«Слово – чистое веселье…»: Сборник статей в честь А. Б. Пеньковского

Пустота истолкована Ю. Д. Апресяном следующим образом: «пустота = пустое пространство в теле, ограниченное телом а) со всех сторон (ср. пустоты в литье), или б) со всех сторон, кроме одной (ср. выемка), или в) со всех сторон, кроме двух противоположных (ср. отверстие)» [Апресян 1974: 74–75]; см. также использование смыслового компонента пустота при толковании группы глаголов, обозначающих деструктивные действия, в работе [Крысин 1976]. В работе [Урысон 1997] толкования слов дыра, отверстие и некоторых их синонимов даются с помощью русского слова пустота.

Как мы видим, в толковании слова пустота отсутствует смысловой компонент «часть», наличие которого необходимо для отнесения толкуемого слова к классу обозначений части целого. Может быть, в таком случае мы и не должны рассматривать разного рода пустоты как части предметов?

При ответе на этот вопрос необходимо принять во внимание природу пустот. Одни из них образуются стихийно: дыра, выбоина, колдобина, рытвина, пролом и т. п. (1); другие являются результатом целенаправленной деятельности человека и обычно выполняют определенную функцию в том или ином предмете: прорезь прицела, смотровая щель (в танковой башне), вырез платья и т. п. (2); третьи составляют часть (орган) живого организма (ноздри, рот, пасть, влагалище и т. п.) и также выполняют ту или иную функцию (3).

По всей видимости, лишь пустоты второго и третьего рода (то есть выполняющие определенные функции) можно интерпретировать как части целого. Соответствующие слова – обозначения такого рода пустот – могут быть достаточно естественным образом истолкованы с помощью компонента "часть": прорезь – это часть прицела, смотровая щель – это часть башни танка, вырез – часть платья, ноздри – часть носа и т. д., разумеется, с необходимыми уточнениями, касающимися индивидуальных особенностей каждой из пустот и их функций. (В то же время слова первой группы трудно истолковать с помощью смыслового компонента «часть»: дыра (в заборе) = «часть забора»?; выбонна, колдобина, рытвина (на дороге) = «часть дороги»?; пролом (в стене) = «часть стены»?).

Некоторые из пустот, возникающих в результате целенаправленной деятельности человека или составляющих часть живого организма, не являются пустотами в строгом смысле слова: они имеют внутреннее строение, сами состоят из частей, но все же смысловой компонент «пустота» является их определяющим признаком (ср. слова: (замочная) скважина, канал (ствола орудия), рот. ухо, ноздри, пасть и нек. др.).

В заключение необходимо отметить, что в данной статье рассмотрены лишь некоторые способы и средства выражения смысла "часть целого" в русском языке. Словообразовательные средства и синтаксические конструкции, используемые для выражения этого смысла, описаны в некоторых других работах: см., например, [Всеволодова 1975; Всеволодова, Владимирский 1982; Рахилина 2000] и нек. др.

Литература

Апресян 1974 —Апресян Ю. Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974.

Арутюнова 1998 — Арутюнова 77. Д. Время: модели и метафоры // Логический анализ языка: Язык и время. М., 1998. С. 51–61.

Вежбицкая 1996 — Вежбицкая А. Семантические универсалии и «примитивное мышление» // Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание / Пер. с англ. М., 1996. С. 291–325.

Всеволодова 1975 —ВсеволодоваМ. В. Способы выражения временных отношений в современном русском языке. М., 1975.

Всеволодова, Владимирский 1982 —Всеволодова М. В., Владимирский Е. Ю. Способы выражения пространственных отношений в современном русском языке. М., 1982.

Иорданская 2004 — ЕІорданская Л. 77. Лингвистика частей тела // Семиотика. Лингвистика. Поэтика. К 100-летию со дня рожд. А. А. Реформатского. М.: Языки славянской кульгуры, 2004. С. 397–406.

