Школьные тайны и геометрия первой любви. Американские приключения русской учительницы

– Мы теперь подруги.

Мама Саният, которая представилась нам как Лина, тепло улыбнулась и пригласила нас к себе домой. Она пошутила, что День Дружбы надо справлять так же, как День Свадьбы: разделяя радость и еду с хорошими людьми.

– Ну что, Винсия, примем приглашение? – нагнулась к моему уху мама.

– Да, да – запрыгали и закричали мы с Саният.

Так я впервые в жизни попала в мусульманский дом. Да не в простой, а в российский, вернее, чеченский. Семья Саният оказалась родом именно оттуда. С Северного Кавказа, из города Грозного, столицы Чеченской республики. Они не были иммигрантами. Отец Саният был уважаемым профессором в области «Сравнительного религиоведения». Так как он говорил на шести языках, включая арабский (на котором даже американские переводчики говорят с трудом), английский, французский и испанский, его пригласили читать лекции в Университет Южной Калифорнии. Так они здесь и оказались. Все, кроме старшей сестры. Она была замужем и жила то в Москве, то в Чечне: её муж был крупным бизнесменом. Специалистом в выведении элитных пород скаковых лошадей. Два старших сына миссис Лины, братья Саният, жили с семьёй в Калифорнии. Один был лётчиком малой авиации. Он давал частные уроки управления лёгкими чешскими самолётиками Чесна тем, у кого на это были деньги и время. Второй брат учился. В колледже. Он набирал баллы, чтобы потом поступить в университет.

Обо всём этом мы с мамой узнали, пока шли к припаркованной в самом дальнем углу стоянки, машине миссис Лины. Наши мамы сидели спереди, а мы, кипя от почти лихорадочной радости, которую может подарить только первая, только настоящая школьная дружба, расположились сзади. Мы взялись за руки и начали… что? Конечно, шептаться, чисто по-детски сплетничать и делиться секретами. Говорили мы о Ламентии, вернее, о её маме.

– Как может такая красивая тётя быть такой злой? – горячо шептала мне в ухо Саният.

– Не знаю… Может, у неё жизнь такая злая?

– Моя мама говорит, что никогда нельзя ругать жизнь. Нам и так повезло, что мы живём. А как мы живём, зависит от нас.

– Моя мама тоже так говорит. Она меня учит быть доброй, но уметь сказать «нет» недобрым и плохим людям.

– А кто твой папа?

– Военный. Он много воевал, не помню сейчас в каких странах… Где-то далеко…

– В Афганистане?

– Точно! А ты откуда знаешь?

– А у меня дома карта над кроватью висит. Мой второй брат хочет стать моряком. Ну, после школы. Так он всю карту наизусть знает. И вообще всё-всё про мир знает. И меня учит.

– Мой папа с этих войн другим вернулся.

– Как это, другим?

– Холодным. Слишком строгим. И… И…

– Ну, говори, что «и…»

– Он как будто нас с мамой разлюбил.

Я заплакала. Тихо, заталкивая слёзы назад, вовнутрь, чтобы они не успевали скатываться вниз печальными ручейками. Тёплая ладошка обняла моё плечо, а русая головка ткнулась своим носиком в мой покрасневший нос. Маленькие пальчики подобрали новые слёзы прямо на выходе, не дав им скатиться к дрожавшим губам.

Это был первый раз, когда Саният приняла в своё маленькое тёплое сердце часть моей большой боли.

Так я поняла, что дружба – это такое благословение, такой подарок судьбы, который нельзя сравнить ни с чем. Даже с первой любовью. С этого момента я знала, что дружба может лечить душу, а может в приступе ревности накинуться на неё как хищница. Дружба может разрывать сердце своей открытостью и откровением признаний. Но она же умеет так сладко растопить все льдинки в душе в момент примирения. Дружба одаряет нас таким уровнем доверия, обмена мыслями, такими смелыми и безумными мечтами, что электризует наш мозг, возбуждает воображение и учит сердце любить и прощать. Ничто и никто не может научить наши сердца быть умными и сочувствующими. Только благородный дар верной дружбы.

Тем временем, мы доехали до дома Саният, вышли из машины и были несказанно удивлены тем, что увидели: нас встречали три симпатичных мужчины с широкими белозубыми улыбками. Самый старший подошёл первым и представился. Это был папа моей новой подруги. Её два брата пожали моей маме руку, склонив головы в уважительном поклоне, а потом один, средний брат, весело подмигнул мне голубым глазом, и мужчины удалились. Миссис Лина предложила нам пройти в женскую половину дома. Само здание было типичным американским домом: вытянутым в длину, с двумя входами, встроенным гаражом и лужайкой с цветами перед крыльцом.

