не могу иначе, когда об этом… Мне так больно, обидно… Простите…

Синев. Успокойтесь, Людмила Александровна ничуть на вас не сердится.

Людмила Александровна. Конечно… За что же?

Леони. Здесь душно от цветов… кровь приливает к голове… Ох… Я буду отвратительна сегодня.

Синев. А y вас спектакль?

Леони. Да, и мне уже время к нему одеваться. Позвольте, mаdаme, поблагодарить вас за вашу доброту…

Людмила Александровна. До свиданья.

Леони. Не сердитесь… мне так неловко, так совестно. До свиданья.

Синев. Я провожу вас.

Уходит.

Людмила Александровна (встает, бледная, с окаменелым лицом, глаза горят безумным огнем). Наглоталась… досыта… «Я продажная, а она убийца». А разве я-то не продажная была, когда шла к нему, за этими проклятыми письмами?.. Продажная… Убийца!

Стоит растерянная, трудно собираясь с мыслями.

Что бишь я хотела сделать? Да… письмо… голубой квадратный листок… Надо уничтожить всю такую бумагу… Скорее надо, немедленно…

Хочет уйти и, бессильно махнув рукою, остается на месте.

А! все равно… Пускай ищет, находить… Устала я, устала… Не могу я больше оставаться одна с этою тяжестью в душе… Не могу, устала.

Шопотом, почти бессмысленно, машинально.

Продажная!.. убийца…

Сердецкий (входит встревоженный). Людмила Александровна, вам худо? Синев перепугал меня, сказал, что Леони чуть не довела вас до истерики…

Людмила Александровна молчит.

Сердецкий. Вы снисходите к ней, голубушка. Ведь какую она передрягу пережила, – примите во внимание.

Людмила Александровна молчит.

Сердецкий. Может быть, позвать к вам девушку?

Людмила Александровна отрицательно качаешь головою.

Сердецкий. Вы хотите остаться одна? Я уйду…

Отходить.

Людмила Александровна. Аркадий Николаевич!

Он возвращается.

Людмила Александровна. Послушайте… это я убила Ревизанова… тогда… в ночь с пятого на шестое…

Сердецкий. О!..

Людмила Александровна. Да… дайте мне воды… ради Бога, скорее…

Сердецкий подает ей стакан. Она пьет, расплескивая воду; зубы её стучат о стекло.

Сердецкий. Я знал это, Я чувствовал, предполагал. Ах, несчастная, несчастная!

Людмила Александровна. Он… он мучил меня… издавался надо мною… грозил мне нашею прошлою любовью… Ведь я, Аркадий Николаевич, была его, совсем его!.. Он хотел, чтобы я его опять любила… была рабою… он Ми… Митю своим сыном хотел об… объявить… У него письма были… доказательства. Я не стерпела… вот… убила… вот… вот… и… и не знаю, что теперь делать с собою?

Сердецкий. Несчастная, несчастная!

Людмила Александровна. Не знаю, что делать, не знаю. Думаю и ничего не могу придумать… Ах! Что тут выдумаешь, когда рядом с каждою мыслью поднимаются образы этой страшной ночи?.. Там эта комната, и он на ковре, бледный, холодный, а на лице вопрос… Не узнал смерти… не понял, что умирает…

Сердецкий (старается усадит ее в кресла). Не смотрите так, Людмила. Что вы видите? Что вам чудится?

Людмила Александровна. Нет, вы не бойтесь. Я не галлюцинатка… до этого еще не дошло, Бог милует… y меня только мысль больная, память больная… Помнится, думается, – ни на минуту не отпускает меня…

Сердецкий. Чуяло мое сердце недоброе, ждал я беды, только все же не такой. Господи! что же это? Гром на голову! с ясного неба гром… Милочка! Милочка! что вы, бедная, с собою сделали?

Людмила Александровна. Я убить себя хотела… Хотела пойти к Синеву, во всем признаться… жалко! детей жалко… я их от позора спасти хотела, а, вместо того, вдвое опозорила! Дети убийцы!.. О друг мой! Вы даже не подозреваете, как это страшно убить человека. Я поняла проклятие Каина, я несу его на себе. Я… я всех людей боюсь, Аркадий Николаевич! Я… даже вас боюсь в эту минуту… Друг мой! я вам все сказала честно, как брату. Помните же! Я вам верю и вы будьте верны мне до конца! Не выдавайте меня!

Сердецкий. Бог с вами, несчастная!

Людмила Александровна. Не выдавайте.

Сердецкий. Мне ли выдавать вас, мое дитя, мое сокровище?… мою единую, единую любимую за всю жизнь? Ох, горько, страшно горько мне, Людмила.

Людмила Александровна. Синев… вы замечаете? Он что-нибудь пронюхал… ищейка!.. Я ненавижу его, Аркадий Николаевич.

Сердецкий. Ничего он не узнает. Я стану между ним и вами. Кроме совести y вас не будет судьи.

Людмила Александровна. Я его ненавижу. А! да и всех тоже всех вокруг меня… Вы один остались как-то не чужой мне…

Сердецкий. Господи! Это-то как развилось y вас? когда успело? Откуда взялось?

Людмила Александровна. Откуда? Детский вопрос, Аркадий Николаевич!

Сердецкий. Относительно Синева я, пожалуй, еще понимаю ваша чувства. Ох, хотя и невольно, и слепо, все же держит в своих руках вашу судьбу. Но ваши домашние? дети?

Людмила Александровна. Дети… дети… Ах, Аркадий Николаевич! дети горе мое. Для них я все это сделала. Хотела оставить им чистое, как хрусталь, имя… А теперь, после этого дела… я разлюбила детей!

Сердецкий. Разлюбили детей? да как же? за что?

Людмила Александровна. Ах, друг мой! больно мне… Ведь я для них больше, чем кусок живого мяса из груди вырезала! я всю себя как ножем испластала. Душа болит, сердце болит, тело болит… мочи нет терпеть! Тоска, страх, боль эта свет мне застят. Погубила себя!.. А за что?.. Стоило, нечего сказать.

Сердецкий. Вы несправедливы к семье, Людмила.

Людмила Александровна. Может быть. Они здоровые, я – больная. Когда же больные бывают справедливы к здоровым? Я завидую им, Липе, вам, Синеву… Счастливые, спокойные люди с чистою совестью! Вы хорошо спите ночью! Вы не подозреваете врага в каждом человек, не ищете полицейских крючков в каждом вопросе… Злюсь, говорят,– «у тебя характер испортился… ты несносна». Да, и злюсь, и испортился характер, и несносна! Но ведь… если бы они знали и поняли мою жертву – они бы должны ноги целовать y меня!

Сердецкий (строго). А вы решились бы сказать им?

Людмила Александровна. Никогда!

Сердецкий. На что же вы жалуетесь?

Людмила Александровна. Я знаю, что не имею права жаловаться. Но разве измученный человек заботится о правах? Одна я, Аркадий Николаевич, одна в то время, как мне много любви надо! Я привыкла много любить и быть любимою; в том и жизнь свою полагала. А вот теперь, когда мне нужна любовь, я одна…

Лида бежит, держа над головою отнятый y Синева портфель, Синев гонится за нею.

Синев. Лидочка, ну что за глупости? Отдайте портфель! бумаги растеряете!.. Нашли чем баловаться!

Лида. Ха-ха-ха! А я не отдам, не отдам…

Синев. Важные, ей Богу, важные! Растеряете, меня за них засудят.

Лида. Вот и посидите y нас, и посидите!