Крысин 1976 — Крысин Л. 77. Опыт лексикографического описания группы одно коренных глаголов (резать и его префиксальные производные) // Предварительные публикации Ин-та русского языка АН СССР. М., 1976. Вып. 85, 86.

Крысин, Ли Ын Ян 1999 — Крысин Л. 77., Ли Ын Ян. Логика отношений между частью и целым // Мир языка. Мат-лы конф., посвягц. памяти проф. M. М. Копыленко. Алматы, 1999.

Крысин, Ли Ын Ян 2000 — Крысин Л. 77., Ли Ын Ян. Лексические способы выражения смысла «часть целого» в русском языке // Русистика. Берлин, 2000. № 2. С. 5—21.

Мельчук 1995 —Мельчук II. А. О числительном ПОЛ1 //Мельчук II. А. Русский язык в модели «Смысл – Текст». М.; Вена, 1995. С. 363–371.

Рахилина 2000 — Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен: семантика и сочетаемость. М.: Русские словари, 2000.

Урысон 1997 — Урысон Е. В. Дыра 1 // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Вып. 1 / Под ред. Ю. Д. Апресяна. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 92–96.

Якобсон 1985 — Якобсон Р. Часть и целое в языке / Пер. с англ. // Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. С. 301–305.

Lerner 1963 —LernerD. (ed.). Parts and Wholes. New York; London, 1963.

Wierzbicka 1972 — Wierzbicka A. Semantic Primitives. Frankfurt, 1972.

И. Г. Добродомов, И. А. Пильщиков

Из очерков о лексике и фразеологии «Евгения Онегина»

(«Поди! поди! раздался крик»).

Восклицание, которое Пушкин воспроизвел в XVI строфе первой главы романа, вызывало неоднозначные суждения. Прежде всего обращают на себя внимание различия в орфографии и пунктуации 2-го стиха в разных источниках текста. В отдельных изданиях первой главы строфа начинается так:

Ужь темно: въ санки онъ садится.

Поди, поди: раздался крикъ;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротникъ.

[Пушкин 1825: 12; 1829: 12]

В сводных изданиях «Евгения Онегина» этот фрагмент отличается от первопечатного только пунктуацией:

Ужъ темно: въ санки онъ садится.

«Поди! поди!» раздался крикъ (…)

[Пушкин 1833: 9; 1837: 10]

Однако современные читатели в большинстве своем помнят эти стихи в орфографии большого академического издания, где восклицание поди! напечатано через а:

Уж темно: в санки он садится.

«Пади! пади!» раздался крик (…)

[Пушкин 1937: 11]

Малое академическое издание также дает написание пади:

Уж темно: в санки он садится.

«Пади! пади!» – раздался крик (…)

[Пушкин 1949: 15]

Написание пади (через а) Б. В. Томашевский перенес в критический текст из рукописей. В черновике мы находим: Пади, пади (…) раздался крикъ [ПД № 834, л. 9 об.; ср. Пушкин 1937: 227]; в перебеленном автографе: Пади, пади! раздался крикъ – [ПД № 930, л. 9 об.; ср. Пушкин 1937: 446]; в беловой копии [ПД № 153, л. 10]: Пади, поди! раздался крикъ (рукою Льва Пушкина). На какой стадии работы над текстом возникший в беловике разнобой написаний пади и поди был унифицирован в пользу написания через о, мы не знаем. Весьма вероятно, что поправка принадлежала издателю первой главы «Онегина» П. А. Плетневу а впоследствии была принята Пушкиным: в издании 1833 г. он изменил пунктуацию стиха, но не его орфографию. Это обстоятельство ставит под сомнение текстологическое решение Томашевского, вообще злоупотреблявшего реставрацией рукописных чтений в дефинитивном тексте романа [ср. Чернышев 1941; Шапир 2002].