Но вот задний дворик выглядел по-другому: это был небольшой, аккуратный, умно спланированный огород.

– И что же вы здесь выращиваете? – спросила моя мама.

– Зелень, много разной зелени. Помидоры, огурцы. Свою, настоящую, ароматную клубнику. Чеснок, капусту, черемшу.

– Через что?! – спросила мама, округлив глаза.

– Не через что, а че-рем-шу. Это дикий чеснок. Сейчас попробуете, – рассмеялась Лина.

Мы вошли в большую комнату. Я встала как вкопанная. Я не могла понять, как в таком небольшом доме может быть такая огромная и просторная комната.

– Винсия, что это ты вдруг замолкла? А с глазами что: они у тебя как у неваляшки выкатились и застыли? – продолжала шутить мама Саният.

И тут до меня дошло: комната была обычной, но необычным было почти полное отсутствие мебели и бумажного хлама. В наших американских домах бумаг, файлов, папок будет скоро больше, чем людей. Американцы хранят каждый чек из кофейни. Каждый билет на поезд или самолёт. Все свои налоговые отчёты. Переписку с магазинами, докторами, работодателями и всякого рода бюрократами: депутатами, чиновниками из муниципалитетов и т. п. и т.д., и в таком роде и в таком духе…

В этой комнате был диванчик, что-то наподобие старинного инкрустированного сундучка (в него, я узнала позже, собирали приданное для Саният), толстый ковёр на полу и небольшой столик с низкими табуретками вокруг него. Ни телевизора, ни огромного музыкального центра, ни громоздких шкафов и кушеток. Открытое для общения, душевного разговора и долгого чаепития пространство. Как мне здесь понравилось! Сразу и навсегда!

Наши мамы ушли на кухню, но очень скоро вернулись с блюдами, тарелками, ложками-вилками и большой, ручной работы скатертью.

– Мы вас накормим Жижиг-Галнашем, салатом из свежей и жареной черемши и нашими лепёшками.

– А как они называются? – спросила моя мама.

– Боюсь, вы и не выговорите: хингалш.

– А что внутри этих лепёшек?

– У меня сегодня они с творогом. Домашним творогом. У вас в Америке ни творога, ни сметаны купить невозможно.

– Да что Вы? Сметаны полно, любой…

– Это вы считаете то, что вам продают, сметаной. Те, кто из России приехал, чувствуют огромную разницу между настоящей сметаной и тем, что называется сметаной здесь. Так что мы покупаем настоящее молоко у фермера…

– Вы пьёте настоящее, жирное коровье молоко?!! – почти с ужасом спросила мама, прервав Лину.

– Конечно! Молоко должно быть от коровы, а не «от пакетика» с сухим порошком. И оно должно быть жирное, чтобы из него сделать творог и сливки.

Моя мама разве что челюсть умудрялась придерживать, чтобы уж не выглядеть совсем дикой и невежливой.

На столе, между тем, появилось огромное блюдо с мясом и какими-то белыми колобками вокруг. О, господи, как оно пахло: лугом, промытым дождём и согретым солнцем. Лесной завалинкой в тучный осенний день. Жменькой хрустально чистой воды, набранной в жаркий день из холодного родника. Жарким мексиканским перцем и изысканно тонкими восточными приправами. Альпийскими лугами, источающими мягкий, ни с чем несравнимый, сухой аромат прогретых до последнего лепестка и зёрнышка трав и цветов. Скошенной травой и деревенской проталинкой…

Белые колобки вокруг мяса оказались «галушками». Рядом с мясом появилась супница с бульоном. А к бульону Лина принесла свои творожные лепёшки – хингалш.

Я в жизни так вкусно не ела!!! Даже мама, которая с опаской подносила первую лепёшку ко рту, заохала и «замнямила», едва откусив первый кусок. Наши причмокивания, сладостные «Аааа…», полноротые «Ммммм…» были лучшими комплиментами хозяйке.

Лина не позволила маме помочь убрать со стола. Ловко, красиво и бесшумно они управились с пустыми блюдами вдвоём с Саният. А потом мы пили «долгий» чай и разговаривали.

– Лина, Вы самая настоящая чеченка? – спросила мама и покраснела.

– Конечно, чистокровная чеченка. А вы, американцы, какими нас, чеченок, представляли? – с улыбкой поддержала разговор Лина. Её глаза так и брызгали на нас задорными голубыми смешинками.

– Тёмными… Темнокожими, черноволосыми, черноглазыми.

– В общем, сплошная темнота и забитость, – рассмеялась Лина.

– Да нет, что Вы… Не совсем так. Но… по большому счёту… правда в Ваших словах есть, – моя мама смущалась и заикалась всё больше. – Мы только и слышим, как угнетают всех мусульманок. Как одевают в чёрные коконы, которые и одеждой-то не назовёшь. Как девочкам и девушкам запрещают учиться. Как насильно замуж отдают…

Мама остановилась, отдышалась и взглянула на Лину с виноватой улыбкой.

– Что же тут возразить? В некоторых странах так и есть. Но не у нас. Хотя и мы стараемся одеваться красиво, модно и опрятно, но скромно. Очень любим узкие длинные юбки, как на мне сейчас. Я сейчас пройдусь, а вы все оцените: женственно я выгляжу или нет?

Лина встала и маленькими, соблазнительными шажками, держа спину так прямо, что казалась выше ростом, прошлась по комнате. Плыла плавно, очень женственно, ни на секунду не забывая о гордой посадке головы. Это был почти танец! Такими женщинами любуются. Таких женщин уважают. За любовь такой женщины мужчины борются. Мы захлопали в ладоши.

Лина присела и сказала фразу, которая осталась со мной на всю жизнь:

– Женщины могут полуобнажиться, в знак феминистского протеста, например. Или даже оголиться. На публике. Только ни одну из них это свободной и счастливой не сделало. Я, кстати, врач. Кардиолог, – продолжила Лина. В России в санатории работала.

Тут она пристально взглянула на мою маму. Та вздрогнула.

– Я бы хотела Вас осмотреть, – сказала Лина.

Мама молча кивнула, и они вышли в соседнюю комнату.

Когда они вернулись, обе были бледными и расстроенными. В глазах своей мамы я прочла Печальный Приговор. Нет, не приговор дружбы. Совсем другой».

Из эссе « О дружбе» ученицы 12 класса Винсии В.

Глава 6. Верблюд – внедорожник, недетская война и выжить вопреки

Когда я открыла дверь в кабинет истории на следующий день, я тешилась лукавой надеждой, что после моего « блистательного» актёрского дебюта перед картой мира на прошлом уроке, одиннадцатый класс встретит меня по-человечески.

Как бы ни так! Обе принцессы смотрели куда-то в пустоту и с вызовом переговаривались на своём корявом языке.

Люк Скайуокер решил, видимо, придерживаться «тёмной стороны» своего папаши Энакина и мрачно, почти злобно ругался на тарабарщине с Дарт Вейдером. Причём, и принцессы и прочие «войнозвёздовцы» употребляли одни и те же слова. Снова и снова. Как у них самих уши не вяли, не представляю.

Звучало это, приблизительно так:

– Ты зат! Ту дат! Шааа!

– Зат ты ту! Ту зат зад! Шааа!

– Кашшшш!

– Ты кашшшш! Поп зат ты! – и в таком духе, притом с кислейшим выражением на лицах.

Мальчик с бархатными глазами говорил на каком-то, похожим на индийский (огни, анахата, шушасана – доносилось до меня), языке с девушкой за соседней партой. Два подростка-штурмовика шептались на совершенно незнакомом мне языке. И только многодетная чернокожая красавица со смешливыми, ироничными глазами, пыталась докричаться на чистом английском до девочки, которая почти лежала на последней парте. Девочка была чем-то на неё похожа: такие же мелкие, я бы сказала, деликатные черты лица и ироничный взгляд не детских глаз.

Я не очень представляла, что мне делать. Но знала точно, чего мне делать было нельзя. Я даже чувствовала, что и миссис Вия, директриса, очень бы не хотела, чтобы я это делала: обращать хоть толику своего учительского внимания на шутовскую группу в костюмах и заигрывать с ними.

Я поздоровалась. Написала тему урока: «Послевоенный мир: опять война? История в лицах: Судан».

– Как Вас зовут? – обратилась я к девушке на первой парте.

– Сиша

– Вы давно живёте в США?