Первым интересующее нас место прокомментировал В. В. Набоков, который исходил из текста «Онегина» в издании 1837 г., но в ряде случаев учитывал инновации Б. В. Томашевского: «Way, way! /Padí! padí! (…) meaning «go», «move», «look out», «away with you»; this padi or podi used to be the crack coachman" s traditional warning cry, aimed mainly at foot passengers» [Nabokov 1964: 70]. Авторитет большого академического издания оказался столь высок, что в одном из русских переводов набоковского труда осторожная оговорка комментатора («this padi or podi» = «это пади или поди») была попросту проигнорирована: « "Пади, пади! " – означает «пошел!», «ну!» (?), «берегись!», «прочь!». Это был привычный возглас лихачей извозчиков, распугивали им в основном пешеходов» [Набоков 1998: 128].[76]

В своем толковании Набоков опирался на русскую лексикографию, прежде всего на «Словарь языка Пушкина», где обсуждаемое слово дано в написании академических изданий: «ПАДИ (…) Окрик, возглас кучера, предостерегающий пешеходов (при быстрой езде)» [СП 1959: 266]. Заметим, что дефиниция «Словаря языка Пушкина» не затрагивает внутренней формы слова пади / поди и оставляет читателя в недоумении относительно того, что, собственно, значит этот возглас. Непонятно, согласны ли составители словаря с интерпретацией, предложенной (ими же?) в словаре под редакцией Д. Н. Ушакова, где у разговорного «ПОДИ", те» с основным значением «Повелительное) накл(онение) от пойти; то же, что пойди» фиксируется еще три значения, и в том числе «4. Крик кучеров в знач(ении) берегись (устар(елое); писалось часто пади)». Иллюстрируют это значение два примера: «Пади, пади! раздался крик. Пушкин. Тогда тоже не было нынешней глупой манеры кргічать: «о!», как будто у кучера болит что-нибудь, а непонятное (sic!): «поди, берегись». Л. Толстой» [ТС 1939: стб. 387–388]. Третий том ушаковского словаря вышел в 1939 г., и, как видим, пушкинская цитата здесь уже дана в орфографии большого академического издания 1937 г. (причем, как ни странно, с пунктуацией рукописного варианта [Пушкин 1937: 446]). Что же касается цитаты из VIII главы толстовского «Холстомера», то иллюстрируемое слово воспроизведено в ней, наоборот, по прижизненному, а не по критическому изданию: в 5-м издании «Сочинений графа Л Н. Толстого», где впервые была напечатана история лошади по имени Холстомер, поди напечатано через о, а в 26-м томе 90-томного (юбилейного) собрания – через а [Толстой 1886: 536; 1928–1936, 26: 25]. Кроме того, обращение к источникам показывает, что цитата в словаре дана с дезориентирующей опечаткой (напечатано: а непонятное; должно быть: а не понятное) и купирована так, что восстановить по ней исходный смысл практически невозможно. В повести Толстого, где рассказ идет «от лица» заглавного героя – старого мерина Холстомера, соответствующее место читается так:

Наконецъ зашумятъ въ сѣняхъ, выбѣжитъ во фракѣ сѣдой Тихонъ съ брюшкомъ: – подавай, тогда не было этой тупой манеры говорить: «впередъ», какъ будто я не знаю, что ѣздятъ не назадъ, а впередъ (…) тогда тоже не было нынѣшней глупой манеры, кричать: «О!» какъ будто у кучера болитъ что нибудь, а не понятное: «Поди! берегись». – Поди! берегись, покрикиваетъ Θеофанъ и народъ сторонится и останавливается, и шею кривитъ, оглядываясь на красавца мерина, красавца кучера и красавца барина… [Толстой 1886: 536].

В академическом 17-томном «Словаре современного русского литературного языка» мы находим следующие изменения по сравнению со словарем Ушакова: 1) пушкинская цитата ориентирована на орфографию и пунктуацию издания 1837 г. (поди – через о); 2) из толстовской цитаты выбрана не начальная, а заключительная часть, приведенная по неустановленному источнику (поди – через о); 3) из двух написаний вышедшего из употребления слова лишь одно – а именно поди – признано устарелым.[77] Ср.:

Подú, множественное) подúте. Повелительное) от пойти (вместо пойди). Разг(оворное). 1. Иди, пойди (…)

2. Только единственное). Подú и (устар(елое)) падú. Посторонись (с дороги), берегись (предостерегающий окрик кучера). Уж темно: в санки он садится. «Поди! поди!» раздался крик. Пушк(ин). Е(вгений) О(негин). 1. —Поди! берегись! – покрикивает Феофан, и народ сторонится и останавливается и шею кривит, оглядываясь на красавца-мерина. Л. Толст(ой). Холстомер, 8 [БАС 1960: стб. 374].