– Два года.

– Вы сказали, что родились, жили, а потом бежали из Судана. Так?

– Да.

Я повесила на стену большую карту мира, показала, где находится Судан и коротко о нём рассказала.

– Судан – страна с долгой, трудной историей и богатой культурой. Это страна, которая своими богатствами всегда манила завоевателей. Мастер колониализма, Британия, и, родина древнейших цивилизаций, Египет поделили страну надвое в самом конце девятнадцатого века. С тех пор хрупкий мир в этой стране покинул её окончательно.

– А почему он был хрупким? – спросил на неплохом английском один из штурмовиков.

– Может быть, нам Сиша ответит, – предложила я.

– Настоящего мира у нас никогда не было. В стране живут самые разные племена. Причём, каждое считает себя главным. И постоянно это доказывает оружием. Те, кто занимается разведением верблюдов на продажу, одни из самых богатых.

– Почему?

– Потому что верблюд для пустыни – всё равно, что классный внедорожник для американских фермеров. Только лучше.

– Верблюд лучше внедорожника? Вы там, в Африке, видимо, совсем дикие, – не унимался «штурмовик». Лица за плотной маской было не видно.

– Может, и дикие. Только в 16 лет мы в памперсах не ходим, как ты. От тебя уже попахивает, между прочим. Ещё пару дней в этом дурацком костюме – и от тебя люди будут шарахаться.

Класс дружно захихикал. Все, кроме второго штурмовика. Я не вмешивалась. Мне было интересно, чем это может закончиться. Да и, по правде сказать, мой культурный шок резко накинулся на меня ворохом мыслей. «Неужели они не снимают свои костюмы даже ночью? А вдруг, меня, русскую, специально послали в класс, где у детей психические расстройства? И почему родители с этим мирятся? И т. д. и т.п.»

А Сиша продолжала:

– Некоторые племена – полностью кочевые. У них женщины даже детей на верблюдах рожают. Не останавливаясь по такому «ничтожному» поводу. Они и, правда, дикие. Тут ты прав – она посмотрела в прорези маски «штурмовика».

– Некоторые народности живут цивилизованно, по берегам рек. Они занимаются сельским хозяйством. Скот разводят. У нас много талантливых людей: художников, ремесленников, строителей. Но мы все говорим на разных языках.

– Но почему? – спросил мальчик с бархатным взглядом.

– Официально, те, кто на Севере, мусульмане, говорят на арабском. Мы, живущие на Юге, должны все говорить по-английски. Так власти требуют. А на самом деле каждый говорит, как может и на чём может. Многие говорят на языке Динка. Другие на Нуаре. И таких местных языков много.

– А ты на каком языке с детства говорила? – спросила вдруг « принцесса Лея».

– На английском и Динка. Ещё я читаю на арабском, но говорю на нём с трудом.

– Ничего себе!!! – подала голос миниатюрная, с приятным азиатским овалом лица, девочка. Она второй урок сидела рядом с «бархатноглазым», не издавая звука, но слушая почтительно всех, кто говорил.

– Да уж! Наверное, привираешь! – ехидно «молвила слово» вторая принцесса. – Мы за восемь лет испанский выучить не можем. А она, видите ли, три языка в африканских кустах изучила.

Сиша проигнорировала её, как нечто настолько пустое, что на это и грамма энергии и внимания тратить жалко. Она продолжила.

– Мой папа был известным политиком в нашей округе. Он закончил два университета. Мама была медсестрой. Папа был христианином, чёрным христианином. А моя мама – родом из Египта. А значит, мусульманка. Это она меня арабскому учила. Жили мы в любви и достатке. Хотя вокруг нас войны, большие и маленькие, не прекращались. Они начались между лидерами племён сразу после того, как мы стали свободными. Свободными и от Англии, и от Египта.

– А когда это случилось?

– В 1956 году. Но мир «задержался» на наших землях только на пару лет. А уж когда нефть обнаружили в Бентью, недалеко от нашего городка, война превратилась в настоящую гражданскую войну. Из тех, когда семья на семью, брат на брата идёт.

Тут решилась вступить в разговор я.

– Сиша, а что Вы можете сказать об Освободительной Народной Армии Юга?

– Она точно не была ни народной, ни освободительной, – мы, люди в Южном Судане так думаем. – Да, конечно, они стали бороться за выход из-под контроля Севера. Потому что там, на Севере страны, где находилась резиденция президента, вскоре был введён Закон Шариата. Север становился всё больше настоящим исламским государством. А мы, на Юге, были христиане. Особенно в тех провинциях, где были школы, больницы, библиотеки. Дети учились на английском. Женщины были уважаемы мужьями и властями. И жить по законам Шариата, как в Средние века, никто не хотел. Но, правду сказать, война началась, в основном, из-за нефти. Почти двадцать лет все воевали против всех: так нам, детям, казалось. Освободительной армии все боялись не меньше, чем правительственных войск.

– Но почему? Ведь эта армия за вашу свободу боролась? – спросил так неожиданно Люк Скайуокер, что все замолчали резко и «громко». Громкое молчание – это такая тишина, когда даже дыхание кажется неуместно громким.

– Я думаю, что война, любая война – межгалактическая, как у вас там, в Звёздных Войнах, или межплеменная, как у нас, – превращает воюющих в бездушных дроидов. В роботов. И очень быстро. Зверства обрушились на простых людей с обеих сторон. Те, кто из Освободительной Армии, стали арестовывать всех мужчин из посёлков и городов. Некоторые пропадали. Большинство насильно становились солдатами. Девочек и женщин похищали. Многих отдавали замуж. За военных командиров. Даже десятилетних. Непокорных убивали.

– А с твоей семьёй что было? – неохотно «выдавила « из себя вопрос принцесса Падме. Вероятно, её любопытство оказалось всё-таки сильнее, чем показное высокомерие.

– Папу забрали в Армию. Мама стала ходить в полицию и спрашивать, где он. После третьего раза ей пригрозили арестом. Вечером на наш дом напали: выбили все стёкла, увели скот, подожгли постройки во дворе. А утром следующего дня мы собрали пожитки и ушли. Мы решили добираться до города Джуба, на самом Юге. Там жил папин брат. Мы шли и шли. На третий день кончилась пища. Потом вода.

– А сколько вас было?

– Трое. Мама, моя сестра и я.

– Тебе сколько лет было?

– Мне – двенадцать, сестре – восемнадцать.

– И что дальше было?

– Мама поила нас своей слюной. Капала нам её в рот. Чтобы мы от жажды не умерли. Питались листьями. Иногда находили манго. Траву ели. Наконец, мы дошли до Джубы. Нашли дядю, и он нас принял как родных. Через неделю мама взяла нас за руки, и мы пошли к дороге, по которой пришли в город. Она остановилась, обняла нас и сказала:

– Больше вас я люблю только вашего отца. А он в беде. Я должна идти и быть с ним. О вас позаботятся. А отец – совсем один.

Она так плакала, когда всё это говорила, что мы и слов то разобрать не могли.

И она ушла. Больше мы её не видели.

Через три месяца война пришла в дом нашего дяди. Пока он отстреливался от солдат правительственной армии, мы с сестрой спрятались в кустах. Там мы просидели весь день, а ночью пошли. Я хорошо знала географию. Мы решили идти в лагерь для беженцев, на северо-восток. Мы шли днём, по жаре, потому что солдаты в это время спали. Было слишком жарко воевать. Они нападали на мирных жителей по ночам и ближе к рассвету. Поэтому ночью мы прятались в кустах. Однажды нас разбудили громкие крики на арабском. Это были правительственные солдаты. Они забрали нас в казарму. Меня поставили чистить туалеты, мыть обувь и собирать хворост для костров. А сестру отдали в жёны командиру.

– Вас хоть кормили?

– Почти что нет. А били каждый день. То не так на них посмотрела. То туалет не выдраила как следует. То на английском с сестрой разговаривала. Поводы были ежедневно. А скоро и меня замуж отдали. Заместителю командира.

Мы решили опять бежать. Дождались дня, когда солдаты легли отдыхать. Мы сначала спрятались в кустах, потом побежали. У нас даже одежды на смену не было.

– А куда, в этот раз, вы решили скрыться?

– Мы опять пошли на северо-восток. Туда, где были Красный Крест и где регистрировали беженцев. Сестра была беременная. Я отдавала ей и свою воду и фрукты, которые мы изредка находили.

– Сколько же вы шли?