Стоило бы добавить, что окрик поди! (пади!) мог исходить не только от кучера, сидящего на козлах, но и от форейтора, как об этом свидетельствуют старшие и младшие современники Пушкина:

Должно знать, что въ тѣ времена (в конце XVIII в. – И. Д., И. П.) мальчики форрейторы кричали пади съ громкимъ продолжительнымъ визшмъ и старались выказать этимъ свое молодечество [Греч 1873, № IV: стб. 673; ср. 1930: 136].

Вотъ катится по звонкой мостовой великолѣпная карета, которую мчитъ, какъ вѣтеръ, шестерня лихихъ лошадей; форрейторъ кричитъ громко «пади»; сановитый кучеръ съ окладистой бородой ловко править рьяными бѣгунами; двѣ длинныя статуи въ ливреях горделиво стоять назади; трескъ, громъ, пыль; м?лкіе экипажи сворачиваютъ, прохожіе бѣгутъ [Белинский 1836: 301].

В академическом издании «Евгения Онегина» ничего не сказано о том, что орфография стиха 1, XVI, 2 в печатных изданиях, вышедших при жизни поэта, отличалась от рукописной; это не раз приводило к недоразумениям. В эпиграф к первой главе «Княгини Литовской» Лермонтов вынес строку: Поди! – поди! раздался крик!; под эпиграфом обозначен автор цитаты – Пушкин [Лермонтов 1957: 122]. «Онегинский» стих предвосхищает «печоринскую» сюжетную ситуацию: Печорин едва не задавил чиновника Красинскош; ср.: «Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он (чиновник. – И. Д., И. П.) крик: «берегись, поди!..»» [Лермонтов 1957: 123]. Комментаторы малого академического собрания сочинений Лермонтова, указав источник эпиграфа, опрометчиво «поправили»: «(…) у Пушкина – „Пади, пади!“» [Голованова и др. 1981: 453].

Цитата из «Княгини Литовской» иллюстрирует специальное значение вокабулы поди в малом (4-томном) академическом «Словаре русского языка». Вероятно, ввиду нормативного характера словаря из него была исключена альтернативная форма пади, а вместе с ней и «сомнительные» цитаты из Пушкина и Толстого. Кроме того, в дефиниции пропало указание на сферу употребления этого кучерско– форейторского восклицания – в словаре оно подано как общенародное:

ПОДИʼ. Прост(оречное) (…) 4. в знач(етш) междом(егтія). Устар(елое). Окрик, предупреждающий об опасности, в значении: эй! посторонись! Спустясь с Вознесенского моста —, вдруг слышит он крик: «берегись, поди!». Лермонтов, Княгиня Литовская. Все кучера в Туле кричали «берегись!», и только кучер полицмейстера кричал «поди!». Вересаев, В юные годы [MAC 1959: 261].

Любопытен отрывок из воспоминаний В. В. Вересаева (1925–1926) – описание тульского полицмейстера Тришатного. Вот ближайший контекст вошедшего в словарь отрывка:

Мчится, снежная пыль столбом, на плечах накидная шинель с пушистым воротником. Кучер кричит: «поди!» Все кучера в Туле кричали: «берегись!», и только кучер полицмейстера кричал: «поди!» Мой старший брат Миша в то время читал очень длинное стихотворение под заглавием «Евгений Онегин». Я случайно как-то открыл книгу и вдруг прочел:

…в санки он садится,«Поди! поди!» – раздался крик;Морозной пылью серебритсяЕго бобровый воротник.