– Где-то месяц. Наконец, мы увидели палатки и людей. Идти мы уже не могли. Мы поранили ноги, подхватили инфекцию, и ноги распухли. Страшно распухли. Стали толщиной с наши туловища. Так что к лагерю мы не подошли, а подкатились: мы легли на бок и катились по земле, помогая себе руками. Вскоре нас подобрали. Это оказался военный лагерь Освободительной Армии. Меня забрал в жёны их командир. Сестру заставили работать прачкой и поваром. Но она не могла. Её ноги становились всё толще и очень болели. Тогда её били. Я решила, что сбегу в соседнюю деревню, видневшуюся с холма, и найду доктора или лекаря.

– И тебе удалось? – шёпотом спросила принцесса Лея.

– Да. Хотя и у меня ноги ещё болели, но я доковыляла до деревни. Там нашла лекаря. Его звали Амос. Амос дал мне мазь и отвар. Он велел мне исхитриться и « доставить» сестру к нему в дом, чтобы вылечить её до конца. Через пару недель сестре стало лучше, и мы решили бежать в деревню. К Амосу.

– И что?! Неужели удалось? – громко, с уважением вскрикнул сам… Дарт Вейдер!

– Удалось. Мы стали жить у него. Амос же и роды у сестры принял. Родился мальчик. А меня вскоре Амос взял в жёны. Я его за это стала ненавидеть! А тут ещё он, то есть Амос, начал возмущаться тем, что младенец слишком голосистый. Он даже сестру пару раз избил: дескать, младенец спать ему не даёт. Когда ребёнку было месяца три, в дом лекаря нагрянули солдаты. Первым в хижину ворвался мой муж, заместитель командира отряда. Ни слова не говоря, он взвёл курок своего пистолета и прицелился в моё сердце. Так мне казалось… Что прямо в сердце.

– Он успел выстрелить?

– А где была сестра?

– А ты хоть на пол упала?

Резкий, режущий уши звук заставил всех вздрогнуть. Но это был всего-навсего дерзкий и громкий школьный звонок.

Всё, – сказала я. – Урок окончен. Мы очень благодарны Сише за то, с каким мужеством и достоинством она делится с нами своей историей. Мы дослушаем её на следующем уроке. И… спасибо всем.

Выходя из класса, я заметила, что штурмовики что-то яростно обсуждают, а Дарт Вейдер снимает свой плащ, капюшон и маску, закрывавшую глаза. И тут я его узнала! Это был точно он! Меня охватила неловкость смятения. Почти детский страх, глупый в сущности, но угнетающий тем, что ты не знаешь, как вести себя в такой ситуации.

Я вышла в коридор, вздохнула и решила, что следующий урок сам даст мне нужные подсказки. И успокоилась.

Глава 7. Счастье на колёсах, засада для старосты и вечеринка трёх сюрпризов

Социология была последним уроком в двенадцатом классе. В том самом, где я была «наставником». Урок прошёл быстро, легко и весело. Мы разговаривали о счастье. Но так как день был не совсем обычный – у старосты Джесса был День рождения, то разговор получился несерьёзным и шутливым.

Двадцати двум учащимся из двадцати семи (столько было в классе) хватило бы новой «крутой» машины, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливыми. Однако, семи оставшимся этого было мало. Они хотели мира, любви и взаимопонимания в своих семьях. В своих очень неблагополучных семьях.

На втором месте по популярности была мечта поступить в престижный колледж или университет. В Америке ежемесячные результаты тестов отсылаются во все высшие учебные заведения. Так что к двенадцатому классу выпускники получают приглашения из тех вузов, которым они «приглянулись». Часто «взаимной любви» не случается. Студент хочет в один колледж, но там ему не предлагают ни стипендии, ни работы, чтобы оплачивать образование. Обещают только дешёвый кредит, который он/она будут выплачивать почти пожизненно. Не меньше 25—30 лет. Мне даже страшно подумать, что случится, если в какой-то период (за эти 30 лет) выпускник окажется без работы. Я встречала таких людей. Они продают всё, чтобы расплатиться с банком: дома, машины, мебель. Потом начинают с нуля. И даже не жалуются. Говорят, что это возможность почувствовать себя молодым, голодным студентом и предпринять «свежий старт». За это я американцев очень уважаю.

Но своим детям такого бы не пожелала. Ни за какие «свободы»: слова, печати или ношения оружия. Я лучше бы попридержала язык (тем более, что никого не волнует моё «свободное мнение»), но была уверена, что детям и внукам не придётся однажды сидеть на узлах перед бывшим домом и объяснять своим детям, что в свободной стране ты свободен умереть с голоду или жить в ночлежке.