Я даже глаза вытаращил от радости и изумления: наш Тришатный! Сразу я узнал. Наверно, сочинитель бывал у нас в Туле [Вересаев 1936: 77].

Итак, составители словаря, понапрасну отказавшись от «онегинского» примера, взяли две «вторичных» цитаты, авторы которых сами отталкивались от пушкинского текста.

Единогласие лексикографы проявили только в области этимологии: словечко поди / пади все академические словари считают фонетическим преобразованием повелительного наклонения глагола пойти (с реализацией безударного [о] в [а] в зоне южно– и средневеликорусского аканья). Этот робкий консенсус попытался нарушить В. В. Виноградов. Мы можем предположить, что в выходившем под его редакцией «Словаре языка Пушкина» справки о происхождении слова пади нет по причине расхождения ученого с господствующей концепцией: по его мнению, пади представляет собой императив глагола пасть, полностью утративший свое исходное значение и превратившийся в междометие. В посмертно опубликованной заметке об этом слове исследователь, вскользь упомянув (но не назвав прямо) некие «языковые факты, засвидетельствованные на протяжении веков достоверными показаниями» [Виноградов 1994: 442], привел цитату из романа И. И. Лажечникова «Басурман» (ч. II, гл. 3), где якобы изложены «историко-бытовые основы» возникновения окрика пади:

У краснова крыльца стоялъ тапканъ (крытая, зимняя повозка)[78] (…) Когда усадили Ивана Васильевича въ тапканъ, который можно было познать за великокняжеской по двуглавому орлу, прибитому къ передку, нѣсколько боярскихъ дѣтей поѣхало верхомъ впередъ, съ возгласомъ: пади! пади! (…) Лишь()только слышался громкой возгласъ: пади! всё, что шло по улицѣ, въ тотъ-же мигь скидало шапки и падало наземь. – Этотъ раболѣпный обычай, сказалъ Аристотель своему молодому товарищу, перешолъ сюда со многими подобными отъ Татаръ. Владычество ихъ въѣлось сильною ржавчиной въ нравы здѣшніе, и долго Русскимъ не стереть ея [Лажечников 1838: 76–78; ср. Виноградов 1994: 442].

Можно вспомнить еще одну цитату из Лажечникова, где нашли отражение его представления о происхождении возгласа пади!". «Воловьи и подъѣзжіе извощики то-и-дѣло шныряютъ около шстинаго двора съ отзывомъ Татарскихъ временъ: пади! пади!» [Лажечников 1835: 41]. Роман «Ледяной дом», из которого взята цитата (ч. II, гл. 1) Пушкин читал очень вдумчиво, с большим вниманием к историческим и филологическим деталям.[79] Тем не менее знакомство с данным фрагментом «Ледяного дома» никак не отозвалось в тексте «Онегина» 1837 г.

Виноградов полагал, что «форейторское и кучерское междометие пади! ставшее криком предостережения и утратившее уже к концу XVIII в. свой глагольно– реальный смысл», «с 30—40-х годов XIX в. (…) представлялось лишь изысканно– экспрессивным пережитком, театральным эмоциональным выкриком, – совсем утратившим свое первоначальное значение» [Виноградов 1994: 443]. В доказательство исследователь выписал ряд примеров, где восклицание пади! не вызывает никаких ассоциаций с глаголом пасть. Ср. у И. И. Панаева в повести «Онагр» (гл. VII):

Однажды (это было въ первыхъ числахъ марта) онагръ ѣхалъ по Гороховой– Улицѣ, а офицеръ съ серебряными эполетами перебѣгалъ черезъ дорогу…

– Пáди! закричалъ ему кучеръ онагра.

Офицеръ обернулся.

– А, мон-шеръ, это ты! Же ву салю. Чуть не задавилъ меня… Постой на минутку… [Панаев 1841: 56].

У него же в очерке «Внук русского миллионера» герой купил коня,

для того, чтобы весь шродъ кричалъ, что у него первый рысакъ и чтобы прохожіе по Невскому разѣвали рты отъ удивленія, когда онъ летаетъ на немъ, сломя голову, а кучеръ его, какъ безумный(,) кричитъ во все горло: «пади! пади!» Все это, батюшка, дѣлается изъ тщеславія [Панаев 1858: 122].

У А. И. Левитова в «Фигурах и тропах о московской жизни» (1865):

– Па-а-дди пр-роччь! ревнулъ на меня съ высоты кóзелъ блестящей кареты чудовище-кучеръ, толстый, откормленный и съ бородой, превосходящею всякое описаніе. Па-а-дди, ддьяв-ва-алъ! [Левитов 1865: 634].

Выводы В. В. Виноградова полностью приняты в статье «Падú!», опубликованной в «Онегинской энциклопедии» [Невский 2004]. Однако интерпретация собранных Виноградовым материалов легко может быть оспорена: его примеры свидетельствуют, скорее, не о том, что восклицание пади! со временем «становилось все более пустым, архаическим» [Виноградов 1994: 443], а о том, что оно употреблялось в соответствии со своей подлинной внутренней формой – в значении «пойди прочь, отойди». Вот еще несколько красноречивых примеров. Пади кричат извозчики у А. А. Бестужева (Марлинского) в повести «Испытание» (гл. II) и в рассказе «Страшное гаданье»:

(…) дымящаяся тройка шагомъ пробиралась между тысячами возовъ и пѣшеходовъ, a ухарскій извощикъ, заломивъ шапку на бекрень, стоя возглашалъ «пади, пади!» на обѣ стороны (…) [Марлинский 1830, № XXIX: 134].

Уже было темно, когда мы выѣхали со двора, однакожъ улица кипѣла народомъ (…) Молодецъ извощикъ мой, стоя въ заголовкѣ саней, гордо покрикивалъ пади! и охорашиваясь кланялся тѣмъ, которые узнавали его, очень доволенъ слыша за собою: «Вонъ нашъ Алёха катить! Куда соколъ собрался?» и тому подобное [Марлинский 1831, № 5: 41].

Ср. в «Тарантасе» В. А. Соллогуба (гл. XVII):

Въ эту минуту, лихая тройка стрѣлой пронеслась мимо Ивана Васильевича. Ямщикъ, весело помахивая кнутомъ, кричалъ «пади», стоя на облучкѣ и подмигивая улыбавшимся ему изъ оконъ красавицамъ. Въ телегѣ сидѣлъ какой-то старенькій шсподинъ, въ сѣрой шинели съ краснымъ воротникомъ и въ форменной фуражкѣ [Соллогуб 1845: 231].

У Н. А. Некрасова и Н. Станицкого (псевдоним А. Я. Панаевой) в романе «Три страны света» (ч. I, гл. V):

Сани, дрожки, кареты, коляски, курьерскія тележки тащатся и летятъ своимъ порядкомъ, брызгая грязью; но храбрѣйшіе пѣшеходы отважно мелькаютъ между лошадьми, не смущаясь потрясающими криками кучеровъ (…) Вдругь раздался женскій визгъ, слившійся съ крикомъ «пади, пади» [Некрасов, Станицкий 1848–1849, № 10: 236].

В воспоминаниях А. М. Достоевского:

Изредка, раза два в месяц, скромная улица Божедомки оглашалась криком форейтора «Пади! Пади! Пади!..» и в чистый двор Мариинской больницы въезжала двуместная карета цугом в четыре лошади и с лакеем на запятках и останавливалась около крыльца нашей квартиры; это приезжали: тетенька Александра Федоровна и бабенька Ольга Яковлевна [Достоевский 1930: 34].

В упомянутой Набоковым [Nabokov 1964: 70] «Истории вчерашнего дня» Л. Н. Толстого (1851):

Было катанье на масляницѣ; сани парами, четвернями, кареты, рысаки, шелковые салопы – всѣ тянулись цѣпью по Кіевской, – пѣшеходовъ кучи. Вдругь крикъ съ поперечной улицы: «держи, эй, держи лошадь то! Пади, эй!» самоувѣреннымъ голосо[мъ]. Невольно пѣшеходы посторонились, пары и четверни придержали. Чтожъ вы думаете? Оборванный извощикъ, стоючи на избитыхъ санишкахъ, размахивая надъ головой концами возжей, на скверной клячѣ съ криком продралъ на другую сторону, покуда никто не опомнился [Толстой 1928, 1: 286].

Восклицание пади / поди могло комбинироваться не только с императивом берегись,[80] но и с другими глагольными формами: задавлю, раздавлю (общее значение фразы: «посторонись, а не то задавлю»). Ср. в «Комедии о Фроле Скабееве» Д. В. Аверкиева:

(За сценой бубенцы и свистъ, тройка катить.) (…)

Голосъ возника (за сценой.)

Пади! Пади! Раздавлю! Пади!

Лычиковъ (за сценой.)

Стой, стой, говорю!

Голосъ возника (также.)

Не сдержать, разскакались!

Лычиковъ.

А ты держи! Возникъ на то!

(Слышны крики: тпру и проч., какъ останавливаютъ лошадей.)

Фролъ.

Экъ разогнали – сдержать не могутъ!» [Аверкиев 1869: 9]

У M. Е. Салтыкова (Н. Щедрина) в очерке «Что такое „ташкентцы“?» из цикла «Господа ташкентцы»:

Я вижу людей, работающихъ въ пользу идей несомнѣнно скверныхъ и поганыхъ, и сопровождающихъ эту работу возгласомъ: пади! задавлю! и вижу людей, работающихь въ пользу идей справедливыхъ и полезныхъ, и тоже сопровождающихъ свою работу возгласомъ: пади! задавлю! Я не вижу рамокъ, тѣхъ драгоцѣнныхъ рамокъ, въ которыхъ хорошее могло бы упразднять дурное безъ заушеній, безъ возгласовъ, обѣщающихъ задавить [Щедрин 1869: 194].

Наконец, императив пади / поди оказывается синонимичным восклицаниям с обстоятельственными конструкциями типа в сторону, к стороне (общее значение фразы: «отойди в сторону»). Так, в переводе I тома романа Л-C. Мерсье «Картина Парижа», сделанном А. А. Нартовым, французский кучерский окрик gare! «берегись» (императив от garer «укрывать, отводить в сторону»; ср. se garer «сторониться»), передается как пади! икъ сторонѣ:

Что дѣлать? Лучше слушать, когда кричать, пади! пади! или къ сторонѣ! къ сторонѣ![81] Но наши молодые фаетоны, велятъ кричать слугамъ позади кабрюлетовъ. Господинъ опрокидаетъ тебя, слуга кричитъ послѣ изо всего горла, и съ мостовой встаетъ тотъ, кто можетъ [Мерсье 1786: 107].[82]

Ассоциацию «пади / поди – пойти» В. В. Виноградов объясняет так: «В печатных произведениях это междометие иногда передавалось не формой пади, а формой поди! (от глагола пойти). Это была новая «народная этимология» возгласа, который уже никого не призывал пасть (…) а мог лишь побуждать отойти или шарахнуться в сторону». «От возгласа пади давно никто не падал, и связь этого междометия е глаголом пасть давно разорвалась. Естественно, что некоторые готовы были понять этимологическую природу этого выражения на основе глагола пойти (в сторону)» [Виноградов 1994: 443–444].[83] На наш взгляд, однако, дело обстоит диаметрально противоположным образом: предположение о связи восклицания пади / поди с глаголом пасть – явный случай Volksetymologie, плод художественной фантазии Лажечникова-романиста. Нельзя же, в самом деле, всерьез считать исторические романы «достоверными показаниями»! А между тем другие материалы плохо увязываются с гипотезой Лажечникова. Следует оговориться, что ей поверил еще один филолог-пушкинист – Ю. Н. Тынянов. В романе «Пушкин» он так описывает встречу няни годовалого Александра с императором Павлом: